Акимов вернулся в пустой кабинет. Саныч, чувствуя, что вот-вот запахнет жареным, уже усвистал по чему-то в очередной раз «определиться». Сергей постоял какое-то время у распахнутого окна, подышал – хорошо там, за окном, солнечно. Вон, мокрый след там, где стояла «Победа», испаряется прямо на глазах – точь-в-точь как его собственная, Акимовская, уверенность в собственном уме и опыте. Выволочка получилась отменная – так скоро получить за возношение над ближним, пусть и над глупым мальчишкой, не удавалось ни разу.
Капитан Сорокин, оставшись один, какое-то время продолжал машинально «изучать» результаты клинического анализа крови пострадавшего И. П. Пожарского (в которых не было и следа этилового спирта), потом, отложив, бесшумно рассмеялся. «Как тебе жить-то: не скучно, Николаич? Ох, пора бы уже, пора на покой. Рыбу ловить. Только вот на кого весь этот детский сад оставить?»
Глава 11
Зол был Колька Пожарский, разобижен. И все-таки не мог не признать, будучи честным малым, что к собственной работе он в самом деле относится прохладно. Успокоился на том, что все должны идти ему навстречу, а ведь совершенно напрасно не ходит на работу.
Сто раз прав Палыч – хотя гад он, предатель! – обратив внимание на то, что порядочный трудовой класс себя так не ведет. Тем более пользуясь тем, что уволить его почти что невозможно, а старшие товарищи прикрывают.
Колька как само собой разумеющееся принял то, что мастер, Белов Иван Осипович, подрисовывает ему в табеле явки. По сути – вынуждает врать этого интеллигента. И ведь он, бедняга, ненамного старше его, пришел сразу после педучилища. Да еще откуда-то из центра, скромный, краснеющий от любого перченого слова – даже случайно вырывающегося.
В отличие от своего помощника, очень ответственный товарищ. Прихворнув как-то до состояния плюс сорока, Белов таскался на занятия, вызывая возмущение даже у педсостава.
В то время, когда все нормальные парни ходят по танцулькам или свиданиям, мастер Белов ведет кружок занимательной математики, с таким жаром посвящая в ее тайны, что даже Колька как-то заслушался, опоздал и получил от Оли чувствительный нагоняй.
А еще Белов, деликатнейший человек, искренне сочувствуя бедному сыну, подавленному бедой, случившейся с отцом, без всякой просьбы ставит ему присутствие при полном отсутствии. Да еще и к концу учебного года, в горячую пору, когда все эти отстающие с «хвостами», ноют «исправить троечку», «натянуть» да «подтянуть». Ощущение собственной неправоты Кольку завело еще больше, так что в ремесленное училище он вошел барином, чуть не посвистывая, нос кверху.
И надо же, какая неприятность – первым ему попался директор Казанцев Семен Ильич. И как раз выходил из кабинета, в котором занятие – по бумагам, – вели товарищи Белов и Пожарский. Нет, Колька не испугался, но хвост поджал.
Семен Ильич, уронив очки на кончик носа, смерил его взглядом, – точь-в-точь как голодный кабан – упавший с неба желудь, – потом вернулся обратно в помещение, вышел уже с какой-то спецовкой. Пригласил:
– Пойдемте-ка, дорогой товарищ Пожарский, ко мне в номера.
Так он именовал свой кабинет, он же – жилплощадь, поскольку директор училища квартировал без отрыва от производства, тут же, в здании общежития для простых учащихся.
Колька, войдя в знакомый кабинет, отметил: вот который год Ильич трудится в ремесленном училище, а комнатушка его, громко именуемая кабинетом, по-прежнему пуста, казарма казармой. Одно лишь сокровище тут – старорежимный письменный стол, он же верстак, лично доработанный старым токарем до состояния, что за ним можно и писать, и руками работать. Кроме стола нет ничего интересного: кровать с панцирной сеткой, тумбочка такая же, как у воспитанников, и гвозди-вешалки для одежды, задернутые кисейкой от пыли. Была еще пара табуретов, совершенно одинаковых – один для директора, второй для посетителя.
– Присаживайся.
Колька, поблагодарив, сел, Ильич устроился напротив.
– Что с отцом? Новости есть?
– А что они нового скажут? Состояние тяжелое, посещения запрещены. Талдычат одно и то же.
– Говорят то, что должны, скажи спасибо и за это.
– Спасибо.
– Пожарский, ты хороший паренек, но ядовитость твоя не по делу, – заметил директор. – Я тебя вот по какому вопросу позвал, – директор извлек из ящика стола конверт, протянул Кольке: – На вот.
– Что это? – открыв конверт, Колька залился жгучей краской:
– Да что вы, Семен Ильич! Не возьму, что я, нищий, что ли!
– Тебя никакой черт в виду не имеет, – успокоил Ильич, – и тем более не спрашивает, возьмешь ты или нет. Это общественность семейству твоему собрала, а не тебе. Ты заработаешь, с руками, ногами, ставку получаешь…
– Невесть за что, хотите сказать? – угрюмо подхватил Колька, красный, как вареный рак.
Директор то ли сделал вид, что не услышал, то ли пропустил мимо ушей, и подвинул Кольке лист бумаги и прибор:
– И еще – напиши сейчас заявление на денежную помощь, на этом основании распоряжусь выдать. Резерв есть.
У парня вырвалось:
– Стыдно.
– Стыдно нос задирать и отказываться от денег. Не тебе они, семейству. Давай, пиши, да поразборчивее и без ошибок.
Колька писал под диктовку, с трудом, брызгая чернилами. Старенькое перо, да и руки трясутся – и от стыда, и от раскаяния, и от огромной благодарности, все вместе. Проверив плоды его трудов, директор остался доволен:
– Так, с этим делом мы закончили. Теперь вот что. Наведайся к нему на службу…
– Кто ж меня пустит?
– Это уж я не знаю, кто, а ты загляни в кадры, в бухгалтерию, в местком. Ты ж был там, разберешься. Там женщины сидят, вот и поплачься, надави на жалость – и выясни, может ли мать получить батины деньги. Все-таки когда он на ноги встанет – неведомо, а семейству чем-то жить надо. В общем, сообразишь. Чернила-то не отодвигай далеко. – На стол лег второй листок. – Вот тебе еще бумажка, напиши заявление на завтра, на отпуск за свой счет.
– Зачем? – спросил Колька, сбитый с толку.
– Затем что прямо завтра и отправишься, – невозмутимо предписал Семен Ильич. – Так, цыц.
Заклинание у директора короче, нежели у капитана милиции, но сработало так же.
– Поедешь завтра и решишь вопрос.
– Понял я. А если вдруг не получится, или будет не с кем решать?
– Тогда еще раз, послезавтра придешь ко мне, напишешь такое же заявление.
– Долго ли?
– Каждый день. Будешь приходить и чистописанием заниматься, пока не добьешься.
Колька, оценив угрозу, кивнул, внутренне обливаясь холодным потом: «Только этого не хватало». Пришлось еще поскрипеть пером, чтобы написать еще одно заявление.
– Вот и хорошо. – Директор забрал оба листка, отодвинул чернильницу. – Теперь иди уж, доработай хотя бы этот день. Белову одному тяжко.
И уже когда Колька дошел до двери, Семен Ильич спохватился:
– Совсем забыл, голова садовая. – И протянул ту самую спецовку, невесть чью. – Твоя.
– Не моя.
Старик заверил:
– Твоя, твоя. Вот уж который день как ни наведаюсь, конверт-то отдать, Белов врет, что ты только-только был и вышел, спецовочка висит. Вот, дождалась тебя.
Колька вышел. Пачка денег, совершенно не заслуженных, прожигала карман. Стыдно понимать, что люди от себя, от собственных семейств отрывали крохи с тем, чтобы отдать ему. Они ведь не с небес взялись, эти деньги. Пока он, Колька, шатался по округе, психовал, скандалил, поучал, люди работали. И вот, заслужив рублики эти, трешницы и пятерки, скинулись и преподнесли на блюдечке ему.
Вот спроси его, на что были потрачены эти драгоценные дни, с того злосчастного пятничного вечера? Положим, съездил с мамой в Склиф – это не подвиг. На что иное время убито? На то, чтобы заварить кашу из бессилия, злости и стыда. Прогулять работу.
«Ты, Пожарский, просто прогульщик. Тот самый, с красной рожей и бегающими глазками, как в “Крокодиле” рисуют».
Прогулял. Просто взял и не пошел. По каким-то неведомым причинам решил, что другие должны, а он нет. Вот пока Белов рисовал ему присутствие, он ведь или просто лежал, рассматривая ковер на стене, слушая, как несправедливый и злой мир за окном продолжает жить без всякого его участия, или метался без цели, мешая другим, обвиняя третьих. В голове вдруг сложились четкие, как на плакате, буквы: «А ты, Пожарский, трус. И дезертир».
Все делаешь, чтобы соскочить с ответственности, увильнуть от дел, которые должен выполнять, а прикрываешься трагедией и других жизни учишь.
Вот врачи батю спасают. Мама, бледная, измученная от переживаний и бессонницы, ходит на работу, ухаживает за больными, чужими мужьями, сыновьями – точь-в-точь как неведомая сестра или нянька в белой палате, пахнущей карболкой, ухаживает за ее Игорем. Какие-то неизвестные технички надраивают полы там, чтобы легче дышалось. Семен Ильич вот вручил этот конверт, а ты, Колька Пожарский, в это время изображаешь печоринские метания, хотя по сути ты трус и бездельник.
«Все, хорош, – приказал он сам себе, – завтра просто поеду к бате на службу, объясню, поною, если потребуется, ничего, корона не свалится! Если что и положено – добьюсь, нет – сам заработаю».
Он вновь, как после разговора с Акимовым, распрямился, задрал нос – только сейчас было от чего загордиться (не так-то просто признать собственную подлость и решиться исправиться).
Но стоило войти в кабинет производственного обучения – и времени на то, чтобы погордиться, не стало. Два десятка оболтусов, и почти каждый делает все, чтобы до конца курса лишиться какой-нибудь части тела. И с порядком ох как непросто.
Ведь все же для них сделали, чтобы удобно было. Раньше, когда директор прежний был, не токарь, все не по уму было. Даже детали на полу лежали, каждый раз изволь нагнуться, поднять, обработать – уйма времени уходила. Теперь все под руками, на специальных тумбочках. Так нет, обязательно надо на полу все раскидать. Или, вот, готовые уже детали и неготовые – сразу надо учеников приучать, чтобы все не в навалку было, ведь на то, чтобы разобрать, где какие детали лежат, много драгоценных минут уходит. Вот станок идет самоходом, а этот пацан стоит, жует что-то. Колька, подойдя, отобрал у него кусок, сунул взамен чертеж: