ень удачно ответил на незаданный вопрос:
– Достоевский Федор Михайлович. Он тут родился. Этот памятник раньше на Цветном бульваре стоял, потом, когда трамвай пускали, его сюда переместили.
Колька поблагодарил за сведения, заметив, что сколько раз ходил мимо, никогда не присматривался. Потом, пользуясь тем, что вроде бы завязался разговор, спросил:
– Василий Борисович, вы с отцом работаете?
– Официально – его заместитель. Завтра, вот, вместо него должен в командировку отбывать. Дело не терпит промедления, мы и так сроки сорвали. Получаю, так сказать, по шапке.
– Почему ж так?
Ливанов, остановившись, закурил и, как заметил Колька, вроде бы огляделся. Весь народ куда-то делся, вокруг не было никого. Инженер ответил вопросом:
– Ты с какой целью интересуешься?
Колька недолго колебался. По молодости лет никак нельзя было смириться с мыслью о том, что кругом враги да предатели. И Ливанов, которого отец называл Васей, – располагал к себе. А скорее всего, надоело Кольке всех во всем подозревать. И хотелось выговориться, поскольку осточертела такая ерунда: ни одна знакомая зараза не воспринимает всерьез его слова и подозрения. Может, хоть этот, чужой, прислушается?
Он решился:
– Василий Борисович, тут случилось такое дело. Не знаю, что и подумать.
– А ты не думай, а говори. Выясним, что думать.
Колька выложил почти все, что его глодало изнутри. Про столкновение все пересказал, особо упомянув черный портфель и бумаги. Правда, о передаче портфеля Тихоновой умолчал, поскольку теперь уже успокоился и не был уверен, что это к делу относится. И с радостью убедился: его поняли. И не просто поняли, но и всерьез восприняли услышанное – даже глаз у Ливанова опять пополз в сторону.
– Портфель, бумаги. И где же все это теперь?
– Я не знаю!
– Дела плохи, – снова повторил инженер и замолчал.
На малолюдной Божедомке стало много народу – из-за ограды туберкулезного института вылетела стайка девчонок-медичек. Наверное, там, на учебе или работе, они были такие строгие, в белых халатах да шапочках, а теперь все яркие, как цветы в букете, в разноцветных блузках, юбочки, утянутые в талиях, тонких, как ножки у рюмок. Щебеча, они выпорхнули за ограду, некоторые так и стреляли глазками в их сторону. А одна, красивая, с толстой косой вокруг головки, стрельнув глазками, с трусливым кокетством спросила Ливанова, который час.
– Вам уже пора, – ответил тот, заработав в глазах Кольки еще очко в свою пользу.
Сконфуженная бесстыдница с позором испарилась. Инженер же, в самом деле глянув на часы, поторопил:
– Николай, у меня мало времени. Пора.
Колька немедленно взмолился:
– Нет-нет, погодите! Почему дела плохи?
И Ливанов произнес то, о чем не раз думал сам Колька:
– Дело подсудное выходит. Если в этом портфеле были те самые бумаги, которые пропали из лаборатории…
У Кольки сперло дыханье:
– Когда?!
– С утра в понедельник я их не нашел. Теперь мне их везти на доклад в министерство – а что я повезу?
– Что же?
– Только то, что умудрился восстановить сам. И буду получать по шапке. А если вскроется, что это дубликат, то будет большая беда.
– Для кого?
– Для всех. И прежде всего – для Игоря. Понимаешь?
Он глянул на парня испытующе, изучая – точнее, правый глаз смотрел, как следует, а левый вновь косил Кольке за спину. У парня все зачесалось от жгучего желания обернуться, глянуть, что там за спиной. Еле сдержался, побоявшись обидеть Ливанова. Инженер, призвав глаз к порядку, выровнял его.
– Вижу, что волнуешься, – и правильно делаешь. Отец про тебя рассказывал, да и в кадрах слышал. Ты человек опытный, испытанный, хотя всего рассказать не могу, сам понимаешь.
– Понимаю.
– Главное – вот. Мы работали над важным проектом.
– Советский «Шторх», только лучше? – криво усмехнулся парень.
– Вот, правильно говорят: знают двое – знает и свинья, – заметил инженер, – главное, что я тебе ничего не говорил. Итак, план горит, сверху торопят исправить, а не складывается. Есть ошибка, а выловить не получалось. Как раз в ту пятницу мы засиделись допоздна, все перелопатили, до символа, до черточки, расчеты, чертежи – не ладится, и все. А на носу совещание, надо отчитываться, и в чем? Пришла вахта, выгнали нас – у нас режим, строго. Я домой пошел. Уже потом, в понедельник обыскался чертежа – нет как раз того, кривого.
– Но вы выкрутились?
– Это уж мое дело, – заметил Ливанов, – и пока не выкрутился до конца. Еще раз повторяю – если выяснится, что это дубликаты, что Игорь, вопреки инструкциям, на дом его взял, – беда.
– Разве можно так? Не нужно разрешение директора, или что еще там…
Инженер положил руку Кольке на плечо, сжал, произнес веско, отделяя каждое слово:
– Теперь все, что услышал, забудь.
– Хорошенькое дело.
– А это не тебе, не мне, это отцу надо. Если всплывет это дело, то разговор с отцом пойдет другой. И не вы его встретите при выписке, а совершенно другие люди.
– Вы об этом листе кому-то говорили?
Инженер разозлился:
– Ты за кого меня принимаешь? Или думаешь, что я сдам начальника, чтобы подсидеть? Ты вообще соображаешь, что это – начальствовать? Ни денег, ни почета не принесет.
– Я не хотел…
– А я и не обижаюсь. Это вам надо молчать, не мне.
– Это к чему?
– Сам знаешь, к чему. Справчонка о реабилитации, выплыви правда на поверхность, не спасет. Все, все ему припомнят, и плен прежде всего. Ясно?
– Яснее ясного.
– Все, мне пора. Бывай.
Колька машинально пожал протянутую ладонь – сухую, теплую, с сильными пальцами. Наверное, чуть дольше задержал ее в руке, ухватился, как за соломинку, потому что Ливанов, смягчившись, притянул его к себе, приобнял, хлопнул по плечу:
– Ну-ну, не кисни. Главное – язык держи за зубами, это лучшее, что можно для отца сделать. И я сделаю все, от меня зависящее. Обещаю.
Развернувшись, Ливанов отправился по переулку, который вел обратно, к заводу, огибая парк для туберкулезников. Колька некоторое время смотрел ему вслед, и в голове его царил полный кавардак. Только-только он радовался тому, что что-то прояснилось, – и вот, запуталось еще больше. Всего-то несколько часов назад батя был жертвой – и вдруг этот вот, косой и хромой, утверждает такое, что делает отца преступником, даже больше – государственным изменником. И снова никого вокруг. Один Колька, одинешенек, и не с кем поговорить, посоветоваться.
Может, хотя бы этого догнать? Он ведь недалеко еще ушел, со своей хромой ногой. Попросить совета, помощи, поговорить. Колька даже сделал пару шагов, но тут убедился, что Ливанов уже не один, рядом с ним шел какой-то человек. И беседа у них, судя по всему, шла непростая. Мешать было нельзя.
Колька, преодолевая чувство разочарования, думал: «Нет так нет. Он тоже может врать». И все-таки – а если не врет? Если батя в самом деле взял какой-то документ, чтобы спокойно, после чая, на семейном столе, который такой круглый, надежный и располагает к размышлениям, глянуть – и тотчас найти ошибку в расчетах.
И снова голова гудела колоколом, и Колька понял, что пора прекращать, напоминая себе, как заклинание: «Это не факты. Фактов нет, только слова». И пусть слова услышанные таковы, что хоть сейчас камень на шею – и в пруд, это всего лишь слова. Акимовское заклинание подействовало, дышать снова стало легче, и Колька поехал на вокзал.
Глава 13
Пока Николай переживал по поводу своего мнимого одиночества, Ольга – из-за настоящего. Горе, оно всегда слепое, и погруженный в него Колька совершенно позабыл о том, что на свете существует Оля. Она не обижалась, напротив, мучилась и переживала из-за того, что якобы бесполезна, из-за того еще, что у нее в семействе все хорошо. Воображала, что своим благополучием будет колоть глаза, потому и сама не показывалась в доме Пожарских. Таким нехитрым образом росло чувство одиночества и взаимное недовольство.
Работа в школьной библиотеке, давно налаженная, не занимала все время и мысли. Пионерское житье-бытье тоже шло своим чередом, делается, что положено, проводятся линейки и слеты. И пусть ребята не такие уж образцовые, как показывают в кино, но на то оно и кино, на то она и жизнь.
Тех, которые постарше, военные, уже не перекуешь, они уверены, что сами знают, что хорошо, что плохо. Которые помладше, зацепившие военную годину тогда, когда не соображали ничего, они простодушнее и светлее. Из ряда вон выходящих безобразников и чуждого элемента не наблюдается, и среднее арифметическое вполне сносное и всех все устраивает.
Даже хитроумный Маслов, не бросив своих возмутительных занятий, научился совмещать свои коммерческие таланты с работой в пионерском активе. Оля никому бы не призналась в том, что его торговые дарования были весьма кстати.
Директор на просьбы выделить средства на пионерские нужды – бумагу, ватман, чернила, подписки на «Пионерскую правду», «Костер», «Пионер», дополнительный спортинвентарь и прочее, – чаще всего отнекивался. При этом отчеты о проведенной работе требовали, и чем нагляднее, тем лучше. Ну не будешь же рисунки рисовать! Робкие намеки на «самый простенький» фотоаппарат, с помощью которого можно было бы запечатлевать для истории самые значимые и яркие события, уже давно не встречались горькой усмешкой.
Витька же Маслов, каким-то образом подслушав обрывки разговора, приволок замечательный фотоаппарат «ФЭД». Ольга перепугалась не на шутку, но Маслов клятвенно заверил, что никакой темной тайны за этим не кроется:
– Чистая машинка, бери, не сомневайся, – говорил он, так умело вращая в руках чудо-аппарат, что аж слюнки текли, какой он красивый, сияющий хромом и колесиками, маленький, аккуратный.
– Почти «лейка», только лучше. Затвор шторный, выдержек больше и светосила… ну да, под кроватью снимать можно.
Как не озабочена была Оля, все-таки прыснула:
– Жук ты порядочный, Витька.