– Дорогой мой, вспомните ваши слова, обещания! Вы же можете поручить мне что угодно – пожалуйста! Я для вас готова на все, могу оказать любую услугу, как не раз уже было. Уж раз я в ваших руках…
– Что ж, пожалуй, вы правы. – Он, допив вино, встал. – Так, кабинет на первом этаже запирается изнутри? Ключ у вас есть?
Она хрустнула красивыми пальцами в кольцах, кивнула.
– Отлично. Молодые люди, допивайте и доедайте, пора.
…Кабинетом оказалась небольшая комната с огромным письменным столом у окна, заставленная по стенам высокими, до потолка книжными шкафами. Множество разнообразных книг было на них, были еще с ятями, и на английском, и на немецком языке. На столе прибор покрыт пылью, книга «Аэродинамика» лежала, заложенная закладкой, и на самой закладке, и на обложке тоже был довольно толстый слой пыли. Видно было, что из всех здешних предметов чаще всего пользовались стаканом, стоящим тут же, на столе, и пустым ныне графином. Золотницкий, пригласив всю компанию войти в кабинет, выдавал последние инструкции:
– Сейчас вы, Мария Антоновна, закроете помещение изнутри, возьмете ключ с собой. Имейте в виду, я буду держать дверь на мушке.
– Хорошо, – чуть побледнев, кивнула она.
– Далее, дождавшись моего сигнала, вылезайте из окна. Помните, что и его я буду держать на мушке. Это ясно?
– Хорошо, – кивнул уже Анчутка.
– Фашист, – сплюнул Пельмень.
– Что вы задумали? – спросила Тихонова.
– Перестреляю из сада, – легко объяснил Золотницкий, – чтобы не следить в кабинете. Выполняйте мое распоряжение.
Закрылась дверь. Мурочка, вставив ключ в замок, повернула его. Потом, повернувшись, отправилась к окну. Было слышно, как шуршат по гравию шаги. Золотницкий приближался.
– Он и вас убьет, – негромко произнес Колька.
Тихонова зло шикнула, тут же, как бы смягчая грубость, поднесла палец к губам.
Под окнами послышался голос Золотницкого:
– Мария Антоновна, все готово?
– Так точно.
– Прошу на выход.
Тихонова легко вспорхнула на стул, потом на стол, совершенно бессердечно попирая каблуками чужие труды (которые, впрочем, и своему создателю стали не нужны). Замешкалась, стоя в оконном проеме, попросила:
– У меня колени трясутся.
– Идите ко мне. – Он протянул руки, Мурочка благодарно вложила в них ладошки, доверчиво сделала шаг с подоконника.
Они оба вдруг исчезли из виду, что-то грузно рухнуло, отчаянно завозилось. Потом грянул выстрел, второй, третий.
Колька крикнул:
– Ходу! – И все втроем ринулись в окно, вылетели один за другим, только выматерился, задев больную руку, Пельмень.
На траве извивался Золотницкий. Сгоряча показалось, что головы у него нет, но это Маша в своем черном платье, головой к его ногам, вжимала ее в землю, заламывая локоть. Валялся на траве бесполезный браунинг. Анчутка кинулся пузом на брыкающиеся ноги, Колька, ликуя, навалился на вакантную руку – на радостях, как всегда, увлекся, и взял на рычаг слишком резко так, что плечо хрустнуло, Золотницкий взвыл. Кто-то постучал Кольке в спину, точно в дверь:
– Тезка, не увлекайся. До суда не доживет.
Глава 19
Капитан Сорокин, подойдя к окну, глянул наружу:
– Надо же, светает, а все не видать Красной армии. Что ж, и так хорошо сидим, прямо чаепитие в Мытищах.
– Не надо чаепития, Николай Николаевич, – искренне попросил Анчутка.
– Да ладно. Хорошо перекусили, – вставил Пельмень, баюкая руку.
Машинально, надо признать. Золотницкий, пусть и вражина, все-таки рану обработал на совесть. Или Мурочка – ювелирный стрелок? Неясно, что точнее.
Сам Золотницкий сидел, растрепанный, с торчащим подворотничком, некоторые пуговицы на кителе оторваны с мясом, галифе в следах от травы и грязи. На запястьях наручники. И все-таки со спокойным интересом он разглядывал компанию: то безмятежного, свежего, несмотря на глубокую ночь, Сорокина и Кольку, у которого все еще пена с клыков капала, то Анчутку с Пельменем, которые просто сидели, ручки на коленках, полагая, что происходящее их мало касается. Налюбовавшись, Золотницкий вежливо спросил:
– Простите, товарищ капитан, нельзя ли мне вымыть хотя бы руки? С грязными противно.
– Конечно, – разрешил Сорокин, не поворачиваясь.
Хлопнула дверь в конце коридора, неравномерно простучали шажочки, темной кошкой проникла в кабинет Мурочка. Всю краску с лица она смыла и потому выглядела теперь как девчонка – старшеклассница, сбежавшая с уроков гулять в Нескучный сад. Один каблук от туфельки, пригодной лишь для прогулок по облакам, остался где-то там, на дачах, на платье образовался высокий, довольно рискованный разрез. Такой, что морально неустойчивый Яшка старательно отворачивался, чтобы не таращиться на эти длинные, стройные белые ноги.
Приметив это, Тихонова спросила:
– Николай Николаевич, нет ли у вас ниток?
Сорокин достал из ящика катушку ниток, которая топорщилась сразу двумя иголками, одна с белой, вторая с черной ниткой. Мурочка, поблагодарив, принялась возвращать себе почтенный вид.
– Мне бы в уборную, – напомнил о себе Золотницкий.
– Ах, да, – капитан достал бутылку, глянул с сомнением на свет, – могу предложить керосин напополам с бензином. Устроит, гражданин Золотницкий? Или вам ближе другое обращение? Господин, сэр, месье?
– Вполне устраивает обращение по имени и отчеству, – сообщил Золотницкий, – Владимир Алексеевич.
– Я помню. Прошу.
Военврач, плеснув из бутылки на платок, принялся тщательно протирать руки, палец за пальцем, орудуя ловко, точно всю жизнь оперировал в наручниках. Завершив процесс очищения, с легким поклоном поблагодарил. Сорокин, поставив бутыль на место, уселся за стол, откинулся на спинку стула.
– Что же, Владимир Алексеевич? Может, пока ждем, поведаете подробности? Нет-нет, мне-то они ни к чему, но вот этому молодому человеку, – он указал на Кольку, – будет полезно узнать.
Золотницкий нагло подхватил:
– Вы знаете, и мне тоже хотелось бы узнать: что за балаган? И когда он закончится? Мой поезд через восемь часов. Надеюсь, к этому времени все разрешится?
– Еще как разрешится, – пообещал капитан, – но, насколько я могу понять, вы не желаете признаваться в том, кто вы на самом деле.
– Зачем? – с интересом спросил Золотницкий.
– Вот нахал, – заметила Тихонова, подняв голову от шитья.
Он бросил на нее взгляд, ничего не сказал, обратился к Сорокину:
– Я проездом в Москве, заглянул навестить своего старого фронтового друга, Евгения Петровича Тихонова. Отъехал по делам, вернулся к вечеру. Хозяева в театре, а я увидел, что в доме кто-то есть. Эти трое и вот эта особа о чем-то спорили…
– Эта особа, – повторила Мурочка, – каково. Старых друзей не узнаете, Владимир Алексеевич.
Перекусила жемчужными зубками нитку, одернула платье.
– Вы, Владимир Алексеевич, шпион, резидент, сума переметная. Вы шантажом завербовали инженера Ливанова, по вашему поручению он похитил копии чертежей, которые находились в портфеле Игоря Пожарского. И именно вы заставили совершить на него покушение.
Колька, не подумав, влез:
– Так это были не вы?!
Тихонова сказала от чистого сердца:
– Поросенок.
– Погодите, – попросил Золотницкий, подчеркнуто обращаясь к Сорокину, – гражданин капитан, я могу видеть прокурора?
– Само собой, – заверил Николай Николаевич, – только чуть погодя.
– Что ж, пусть и так, – Золотницкий потер лоб, заговорил утомленно, как учитель, по сотому разу объясняющий простенький урок особо тупым школярам. – Вы, как это говорится, на понт берете, и совершенно зря. Цели мне ваши понятны: с раскрываемостью у вас швах, одну-единственную машину еле-еле отыскали, с простенькой аварией возитесь. Того и гляди, командование шею намылит – вот вы и решили шпиона поймать? Так – нет?
– Продолжайте, – предложил Сорокин.
– Да продолжать-то, собственно, нечего, – дружелюбно, даже участливо заметил Золотницкий, – фактов никаких нет, только показания нервной шлюшки…
– Вот спасибо, – вставила Мурочка.
– …И мальчишеские фантазии. А мальчики-то, замечу, воры, если на то пошло.
– Иными словами, нет свидетелей, – уточнил капитан. – Хорошо. – Он прошел к двери, выглянул в коридор, сказал кому-то: – Заходите.
Кольке вдруг показалось, что шаги знакомые. Они приближались, и с каждой секундой эта безумная надежда крепла и крепла, и вдруг превратилась в бредовую уверенность. Может, поэтому Кольке удалось сохранить лицо, не разрыдаться от счастья, ни звука не издать, когда в кабинет вошел отец, похудевший, бледный, с синяками под глазами, но сами глаза искрились, были осмысленными, живыми.
Перед глазами только все поплыло, каруселью мелькали: вытаращенные зенки Яшки, Пельмень, чему-то улыбающийся обкусанными от боли губами, лицо Мурочки – серьезное, жесткое, острый, как нож, взгляд…
И поверх всего этого, затмевая нормальные лица, уродливой маской маячила физиономия Золотницкого. Все человеческое с него слезло, точно нестойкая краска от дождя. Он с неутолимой ненавистью смотрел на присутствующих, скаля зубы, подавшись вперед на стуле, сжав сине-белые когти-пальцы.
– Гражданин Пожарский, вам знаком этот человек?
– Да.
У Кольки в душе пели соловьи, выводя: «Он говорит! Он может говорить! Он все помнит!» И отец говорил – размеренно, четко, спокойно, точно отвечал на эти вопросы и был готов дать ответы на все другие.
– Назовите его имя.
– Владимир Алексеевич Петерсон, врач.
– Где вы познакомились?
– В концлагере для военнопленных.
– Чем он занимался?
– Проводил опыты на людях, а заодно и идеологическую обработку. Изображал антифашиста, якобы спасал военнопленных из газовой камеры, на деле использовал их как подопытных для испытаний сывороток правды и потери памяти.
– Это все?
– Нет. Устраивал провокации. Выдавая себя за советского офицера, входя в доверие к пациентам, внедрился в подпольный комитет сопротивления, спровоцировал раскол в руководстве. Подбил заключенных на неподготовленный бунт. Ячейка была уничтожена, после пыток были сожжены более трехсот советских военнопленных.