Но осмотреть надо было. За несколько дней подозрения переросли в твердую уверенность: Колька уже готов был голову дать на отсечение, что отца сбила курица Мурочка, а дело теперь собираются замять, поскольку муж у нее – шишка на ровном месте.
«Если так, то все. Конец», – клялся он про себя, совершенно не думая о том, что «так» и что «все».
Он не думал о том, что будет делать, убедившись, что они мерзавцы. Это же не чужие, посторонние люди – Сорокин, надежный Николай Николаевич, почти второй отец, и Акимов, Палыч, без пяти минут родственник. Сам того не замечая, Колька уже начал подбирать им оправдания, как будто они в них уже нуждались: «Может, не виноваты, приказали, надавили, пригрозили. У Тихонова связи, в Летчике-испытателе простых нет. И все равно – как можно? Это же предательство».
Колькина измученная душа как бы раздвоилась: одна часть бушевала, требовала жертв, полыхала, как лесной пожар, а вторая была уже черным-черна, точно выжженная. Постепенно пропало желание оправдывать, напротив, одна за другой вспыхивали мысли о том, что надо что-то делать, бежать, писать – кому там? Прокурору, министру?
Колька не шибко в этом разбирался, поскольку незачем было – ведь под рукой всегда капитан Сорокин, который все знает и точно подскажет, куда и что писать. Его стараниями батя был оправдан, сняты с него были ложные обвинения, по сути, Николай Николаевич возродил к нормальной жизни Пожарского-старшего, и он, и все семейство обязано ему, ну, в целом, всем.
И Колька всем обязан. Если бы не характеристики, суровые, проникновенные, от души составленные Сорокиным, ни его «пара звоночков» да «разговорчики» с нужными людьми, то не светили бы Кольке ни училище, ни нынешнее его положение помощника мастера.
А Акимов? Ему, местами глупому, местами мудрому, Колька обязан освобождением от воровского клейма. И Анчутка, и Пельмень обязаны – тем, что не сбились с пути окончательно, что сухими из воды вышли не из одного скверного дела. Если не отцом родным, то старшим братом он им был. Пусть неоднократно Палыч выводил из себя, поступал так, что скулы сводило от злости и ненависти к нему, но в итоге всегда выяснялось, что не просто так он поступал и был прав.
И что же, это будут теперь враги, на них доносить?
Черная, выжженная пустыня в душе отзывалась безнадежным эхом: «Зачем тебе это все? Скажи спасибо, что отец живой, и как бы что хуже не сделалось. Не ссорься с властью, это боком выходит». Дикая раздвоенность в уме отзывалась судорогами в ногах. Требовались немедленные, неотложные действия, какие-то поступки – ну хотя бы подойти твердым шагом к этой дурацкой «Победе», осмотреть ее.
Ведь удар был силен. Колька был в этом уверен, несмотря на то, что в самый его момент он все-таки невольно зажмурился. Если так, то на поверхности должны остаться какие-то следы, трещины, сколы, вмятины, что еще там может быть?
Колька подбирался к машине кругами, как охотник, с подветренной стороны, убедившись, что вокруг никого, что в окнах отделения не маячат знакомые физиономии. Сделал вид, что покуривает, глядя в сторону, а сам смотрел, смотрел.
Так и есть. На радиаторе испорчен хром, и вот на капоте вмятина, облупилась эмалевая краска, и уже порыжела от воды свежая царапина.
В памяти всплыло, как подпрыгнул зад уезжающей машины, налетевшей на бордюр. Колька глянул: так и есть, диск передний очевидно поврежден. Парень, спохватившись, что подошел слишком близко, немедленно отдалился на десяток-другой шагов, обернулся и щурясь теперь смотрел на машину, как смотрят из окопа на вражеский «тигр». Хотя не была она так же страшна, мокрая, со сдутыми колесами, пусть и скалилась высокомерно попорченная решетка.
«Она, – понял Колька, – уверен, что она».
За плечом знакомый мужской голос произнес:
– Позвольте пройти.
Колька, погруженный в мысли, от неожиданности вздрогнул. Военврач с тихоновской дачи, узнав его, без тени высокомерия протянул руку:
– А, это вы. Николай, верно? Добрый день. Как здоровье папы?
Колька, как воспитанный человек, ответил на приветствие, напомнив себе, что этот человек ни при чем, что он старался помочь там, на даче. А то, что он вместо «Победы» «эмку» увидел, – то вот, глазами слаб, в пенсне. И о здоровье спрашивает потому, что врач.
Парень заученно сообщил:
– Состояние тяжелое, к нему не пускают, потеря речи и памяти.
– Держитесь, – врач похлопал парня по плечу.
– Владимир Алексеевич, нам пора.
Вот она, эта змея. Маячила в сторонке, молчала. Это ж для нее небось нож острый. Она-то как раз не поздоровалась, ни слова Кольке не сказала, вцепилась в Золотницкого и повела к отделению. Стройная, красивая, в ярком цветастом платье, в какой-то нашлепке на голове – да, и снова с низким вырезом.
«Дрянь подлая. Убийца».
Навыков чистого, правильного размышления Колька не имел, выводы делал так, как ему казалось правильным. Признав машину, он счел доказанным и другие свои домыслы: за рулем точно была женщина и это непременно была Тихонова. Все, что не вписывалось в его версию, он прогонял от себя. Что ж, по этому пути нередко идут не только сопляки с окраин, но и более или менее опытные оперативники.
Колька, умостившись чуть поодаль, чтобы его не было видно, а ему самому открывался сносный обзор, наблюдал, как подъехал грузовик. Шофер с Золотницким, в четыре руки, довольно быстро сняли и сложили в кузов шины, пристроив «Победу» на составленные стопкой кирпичи. После этого оба влезли в кабину, грузовик отъехал.
«Латать повезли. Чтобы оставшиеся диски не попортить, когда потащат всю машину».
Из отделения выпорхнула Мурочка, чуть не с кудахтаньем стала крутиться вокруг машины, пытаясь усесться в салон и комично взвизгивала, когда сырая кожа холодила через ситец ее седалище. Колька, ощущая, что его сейчас стошнит от ненависти, хотел отвернуться, но тут увидел то, от чего захватило дух и в глазах потемнело.
Из отделения вышел Сорокин, в руках держал черный портфель с блестящей пряжкой – и протянул его Тихоновой, что-то втолковывая. Та, похлопав ресницами, улыбнулась во всю свою хищную красную пасть, прощебетала что-то в знак благодарности, горячо потрясла капитанскую руку, а тот тоже щерился, хоть и кисловато.
«Вот он, портфель. Вот он. И бумаги наверняка в нем, те самые, которые разлетелись…»
И снова Колька по каким-то причинам был абсолютно уверен, что перед ним отцовский портфель, даже не допуская мысли о том, что это может быть совершенно другой. Внутри все клокотало и просто требовало выхода, иначе крышу сорвет, но парень ждал. Что-что, а это он умел.
Вернулся грузовик, выпрыгнули из него шофер и Золотницкий, вытащили чиненые, уже накачанные, блестящие, как новенькие, колеса, и по очереди приладили их на места. После чего прицепили «Победу» к грузовику, Мурочка важно уселась на шоферское сиденье, и машину потащили куда-то, наверное, на ремонт.
Когда их мокрый след простыл, Колька покинул свое убежище и зашагал в отделение. Проследовал по коридору, без стука, твердой рукой толкнул дверь в кабинет начальника отделения. Сорокин поднял голову, глянул удивленно:
– Это что за новости?
Колька, белый, как простыня, с гуляющими желваками, выпалил:
– Товарищ капитан, требую вернуть портфель, принадлежащий моему отцу.
Сорокин прищурил глаз, глядел недобро:
– Откуда же я, по вашему мнению, должен его взять, товарищ Пожарский Николай Игоревич?
– У гражданки Тихоновой, которой вы его только что отдали.
Сорокин, откинувшись на спинку стула, постучал пальцами по столу, потом потер лоб, потянул канитель:
– Этот предмет был обнаружен в найденном автомобиле, принадлежащем Тихоновым, таким образом, является их собственностью. Если у вас, товарищ Пожарский, еще имеются вопросы…
Колька выкрикнул, сатанея:
– Имеются у меня вопросы!
В глазах красная пелена, в горле огонь, как у дракона, и уже было плевать на то, кто перед ним. Он почти кричал.
– Эта …, – употребил самое мерзкое слово, – и лахудра пьяная, моего отца угробила, а я что, заткнись и оботрись, коль не герой-летчик? Мой отец не меньший летчик! А вы, вы, знаете, кто вы?
Колька продолжал выкрикивать обвинения и громкие слова, и капитан их слушал, молча, ладонью прикрывая лицо, как от горячих брызг. И наконец, отняв руку, приказал:
– Отставить истерику.
Простенькое заклинание, произнесенное в надлежащее время, возымело действие. Колька замолчал. Сорокин же снова заговорил – чужим, нудным, донельзя официальным тоном, уставив глаз в сторону:
– Товарищ Пожарский, соблаговолите соблюдать общественный порядок и не забывайтесь.
– Я не…
– Молчать. И слушать.
Колька повиновался и в этот раз. Как будто ушатом ледяной воды погасили пожар, и снова на душе было черным-черно и безразлично.
– Все необходимые оперативные мероприятия по факту наезда на пешехода, Пожарского Игоря Пантелеевича, проводятся согласно утвержденному плану расследования. С учетом вины самого пострадавшего…
Ан нет, не потухло негодование. Колька ушам не поверил, и вновь заговорил негромко, бешено:
– Это в чем же он виноват, к примеру? Улицу в неположенном месте перешел, или сам под машину кинулся?
– Согласно предварительному заключению, он находился в состоянии опьянения. Не проявил должного внимания при пересечении проезжей части.
То ли закончился запас злобы и удивления на сегодня, то ли просто до такой степени это было подлое заявление, что и всерьез его нельзя было воспринимать, только Колька, не повышая голоса и весьма вежливо, отозвался:
– А вот тут вы брехать изволите, товарищ капитан. Если кто и был там пьян, то это ваша Тихонова. Несло от нее, как из помойной ямы. Я сам был рядом, вы с отцом сидели близко – и утверждаете, что он был пьян. Врете, товарищ капитан.
Сорокин хлопнул ладонью по столу:
– Довольно. Попрошу посторонних очистить помещение.
– Посторонних. Посторонних… Когда вам надо, так для вас я и друг, и тезка, а теперь вот посторонний. Что ж, и очищу, чего не очистить. Только как бы вам самим потом кисло не стало.