Иван Петрович поглядел на него сверху,
— Дурень! Мотор тарахтит.
Мальчишки прислушались. Ничего не тарахтело.
— Как же едет она?
— Очень просто. С горочки.
Оба глаза опустили. Я тоже. (Исподтишка). Ни малейшего уклона…
— А где горочка? — не отставал все тот же, любознательный.
— Везде, — ответил Иван Петрович. — Глобус видал?
— Ну…
— Не нукай. Возьми муравья… Муравья видал?
— Ну…
— Опять нукаешь! — строго сделал замечание Иван Петрович. — Возьми муравья, посади на глобус и понаблюдай за ним. Куда ни поползет он, всюду с горочки получится. Вот так и на Земле. Усек?
Мальчишки озадаченно молчали. А мне вдруг вспомнились прощальные слова троюродной Аллы: «Вале, Женечка!» Что, интересно, означают они? Я спросила об этом у Ивана Петровича.
— Приятного аппетита, — ответил он, не задумываясь. — Испанский язык.
Запись пятаяБЕЛЫЕ ДЖИНСЫ
«Приятного аппетита…» Я медленно ем, «копаюсь», как говорит папа, — на это намек?
Но ведь сама же я и страдаю. У меня еще цело все, только-только начинаю, а Ксюшина тарелка уже пуста. На мою поглядывает. На мое мороженое или на мой арбуз.
— Женя! — говорит командирским тоном. — Поделись.
Не просит — требует. Я загораживаю тарелку ладонью.
— Чего это… Я сама хочу.
И слышу в ответ презрительное:
— Эгоистка!
Я еще и эгоистка! Что ей дали мороженого, что мне — тютелька в тютельку, а ведь она меньше меня и пищи, значит, ей требуется меньше. Она напоминает об этом всякий раз, когда, например, ее заставляют есть творог.
Забираю мороженое и ухожу в комнату. Она двигается следом, вплотную ко мне, чуть ли на пятки не наступая, и: «Эгоистка, эгоистка!» — рычит.
Из-за стола я встаю обычно позже всех.
— Кто как работает, тот так и ест, — ехидничает папа.
Это когда он в хорошем настроении, то есть когда выспался, когда все ладится у него и нет неприятных звонков.
Если начистоту, то папа прав: работа у меня не очень-то спорится. У меня неважная память, а способностей никаких.
— Ты просто не умеешь заставлять себя, — говорит папа. — Норовишь налегке пройти по жизни. Но при этом, — и я уже знаю, что последует дальше, — при этом пройти в белых джинсах.
В устах его это символ красивой жизни — белые джинсы. Сам же купил, а потом взял да и превратил в этот самый символ.
Сердце оборвалось, когда увидела их. До закрытия оставалось минут пятнадцать, и магазин был уже наполовину пуст. Папа привел нас сюда, чтобы купить подарки к Восьмому марта. Обычно он делает это заранее и втайне от нас, но на этот раз у него не было денег — лишь в самый канун праздника получил.
Это был уже второй магазин, куда мы заходили. В первом Ксюша выцыганила у него сумку — настоящую, «взрослую», на длинном ремешке. Сначала он предложил ее мне, я заколебалась, а когда Ксюша запричитала: «И мне, и мне!» — и папа, настроенный благодушно, заявил: «Ну, хорошо, возьмем две», — я категорически отказалась. Еще чего! Она вообще обезьяна. Без спросу надевает мои туфли и платья (они до пят ей), и даже лифчик, хотя у нее там ничего еще нет. И вот теперь мы, видите ли, будем расхаживать с одинаковыми сумками.
На нее белых джинсов, слава богу, не было. А мой размер спокойненько лежал — и размер и рост, но примерить не давали.
— Без примерки? — ахнула мама. — Нет, Евгения, нет! — И быстренько задвигала рукой, будто пчела липла к ней, а она ее отталкивала. — У меня не шальные деньги.
Всего пятнадцать минут оставалось до закрытия, завтра же праздник, потом выходной, а в понедельник разве купишь?
— Я укорочу их. Или удлиню, — говорю совсем тихо.
Громче нельзя: станут слышны слезы, которые уже подобрались и ждут, гадкие. Будь у меня время, я уговорила бы маму. Она ведь обещала, то есть выделила, или «ассигновала», как она говорит, деньги, только джинсы не попадались, теперь же лежат, как в сказке, но мама:
— Нет, Евгения, нет! — и делает ладошкой.
На папу я не надеялась: не по карману ему такие подарки. И вдруг:
— Сколько же стоит сие чудо?
Я живо обернулась, Неспроста спрашивает, поняла по тону.
— Сорок рублей, — отвечаю быстро, а сама глаз с него не спускаю. Неужели?
— Сорок ноль-ноль? — А на лице хитрая улыбка.
Я смеюсь и киваю.
— Сорок ноль-ноль.
Мама тотчас заподозрила неладное.
— Но ведь без примерки…
Папа делает вид, что не слышит.
— Берем? — спрашивает меня.
— Берем! — чуть ли не взвизгиваю я.
Медленно лезет папа в карман. Мама хватает джинсы, прикладывает ко мне так и этак, торопится и ворчит, но уже не на меня, не на транжиру-папу, а на тех, кто изобрел это глупое правило — продавать без примерки.
Ровно в восемь выходим из магазина со свертком в руке. В моей руке! Я счастлива. Да-да, я счастлива! Я понимаю, что это тряпка, что нельзя так переживать из-за нее и так ей радоваться, истинные ценности — это книги, музыка и так далее, но я так, я так рада! Прямо на улице целую папу в его худую и уже обросшую к вечеру колючую щеку. Он весел: утер нос скупердяйке маме, и это ничего, что через три дня он скажет:
— Ты любишь белые джинсы, это прекрасно, но худо, что ты при этом не любишь английского.
Не дословно надо понимать его (хотя и дословно тоже: к одежде я испытываю более нежные чувства, чем к английскому), а в том смысле, что жить я хочу с размахом, обязанности же свои выполняю спустя рукава. Иждивенческие настроения бродят во мне.
Самое ужасное, что я знаю все это не хуже папы. Знаю, что без труда не вытянешь и рыбку из пруда (с детского сада помню). Что труд облагораживает. Что ликовать из-за модных штанов недостойно человека… Сама выкладываю все это Ксюше, когда на меня находит воспитательный зуд, а уж Ксюша — та куклам повторяет. Кукол воспитывает.
«Дневник Нины Костериной» подсунул мне папа. Я читала и глазам своим не верила. Неужели ей было столько же лет, сколько мне сейчас? Но почему, почему я такая пустая?! Такая недалекая,
— Уродина я…
— Ты? — удивился папа.
Я часто закивала.
— Ужасная.
Он улыбнулся.
— Послушай, у тебя и без того хватает недостатков, Зачем еще клепать на себя?
— Я не клепаю… Не клеплю… Не клеплю.
Папа внимательно смотрел на меня. Неужели даже он не понимает!
— Я не о внешности… — начала было, но он перебил:
— При чем тут внешность! — с досадой.
Я вопросительно глянула на него. Теперь уже я…
— Я ведь тоже урод, — признался он. — Правда, и внешностью тоже — в отличие от тебя, — но это ерунда. Если б знала ты, какая пропасть между тем, каким я хотел бы видеть себя, и между… — Недоговорив, протяжно втянул в себя воздух. На худом лице торчал нос.
Я улыбнулась ему.
— Ты тоже клеплешь на себя.
— Клепаю… Клеплю…
— Клеплю, — поправила я ласково.
— Угу, клеплю… У других отцы как отцы. Все знают, на все лежат в нагрудном кармане готовенькие ответы… А этот… Швырнул вас, и выплывайте, как знаете. Я ведь, наверное, и сказки потому пишу, что в реальной жизни не смыслю ни черта. А тут просто все. Снежинки… Корона…
Запись шестаяНЮРА — КОРОЛЕВА СНЕЖИНОК
Так называется одна из папиных сказок. И хотя героиню ее зовут Нюрой, все мы знаем, кто скрывается под этим именем. И как эта сказка родилась…
В детский сад ходила Ксюша, в старшую группу — то был последний год перед школой. И вот новогодний бал, танец снежинок. Праздничное платье сшила мама. Сколько разговоров было, сколько примерок, сколько показательных сеансов! Как красиво кружилась по квартире моя шестилетняя сестра!
— Похожа на снежинку? — пытала нас.
— Похожа, — клялись мы, — похожа!
А папа возьми да ляпни:
— Не просто снежинка. Королева снежинок.
У Ксюши аж глаза округлились.
— Королева?
— Ну, конечно, королева. Вон даже корона, — и на голову кивнул, — только невидимая.
Ксюша смотрела на него, нахмурив бровки. Осторожно к зеркалу подошла. Это ее любимый предмет в доме — зеркало. По часу может вертеться перед ним, потом: «А что? — произнести. — Ничего девочка!»— и отойти, виляя задом.
На голове и вправду сияла корона. Настоящая! Для всех невидимой была она, а для нее видимая. Стоило прикоснуться, и послушные снежинки выполняли любое желание. «Но запомни, — предупреждали они, — корона боится тепла. Пока она на твоей голове, никакая жара не страшна ей. Снимая же, ты должна хранить ее в холоде. Иначе она растает, и тогда сразу наступит весна».
Это означало, что королева перестанет быть королевой. Каждый год избирается новая…
Нюра из папиной сказки прятала корону в холодильник. Положив ее туда в первый раз, никак не могла уснуть и все бегала на кухню проверять, не случилось ли чего. «В чем дело?» — спрашивали удивленные родители, а она отвечала: «Проголодалась», — и жевала, бедная, то бутерброд с сыром, то холодную курицу.
Чудеса начались утром. Они начались с того, что в форточку — едва мама открыла ее — ворвались полчища снежинок. Как сумасшедшие плясали они, а устав, устраивались где попало. Одна, например, уселась на папин нос. «Кш! — гнал он ее. — Кш!» Вот так же реальный папа, который этого сказочного папу выдумал, гонял в доме у гульгановской бабушки… Нет, не снежинок — откуда взяться им в Гульгане, где пальмы растут! — мух.
Мы помогали ему. Вооруженные полотенцами, еще засветло выдворяли их (иначе чуть свет перебудят всех), но, случалось, одной или двум удавалось спрятаться, и тогда, уже перед самым сном, начиналась охота.
Трудней всего было муху выследить. С жужжанием пронесясь из одного конца комнаты в другой, она вдруг исчезала. Затаивалась в укромном местечке, и попробуй отыщи ее!
Папа хлопал в ладоши, Возгласы издавал. Шелестел газетой и двигал шторами. В самые темные углы заглядывал. Все бесполезно. А муха тем временем сидела на потолке, у всех на виду, и тихо себе посмеивалась.