Круто развернувшись, он отправился к двери, надеясь все-таки, что Сорокин что-то скажет, остановит, объяснит. Ведь так всегда было, а сейчас случилось по-другому. Гробовая тишина сопроводила Колькин выход в коридор. Захлопнулась дверь.
Капитан прикидывал: «Вот сейчас он пройдет мимо кабинета мужиков… выцепит Акимова. И обиженных станет двое. Теперь они уже наверняка сговорились пойти покурить. Вот, точно, – было слышно, как по коридору спешат две пары ног, как открывается и закрывается входная дверь, – ну вот и правдоискатели и вскрыватели заговоров».
Он осторожно, точно под обстрелом, по стеночке, приблизился, глянул в окно. Так и есть: двое дураков – один великовозрастный, другой сопляк, – с самым многозначительным видом доставая папиросы, отправились куда-то под сень дерев. Не иначе как для того, чтобы в полной конспирации обсудить и оплакать выявленные ими огрехи следствия и факты вредительства.
Сорокин вздохнул: «Видать, так и помру я, не дождавшись, чтобы сперва научились думать да носы подтирать, а уж потом обличать и поучать…»
Старый капитан был прав лишь частично: кипел и орал, хотя и шепотом, только Колька, Акимов же молчал и слушал. Не потому, что был не согласен или его не интересовали сообщаемые парнем вещи – целиком был согласен, и очень интересовали. В свете всего, что было узнано, Акимов уверился в том, что не было никакого угона. И Тихонов… да, скорее всего, он попытался таким образом поправить свое пошатнувшееся финансовое положение. Сергей уже даже полностью убедил себя в том, что не очень-то полковник обрадовался, увидев найденную собственность.
Колька же, скрежеща зубами, излагал свои обиды:
– Нет, вы слышали, Сергей Палыч? Пьян батя был!
– Да, слышал эту байку.
Парень горячился:
– Так клевета же! Враки! Вы же сами знаете, он в глубочайшей завязке, не до того ему. Работы по горло, к тому же здоровье. Все до копейки матери отдает, не на что ему…
«Вот-вот, – размышлял Акимов, – Пожарскому, начальнику лаборатории, напиваться не на что, а вот Тихонову, скатившемуся на ставку рабочего, – есть на что, да еще и всерьез, до похмелья. И в Летчике-испытателе, выходит, работает всеобщий парадокс: как не пить, коли ни копейки нет? Любопытный фактик и черточка к характеру, в особенности если в одиночку упивается, – значит, совсем худы дела и совесть нечиста».
Он вспомнил свежего, как майская роза, Золотницкого, выбритого, благоухающего не перегаром, а отменным одеколоном, с такими ясными, хорошими глазами. Этот до похмелья может напоить, сам надираться не станет.
Колька продолжал излагать обиды:
– А портфель-то, портфель! Вот не надо смеяться.
– И в мыслях не было, – заверил Акимов, вполне серьезно. – Я его видел, потом сам потерял из виду.
– Правда, что ли, он в «Победе» был?
– Был, правда.
– А что там было, в портфеле?
– Ничего не было, пустой.
– И чей он, тихоновский?
– Нет, Тихонов сказал, что в глаза его не видел.
– Как это – «нет»?! Почему ж тогда его этой дуре отдали?
Пришла пора Акимову дивиться:
– Кто отдал?
– Так Сорокин и отдал! Я собственными глазами видел: принес и чуть не с поклоном ей отдал! А вы понимаете, что там могли быть документы по работе – схемы, чертежи. Что у вас творится-то?
Тут Акимов понял, что пора призвать к порядку:
– Ты меру знай. Развоевался. Ты-то сам имеешь хоть какие подтверждения, что это отцовский?.. Нет.
– Он у него в руках был! Что он, вор, с чужими сумками гулять?
– Так кроме тебя, никто этого не видел. И потом, как батя в себя придет, то пусть сам и заявит.
– А придет ли в себя? И когда? Сами знаете, что с ним! Сколько он будет вспоминать, как его зовут, да учиться заново говорить.
Акимов, готовый подписаться под каждым словом, не мог все-таки вслух этого признать.
– Решение о судьбе вещдока принимает лицо, ведущее дело.
– Кто ведет дело?
– Да, собственно, не знаю.
– То есть не вы?
– Не я. Я «Победу» ищу, нашел то есть.
– Пельмень ее нашел, не вы, – съязвил Колька, но тотчас прикусил язык, сообразив, что вот-вот и перейдет рамочки, и лишится последнего источника информации, и, что кривить душой, друга в милиции тоже лишится. – Я пошутил.
– Вижу, – сдержанно заверил Палыч, но было видно, что слова его задели, – понимаю. Оно, конечно, чужие труды оценивать проще, чем свою работу делать как следует… Между прочим, ты-то почему не на работе?
– Отгул у меня, – солгал Колька.
Акимов, отшвырнув окурок, вздохнул:
– Отгул, значит, ну-ну. Хорошо быть молодым специалистом – прогуливай, портачь – все одно не уволят. Старшие товарищи прикроют. А если нет, то тоже ничего страшного – проработают на месткоме раз, ну два, ну замполит пожурит, ну директор вызовет – ничего, можно послушать и покивать.
– Это вы к чему?
– К тому, что занялся бы ты, Николай, своим делом.
Колька, краснея, переспросил, указав рукой на отделение, на «Победу», установленную на кирпичи:
– А это вот что, не мое дело? Точно ли?
– Точно, – заверил Акимов, но все-таки смягчился и пояснил свою мысль, стараясь говорить спокойно, по-доброму. – Розыск – это не игрушки. Можно и нужно строить различные версии, предположения, но только тогда, когда есть для этого основания. Железные, понимаешь? Факты и доказательства. Нельзя фантазировать, исходя из надуманных и тем более удобных предположений только потому, что тебе что-то кажется бесспорным…
– Это вы с кем сейчас разговаривали? – помолчав, спросил Колька. – Сам с собой? Понял я, понял. Не суйся не в свое дело, рылом не вышел. Что ж, бывайте и вы.
И второй раз, круто развернувшись, он пошел прочь, кусая губы от злости и жгучей, жуткой обиды. Отойдя на некоторое расстояние, Колька выпрямился, сплюнул, сунул руки в карманы. Сергей хотел было его окликнуть, но не стал: «Вот, пришел в себя, и вот уже планы строит, стратегии. Готова головная боль, выпустили слона в посудную лавку».
…Сорокин же, поглядывая на часы, хмурился: что-то запаздывает Акимов, уже должен был быть. И, когда наконец прошагали по коридору знакомые сапоги, в дверь стукнули, то как-то полегчало.
– Разрешите, товарищ капитан?
– Прошу, – изображая сверхзанятость, Сорокин не поднял глаз, просто указал: садись, мол, а сам продолжал изучать, хмуря брови, первую попавшуюся на столе бумагу.
Акимов, заметно волнуясь, заговорил:
– Я вот к чему, Николай Николаевич. Автомобиль Тихоновский был застрахован от угона.
– И есть полис?
– Есть.
– Разумно. Предусмотрительно.
– Да. В день угона, как выяснилось, Тихонова без мужа о чем-то столковывалась с незнакомым человеком, потом спрашивала у известной спекулянтки, не может ли она найти покупателя на машину. И вы это знаете.
Теперь самое время с утомленным видом поднять глаз, что Сорокин и сделал:
– Какую машину?
– Что значит…
– Марка? Цвет?
– Не могу знать.
– Так и что ты мне, каждую городскую сплетню будешь пересказывать? Воображение сыщику нужно, но только как вспомогательный, не основной инструмент. Факты мне, факты, – капитан постучал карандашом по столу.
– Факты таковы: имеется полис, из которого следует, что «Победа» застрахована от угона, а финансовое положение Тихонова сильно ухудшилось.
– Ты снова о том, что Тихоновы сами у себя машину угнали? Так, допустим. Ключи были у мужа…
– Ключей было два комплекта, – доложил Акимов и тотчас скороговоркой поправился: – Это не в тот же день выяснилось, лишь когда Тихонов пришел за машиной.
– Точнее сказать, сразу ты не выяснил. Далее.
– Машина, сходная по описанию с пропажей, совершила наезд на Пожарского, при этом за рулем была женщина, одетая так же, как Тихонова в тот день. И Тихонов, и Золотницкий дают явно ложные показания, вводя в заблуждение относительно характеристик машины…
– Осади, – приказал Сорокин, – я прошу факты, причем именно по угону, а не наезду и прочим заговорам.
– Полис, финансовая заинтересованность.
– Так, допустим, полис и напряженка с деньгами. Кстати, кто установил напряженку?
– Остапчук, частным порядком, – с болью признал Сергей.
– Великолепно. Иными словами, из доказательств – один-единственный полис?
– А как же…
– Ты имеешь в виду показания Маслова и перекупщицы. Ну так общение с каким-то человеком, пусть и наедине, само по себе ни о чем не говорит, голословное заявление осведомительницы для суда никакое не свидетельство…
– Почему?
– Потому что, во‐первых, как запахнет жареным, она легко отречется от своих слов, во‐вторых, даже пусть не отрекается – умный адвокат немедленно обратит внимание суда на личность свидетельницы, по которой тюрьма плачет. Маслов – мальчишка, тоже так себе очевидец. Парируйте…
Акимов понимал, что все, тупик, но продолжал топорщиться уже из чистого упрямства:
– Если все-таки предположить ложный угон? Если представить, что…
– Представить, поставить и переставить, – прервал капитан. – А еще лучше – немедленно прекратить и отправляться по своим делам. Плана расследования я все еще не вижу. Слушайте, товарищ лейтенант! Вы, по сути, только что оклеветали ни в чем не повинного, заслуженного, и без того судьбой обиженного человека.
– Как же…
– А в чем повинен он? – прищурился Сорокин. – Денег нет – у кого они есть? Машину застраховал? Для этого Госстрах и существует. Где конкретные доказательства вины Тихонова и Тихоновой? Где, я спрашиваю? Нет и нет. Вы тут Львом Шейниным распинаетесь, хитросплетения и психологию разводите, а версии надо на фактах строить, на фактах и…
– Доказательствах, – угрюмо закончил Акимов.
– Вот и прекращайте подгонять реальность под свои капризы! Все доступно?
Акимов встал, щелкнул каблуками:
– Так точно! Разрешите идти?
– Идите. Да поскорее. – И Сорокин вернулся к уразумению какого-то важного и непонятного документа.