– Все равно врун! Да еще и ворюга. Что, думаешь, мужнин одеколон не узнаю? Хлебнул? Признавайся.
Анчутка кивнул, уронив покаянно голову.
– Фи. А еще пионер. Пионер?
– Да!
Физиономия Мурочки скривилась, потом вдруг вытянулась, красные губы сжались в нитку, она, уже не стесняясь, процедила:
– Пионеры! В каждой бочке затычки! Лгуны! Вас стрелять надо, вы заразительны. Вы появляетесь – и начинается беснование. Обескровили землю, могилы предков уничтожили, кресты посносили – и все враньем!.. Ты, спортсмен, – обратилась она к Кольке, – это ищешь?
Не глядя, протянула руку, и из-за входной двери, той самой, которую они так осторожно распахнули не более получаса назад, извлекла… черный портфель. Издевательски сверкала пряжка.
Пельмень дернулся, как от удара. Колька глянул на него с укоризной, но ничего не сказал, лишь лицо опустил, чтобы глаз видно не было: «И так тошно, а тут баба со своей говорильней. И что несет – сама не знает. Что тянет? Чего добивается? Змея, стерва, шлюха…»
Вдруг – ужас – ручка входной двери скрипнула, кто-то вошел в дом. Прежде чем мозг скомандовал отбой, Колька крикнул:
– Санька, шухер! – и постыдно зажмурился, ожидая, что вот и конец.
Но не последовало ни выстрела, ни криков, ни погонь.
Мурочка легко, струйкой дымной сдвинулась за притолоку, уйдя из дверного проема, и спокойно, с полным хладнокровием ожидала, что будет дальше. Шаги послышались по коридору, не легкие Санькины, тяжелые мужские. Прежде чем войти, пришелец тихо спросил:
– Мария Антоновна, позволите?
Ах, как разгладилась, подобрела Мурочкина злая физия, прищуренные глаза распахнулись, чуть не с обожанием она промурлыкала:
– Конечно!
Разумеется, не к мужу она обращалась.
В гостиную вошел, шутливо держа руки вверх, военврач Золотницкий, Владимир Алексеевич. Благожелательно осмотрев общество, спросил:
– Я не вовремя?
Как бы ни были натянуты нервы Кольки, как бы ни застили глаза ненависть и страх за своих, но он не мог не увидеть и не удивиться, как моментально изменились и сама Мурочка, и ее поведение.
Снова жеманная дуреха стояла, держа пистолет, как найденную змею. Лицо у нее все светилось изнутри, глаза горели, губки, только-только вытянутые в струнку, вновь набухли бутонами. Она, взмахнув ресницами, накатила на Золотницкого, как волна до берега, лепеча и воркуя, как голубка:
– Как можно! Вы – да не вовремя?
– Подождите, – не без брезгливости отстранил он ее, – что тут происходит? Молодой человек, похоже, пострадал?
Совершенно не беспокоясь, военврач повернулся спиной и к Мурочке, и к ее пистолету, приблизился, развернул перевязку Кольки, брезгливо отбросил грязную тряпку. Осмотрел Андрюхину рану. И снова бестрепетно открыв тыл дуре со стволом, покопался в одном из навесных шкафчиков, не глядя, нетерпеливо приказал:
– Подержите же.
К кому обращался – неясно. Колька шагнул было, но Тихонова напомнила – совсем другим голосом, кислым, скрипучим:
– Стой, где стоишь.
Золотницкий бросил:
– Глупости. Он может истечь кровью.
– Оставьте, они двужильные. Царапина.
Тут военврач ничего не сказал, только через плечо бросил взгляд – и Мурочка увяла, с покорностью приблизилась, чтобы помочь.
– От столбняка прививались? – спросил врач Андрея.
И, когда тот признался, что не знает, будто бы спохватился:
– Ах да. Не важно.
– Принести шприц? – с готовностью спросила Мурочка и бестолково заметалась, ища, куда пристроить пистолет. Нет на вечернем платье карманов.
– Дайте сюда, – нетерпеливо скомандовал Золотницкий.
Он отобрал у нее пистолет, опустил в карман галифе, засучил рукава. Принялся передавать ей свертки бинтов, небольшие ножницы, пузырек – один, второй. Потом стал обрабатывать рану Андрею, и Мурочка послушно стояла, держа все это и вкладывая в протянутую руку то одну вещь, то другую, при этом не говорилось ни слова. Удивительно хорошо эти двое друг друга понимали. Закончив, Золотницкий предложил голосом радушного хозяина:
– Теперь самое время испить чайку. Мария Антоновна, приберите, пожалуйста, со стола. И накройте.
Вот сейчас возникло непонимание. Глазки Мурочки распахнулись, повлажнели, как у раненой лани.
– Живее, живее, – поторопил Золотницкий, снимая пенсне и потирая переносицу. В другой руке он держал браунинг, уставив его уже и на Мурочку.
«Чокнутые. Какие же чокнутые», – беспомощно думал Колька, глядя на то, как она, точно так же безропотно, быстро и с неожиданной сноровкой приводит стол в идеально чистое состояние, застилает белоснежной скатертью, выставляет чашки, сахарницу, прочее.
Все это без звука, покорно опустив ресницы. Или все-таки пряча злые глаза?
– Еще чайку? – заботливо спросил Золотницкий, откидываясь на спинку стула. В левой руке он держал рюмочку, в правой – браунинг.
– Не откажусь. – Анчутка протянул чашку, Тихонова подлила из самовара.
Как выяснилось, не такая уж она неумеха. Стол сервировала, как на картинке – дорогие фарфоровые чашки с диковинными цветами внутри, самовар сиял не меньше зеркала в передней. И чай заварен на пять.
Колька, уж на что не уважал это бабское занятие, выпил две чашки. На столе имели место масло, нарезанная булка, блюдце с вареньем, плитка шоколада, бутылка какого-то вина. Такое густое, темно-вишневое. Лакомый до этого дела Яшка то и дело умильно на него поглядывал, как кот на сметану. Уплетал и пил от пуза только он, у других в глотки ничего не лезло. Четыре лафитника стояли пустыми.
– Что означает этот сон, Владимир Алексеевич? – спросила Тихонова, чуть звякнув ложечкой по чашке. – Растолкуйте.
Золотницкий, отпив немного из своего, единственного наполненного лафитника, пожал плечами:
– Жест доброй воли, Мария Антоновна. Почему бы вам напоследок чайку не попить?
Она подняла брови.
– Напоследок?
– Сейчас покушаем чай, потом, извините, придется пристрелить сперва вас, а потом – по-своему замечательных мальчишей-кибальчишей. Ведь, насколько я могу судить, этот молодой человек, – он указал дулом на Пожарского, – влез туда, куда ангелы ступить боятся.
– А что потом? – спросил Колька.
– Вы пионер? – уточнил Золотницкий.
– Был, да.
– Тогда потом ничего не будет.
– Он имеет в виду, что вы будете делать после того, как всех поубиваете, – по-свойски растолковал Яшка, с аппетитом грызя сахар.
Золотницкий хохотнул:
– Честное слово, вы мне нравитесь! Я бы с удовольствием оставил вас в живых. Жаль, что бывших пионеров не бывает, это мне известно доподлинно. Съедят и бочку варенья, и ящик печенья, да потом и поднимут бунт – это как водится.
– Это обидно, – заметил Пельмень.
– И вообще неправда, – добавил Яшка.
На это Золотницкий промолчал, потом ответил на ранее заданный вопрос:
– После всего мероприятия я предполагаю сделать виноватым спившегося, списанного со счетов и потому нервного и никчемного рогоносца. Простите, дорогая. – Он потянулся, как бы для того, чтобы погладить Тихонову по руке, но та ее отдернула.
Помолчали. Потом Мурочка открыла серебристый портсигар, достала сигарету, мундштук, выстроила из них длиннющую конструкцию. Золотницкий галантно щелкнул зажигалкой.
– Благодарю, – чуть кивнула она, окутываясь ароматным крепким дымом. – Сколько лет мы знакомы с вами, господин полковник? Мне кажется, всю мою жизнь.
– Да, все верно, – подтвердил Золотницкий. – Вам было лет пятнадцать.
– Тринадцать. Вы приехали вечером, верхом, у вас был прекрасный серый ганновер.
– Сказочный был жеребец.
Она, будто не слыша, продолжала:
– Дома никого не было, кроме прислуги. Моросил дождь, и вы сказали, что хотели бы переждать, пока земля просохнет, мол, конь некованый. Так и остались до утра.
– Мария Антоновна…
– Вы говорили, что влюблены, – то ли прервала, то ли напомнила она.
Анчутка, ярко-красный, бесцеремонно ухватился за бутылку, разлил по лафитникам, выпил сам. Даже бронебойный Пельмень заерзал. Снова эти двое говорят в одно горло, и так, точно никого вокруг нет, да еще такие вещи, что при чужих и подумать постыдишься.
– Впрочем, сейчас это не важно, – как бы спохватилась Тихонова. – Куда важнее то, что вы меня завербовали и столько лет мы с вами успешно работали.
– Да, вы прирожденная шпионка.
– Раньше вы называли меня разведчиком.
– От слова смысл не меняется.
– Меняется, если работать сначала среди эмигрантов, потом на французов, потом на американцев. Да-да! Вы мне, русской дворянке, простым образом приказали: теперь трудимся на американцев.
– Вы сами виноваты, дорогая. Избаловали меня своей безотказностью и высоким профессионализмом.
– И за все это время я ни разу слова вам не сказала, хотя каждая перемена хозяев могла стоить мне головы.
– Вся наша жизнь может стоить головы, значит ли это, что жить не стоит?
– А что же теперь? Я вам стала не нужна? Вы ко мне охладели?
– Не начинайте, моя дорогая.
– Я имею в виду профессиональный момент. Вы обрываете связи? Зачем вы разделались с Ливановым?
– Что с ним? – не сдержался Колька.
Золотницкий закрыл открытый было рот.
– Неискусно притворяетесь, – презрительно заявила Мурочка, – я была у него на квартире, увы, было поздно. Это ваш почерк! Начали обрубать связи, да так грубо, безбожно!
Золотницкий, казалось, не слушал.
Продолжая держать на мушке всех и каждого, он одновременно умудрялся потирать лоб и даже, совершенно как нормальный человек, чесать в затылке. Хотя мигом опомнился и пригладил волосы.
– Прошу вас, – в самом деле она ничего не просила, очень сильно не соответствовали слова и тон, – прошу еще раз подумать. Таких, как я, очень мало.
– Вы правы, мало, может, таких и нет больше. В самом деле, поступим и по-иному.
– Да! – сжав руки, заверила она, и такое умоляющее, сказочно покорное, даже восхищенное выражение появилось у нее на лице, что и Колька вспыхнул, отвел глаза.