Вот на нынешнюю Масленицу у его сиятельства Ивана Ивановича Шувалова. Съел за обедом две (или нет, кажись, три) дюжины этих самых «frutti di mare», нарочно из Италии доставленных. Ох, и маялся же потом животом! Два раза кровь отворяли. Уж верно, не свежие попались. Знамо дело – из такой-то дали везти. Хоть и на курьерских…
Балычку что-то скуднехонько нарезано. А вот куренок вроде порядочный: размером с хорошую утицу. Постаралась драгоценная супруга. С любовью выбирала. Жаль, что нет ее сейчас. Вчера к вечеру уехала вместе с детушками в деревню, проведать захворавшую тетушку.
С чего бы начать? Знамо дело, с нее, со знаменитой «сумароковки». Эта славная настойка известна многим из столичной писательской братии. Даже и тем, кто не вхож в дом Александра Петровича. Бывало, посылал он кому бутылочку-другую: от хвори или к празднику. Тому же Василию Тредьяковскому, хоть и недруг.
Конечно, он не Ломоносов, химии не учился, но составить букет из российских трав и кореньев сумел не хуже любого академика. Чабрец, зверобой, душица, анисовые зернышки и… Нет, сие есть тайна великая. Еще три компонента никому не сказывал. И не записывал, чтоб не проведал кто часом.
Взяв в руки вилку, примерился к закуси. Вот, недурственный груздок. Или лучше огурчик – махонький, с мизинчик? Из Нежина привезен. Для самого гетмана Разумовского. А глава Академии расщедрился да и подарил первому российскому драматургу и пииту мешок сих славных плодов.
Александр Петрович даже подумывал оду сочинить по этому случаю:
Малороссийская олива!
Под солнцем щедрым возросла
Ты в том краю, что осчастливлен
Великим мужем, чьи дела…
Ну, и так далее, в том же духе. Писать подобные вирши легко и прибыльно. Глядишь, не только адресату понравятся, но и самой его высочайшей покровительнице. Тогда не то что огурцами, деньжатами могут одарить. Или деревенькой. Хотя планида российского стихотворца тяжка и неприбыльна. Не то что альковная служба… Вот где настоящие деньги и возможности.
Ну, во здравие!
Ух, чтоб тебя! Чуть не подавился водкой.
– Тебе чего? – зло окрысился на зашедшего не вовремя слугу.
– Господин Рассейской Академии копиист Иван Семеныч Барков пожаловали! – объявил тот. – Просить, что ли? Али сказать, что нету вас?
Знал, что хозяин всегда терял покой после визитов означенной персоны.
«Вот же принесла нелегкая! Или у него нюх на водку с закуской?»…
Пока думал да гадал, в столовую, решительно отодвинув в сторону слугу, прошествовал злоязыкий буян. Не доходя до накрытого стола и глядя не на яства, а лишь на Александра Петровича, глаза в глаза, он застыл и протянул руки вперед.
– Виват, Сумароков, первый российский стихотворец!
Провозгласив сие торжественно, незваный повернулся и направился прочь.
У господина сочинителя от неожиданности отняло речь. Он лишь мог что-то невнятно прошипеть да проскрипеть. Однако ж ему хватило сил показать знаками дворовому, чтоб задержал визитера.
Рюмка «сумароковки» помогла прийти в память.
– Иван Семенович, любезнейший, да куда же ты так быстро?!
Вскочил на ноги и мигом очутился рядом с нечаянным гостем.
– А откушать? Чем Бог послал?!
Барков не стал долго чиниться и упираться. Уселся за стол и сразу по-хозяйски налил себе водки. Да не в хрустальную рюмку, а в стакан. Хлобыстнул одним махом. Хакнул, не закусив. Посидел минуты две-три. Было видно, как перед тем зеленушное лицо его порозовело, а в глазах заплясали веселые чертики.
– Чем новеньким порадуете читателя в ближайшее время? – благодушно поинтересовался у хозяина.
Тот словно ожидал позволения. Приволок из кабинета пухлую рукопись и давай вдохновенно декламировать только что законченную трагедию. Чуть было о завтраке не забыл. Слава богу, гость напомнил. Разлил «сумароковку» (на сей раз уже в рюмки) и провозгласил тот за Ея Величество Поэзию Российскую. Александр Петрович охотно поддержал. Закусили. Потом горяченького. За ним – курица-балычок. И вирши, вирши… Подлинное застолье духа.
Господин копиист по ходу чтения делал замечания, и драматург часто дивился, как же это ему самому в голову не приходило, карябал тут же на полях, чтоб не забыть поправить при переписке набело.
Наконец, Барков с видом сытого кота откинулся в креслах и деликатно отрыгнул:
– Александр Петрович, не одолжишь ли рублем дней на пять?
Сумароков в душе похолодел, но внешне вида не подал.
Рубль. Ведь не вернет, поди. А деньги немалые. Полведра водки купить можно.
– Э-э-э…
– Ежели нет, так нет. Без обид.
Как же, без обид. Не дашь, а потом так на весь Петербург ославит, как только один он и может. В своих срамных стишатах. Сколько раз сам Александр Петрович пробовал сочинять такие же. Не получалось. Вроде и слова те же, а бойкости да живости нет.
– Э-э-э… Ничего, коли будет мелочью? – позвенел в кармане серебром да медью.
Помнится, завалялось там копеек восемьдесят семь или девяносто с позавчерашнего похода в книжную лавку. Не станет же нахал считать прямо здесь, на глазах заимодавца?
– Один черт! – заулыбался господин копиист и принял мелочь так, словно это не ему, а он дает.
Откланялся.
– А насчет конца третьего акта подумать надобно, – погрозил пальчиком. – Не гладко…
– Подумаем, подумаем, – согласился Сумароков, проворно выпроваживая гостя дорогого, пока тот еще чего не удумал присовокупить.
Не успел.
– Знаешь чего, Александр Петрович, – недобро прищурился гость, нахлобучивая на голову треуголку.
Тревожно екнуло сердце.
– Я ведь пошутил, – заговорщицки склонился Барков к уху драматурга. – Первый-то русский стихотворец – я. Второй – Ломоносов. А ты – разве что только третий!
И быстро вышмыгнул вон из дверей, провожаемый рыком смертельно раненого зверя.
Мост изогнул спину, словно кошка, поглаживаемая ласковой хозяйской рукою. Народу на нем об эту пору дня заметно прибавилось. И все равно этого прохожего слуга закона узнал. Тот, утренний грубиян. Снова стоит у перил и поплевывает. Чего, спрашивается, ему здесь надобно? Аль в другом каком месте плевать не может? Подозрительно.
Чеканным шагом прошествовал к молодцу и кашлянул, грозно положив руку на рукоять сабли. Молодой человек обернулся.
Ага, навеселе. Понятненько.
– Пройдите, сударь. Не положено.
– Как же, как же, – туманно улыбнулся грубиян. – Помню. Першпектива… Сама государыня…
– Вот-вот, – ответствовал стражник, а сам прикидывал, задержать разговорчивого субъекта до выяснения личности или нет.
– На вот тебе, – протянул к нему ладонь Иван.
– Это чавой? – не понял вояка.
– Алтын. У тебя ведь нет алтына?
Служивый быстренько принял деньги и отошел. Чудной какой-то барин. Блаженный, что ли?
…Жизнь заметно налаживалась. Теперь можно и домой. Прохор уже, чай, заждался. Почти полутора суток поэта не было дома. Надо бы купить носатому гостинчик. Восьмидесяти пяти копеек, полученных от Сумарокова (вот сквалыга!), должно хватить до пенсиона. В случае чего у Михайлы Василича заморит червячка. Лизавета Михайловна, опять же, сердце доброе, завсегда передает сухарь-другой озорной птице.
Внимание господина копииста привлекла странная группа, шествовавшая мимо него по мосту. Двое солдат. А между ними – девка. Судя по наряду, из таковских, какие продают любовь за деньги. Но что-то несуразное сквозило в ее облике и заставило поэта взглянуть на нее по-особому.
Странно. В бедное тряпье будто завернули… ожившую греческую статую. Или нет. Да ведь это же… Богородица Дева, смилуйся! Аристократический овал лица с впалыми щеками и чуточку высоковатыми скулами. Страдальчески стиснутые вишни-губы. И глаза… О, эти глаза. В них было столько муки, мольбы и вместе с тем всепрощения, что поэт чуть тут же не бухнулся коленями прямо на мостовую, в грязь, чтобы испросить прощения себе и тем, кто обрек ЕЕ на эти муки.
Мгновение… и видение исчезло. Только три спины. Две прямые, как палки, и одна согбенная, как от непосильной ноши…
– Водки мне! – едва сев за стол, велел поэт кабатчику. – И бумаги, чернил, перьев!..
Звякнул монетой по столу, чтоб дело пошло быстрее.
– Сей минут, господин копиист! – живо прибрал алтын подавальщик, пока посетитель не передумал.
Здесь поэта знали. Частенько хаживал и один, и с друзьями-приятелями. Вот как раз вчера и веселились. Живой деньгой он расплачивался не часто. Все больше брал в долг. Но отдавал всегда аккуратно. Потому и не отваживали.
Не глядя на малый графин и блюдо с соленой редькой и огурцами, тот сразу схватился за перо и, разбрызгивая чернила, принялся писать.
Бранные, площадные слова марали белизну бумаги:
Как по мосту, по мосту
Повели в острог п…у.
Крепко скованную,
Ошельмованную.
Года три п…у судили,
По тюрьмам ее водили.
Присудили стерву, б…ь,
Чтоб в Сибирь ее сослать…
Гнев душил горло, рвал грудь свирепыми когтями льва. Вот вам, вот! Гады ползучие, звери лютые! Такую-то красоту да в кандалы. Не может быть, чтоб она могла согрешить. Не может…
Хлоп – ударил кто-то рукой по плечу.
– А иди ты на…
И осекся.
– О-о, Харон! Снова по мою душу?
– Его сиятельство Ляксандра Иванович требуют тебя к себе, Иван Семеныч. Тотчас же…
Глава первая. Свидетель номер два
Москва, май 201… г.
– Так, спокойно, ждем клиента, – заговорщицки пробормотал Вадим, не отрывая взора от садовой дорожки.
Сквозь зеркальное стекло ему было хорошо видно, как девушка неспешно поднялась по ступенькам, несколько секунд, слегка озадаченная, постояла перед полуоткрытой дверью…
(Да, удачно получилось, что и их «форд», и машина местного отделения стоят по другую сторону дома. Но как, кстати говоря, она прошла через ворота?)
Девушка вошла.
Спустя десяток секунд в коридоре послышался перестук каблучков, и вот гостья уже на пороге…