— Паламарчуки наши соседи все годы...
— С тех пор, как заселили дом?
— Все пять лет.
Перед тем как выйти к следователю, она чистила рыбу: рукава кофточки были высоко подвернуты, у запястья свинцово блеснула рыбья чешуя.
Осторожно, чтобы не испачкать, соседка достала из нагрудного кармана сигарету. Майор Репин щелкнул зажигалкой.
— Спасибо, — соседка рукой разогнала дым.
— Что у них за семья?
— Трое. Муж, жена, ребенок. Это ее сын от первого брака.
— Как они живут?
— Чужая жизнь! Сами знаете...
Шивене показалось, что она преуменьшает степень собственной осведомленности.
— У них всегда тихо. Идешь по площадке — и будто вымерла квартира. Будто никого в живых.
— Заходите к ним?
— По крайней необходимости. Как и они к нам. Спички кончились, телефон не работает...
— Посторонние их часто навещают? Родные, знакомые?
— Можно сказать, почти никого не бывает... — чтобы не дымить на следователя, она отставила согнутые в локтях руки назад и чуть в стороны. — Только бабушка, ее мать. Еще два-три человека. Живут замкнуто. Даже новоселье не отмечали.
— А к мальчику кто-нибудь ходил?
— К нему ходили. Друзья, одноклассники. Бывает, иду к себе — кто-то звонит. Книгу взять или передать что-нибудь. Геннадий сначала обязательно в глазок посмотрит. Потом накинет цепочку. Только тогда приоткрывает... Щелка у-узкая! Это отчим его вышколил!
— Паламарчук выпивает?
— Никогда не видела пьяным.
— Но сегодня он в явном подпитии!
— За все время был несколько раз навеселе.
Шивене показалось, что угрюмый Паламарчук вышколил не только пасынка.
— Да и то сказать! Люди работают... Дома не сидят. Ольга, жена, — сменный инженер на фабрике. Сам Паламарчук — огранщик. Работа нелегкая.
— В чем он обычно ходит?
— Как сейчас. Костюм, куртка.
Снизу по лестнице поднялся второй инспектор уголовного розыска — Буславичус, длиннорукий, худой, с оспинами на лице.
Соседка заметила, словно оправдываясь:
— Паламарчук вроде невидный из себя, но физическая сила в нем!.. Исключительная! Я наблюдала, как он металлолом ворочал у школы. А Геннадий — послушный. Из него веревки вить. На весь двор один такой — тише воды, ниже травы.
— Видели Геннадия сегодня?
— При мне пришел, — соседка сбила пепел с сигареты, и он хлопьями упал между перил. — Я стояла у подъезда. С коляской. Минут двадцать третьего. Все ребята уж прошли из школы. Тут и он идет.
— Один?
— Один.
— Помните, в чем он был одет?
— Как обычно. Школьная форма, сверху пальто коричневое. С портфелем.
— Вы долго еще были во дворе?
— До половины третьего. Потом ушла. Без пятнадцати четыре снова вышла минут на двадцать.
— Никого посторонних не видели?
— Нет! — видно, она уже задавала себе этот вопрос. — Пока я стояла, никто не приходил. Это точно.
— Паламарчука видели?
— Только когда зашел ко мне. В половине восьмого. Звонок. Думала, зять. Пока шла открывать, еще звонок. Сосед! Вошел, закрыл за собой дверь. Я сначала не поняла...
— Повторите, что он сказал, когда вошел, — попросил Буславичус. Инспектор уже заходил к соседке. Решив, что Шивене захочет получить начальные сведения из первых рук, он через Репина вызвал следователя на лестничную площадку. — Дословно, пожалуйста, то, что сказали мне, — он сбил на затылок жесткую дерматиновую шляпу, вытер платком лицо.
«У мужчин в милиции все-таки ужасные шляпы... — как о постороннем, мимоходом подумала Шивене. — А вот женщины-следователи у них следят за модой...»
Соседка вздохнула:
— «Выйдите, — сказал, — посмотрите, что натворили, негодяи!»
— «Негодяи!» — Буславичус отметил последнее слово.
— Я выскочила. Дверь в квартиру Паламарчуков была открыта. Глянула!..
— Кто вызвал милицию? Он?
— Я, — она осторожно выпустила струйку дыма в сторону. — Главное, мать Геннадия буквально дрожала над ним! Будто предчувствовала! При первой возможности бежала домой. С работы звонила, узнавала...
— Где она сейчас? — спросила Шивене.
— В соседнем подъезде, если не увезла «Скорая». Ей сказали, что Геннадий только ранен.
— Паламарчук просил не говорить?
— Умолял! — соседка взглянула Геновайте в глаза. — У матерей, говорят, сердце — вещун... — она намекала на то, чего не решалась произнести.
— Когда вы входили к Паламарчуку, вам ничего не бросилось в глаза? На полу, у двери... — спросила Шивене.
— Кусочек смолы или стекла... Не знаю. Между прочим, когда Паламарчук звонил ко мне, его видел полковник-отставник с шестого этажа. Может, он что-нибудь знает...
— Он здесь?
— Уехал к детям. На Антакальнё. Перед вашим приездом. Разволновался... Наверное, там заночует.
— Вы — старший следователь Шивене?
Мужчина лет шестидесяти стоял рядом с девушкой-сержантом, дежурившей у входа в прокуратуру. Шивене увидела его сразу, войдя в подъезд. Она возвращалась с места происшествия, усталая — всю ночь не сомкнула глаз.
— Я — Шивене.
От входа в коридор шла дорожка мокрых следов: на улице снова начало таять. Отпечатки подошв тянулись к следственным кабинетам.
— Я к вам... — мужчина пошел рядом. — Хочу поделиться соображениями по поводу вчерашнего убийства в Виршулишкес. Можно?
Геновайте мельком оглядела его. Седые волосы, седые аккуратно подстриженные усики. Худое лицо. Форменная синяя фуражка с крабом, похожая на морскую. Длинный не по моде плащ.
— Прошу.
— Рабенау Анатолий Титович, — в кабинете он представился. — Между прочим однажды имел честь видеть вас. Вы выступали перед общественностью... Но сейчас о другом. Я живу с Паламарчуком в одном доме.
— Знакомы с ним?
— И да, и нет. Не помню, как вышло... То ли он первый не поздоровался, то ли я случайно не сразу его заметил... Только получился парадокс. Не здороваемся, но разговариваем. Оба — члены правления кооператива. За последнее время имел возможность к нему присмотреться... — Рабенау осторожно, ладонью, погладил виски.
— Еще немного о себе, пожалуйста, — попросила Геновайте. — Вы пенсионер?
— Да.
— Живете с семьей?
— Один. Говорят, сейчас модны поздние разводы. Не знаю. По-моему, это чушь.
— Возможно.
— На разводы не может быть моды. И вообще на чувства — на любовь, на ревность. Другое дело, вещи, украшения... — он подтянул полы плаща. — В свое время Паламарчук устроил под окнами цветник. Посадил кусты, деревья. Вначале все были ему благодарны. Ухаживал, поливал. Потом начал огораживать. В один прекрасный день все обнес проволокой. Да какой! Осталось ток пустить! Как-то один мальчик залез в цветник за мячом. Вы бы слышали! Сколько угроз в защиту зеленого друга! Мать мальчика рассказывала — ночью бедняга даже обмочился от страха!
— Мне он показался скорее угрюмым, — заметила Шивене.
— Это есть. Он и на пасынка влиял. С Геннадием я часто разговаривал. В свое время пришлось работать с молодежью, заниматься самодеятельностью. Я заметил, Геннадия все интересовало. Особенно сцена. Но заняться ею он не мог.
— Почему?
— Паламарчук и слышать не хотел: «Пустяки!» Если Геннадий читал стихи или приключения, опять: «Займись делом!» Мальчик, по-моему, его раздражал... — Рабенау помолчал. — Отчим старался навязать ему свое. И делал это без такта и педагогического чутья. Я сам слышал. Паламарчук — пасынку: «Иди на турник!» Геннадий: «Сейчас не хочу». — «Иди, я сказал!» — «Пусть хоть люди пройдут...» — «Я кому говорю?!» Несколько раз Геннадий, по-моему, убегал...
Шивене неясен был приход Рабенау, пока тот не сказал:
— Я, знаете, всю жизнь мечтал о сыне. Но не довелось испытать чувство отцовства... — И, помолчав, продолжал: — Больше всего Паламарчук заботился о том, чтобы все было тихо. Бывает, идут вдвоем. Впереди Геннадий, позади отчим. У Паламарчука в руке хворостина. Все молча. Попробуй догадайся. Что у них было? А может, только предстоит.
— Геннадий не жаловался?
— Нет. Теперь о том, что меня привело.
— Я слушаю.
— Прошлым летом Геннадию купили велосипед. Отличная дорожная модель. Ездил он аккуратно. Чуть что — вынет из багажника тряпочку, протрет спицу или руль. Вообще мальчишка был аккуратный... На зиму, я видел, велосипед снесли вниз, в сарай. Вы сарай Паламарчука видели, в подвале. Велосипеда там нет?
— Нет.
— О чем я и говорю! В начале этого месяца или в конце прошлого встречаю соседа из шестого дома. Смотрю: несет велосипед. «Решил, — спрашиваю его — заняться на старости?» — «Не себе, — говорит, — внуку!» — «Подержанный? Из комиссионки?» — «Паламарчук продал». Я стал интересоваться: «Как? Почему? Может, сломался?» — «Да нет, цел!» — «А как же Геннадий?» — «Паламарчук сказал — ему ни к чему будет», — Рабенау внимательно взглянул на следователя, глаза его округлились. — Когда случилось несчастье, я вспомнил: «Ни к чему будет!» Понимаете? Отсюда я делаю вывод: выходит, Паламарчук знал, что этой весной Геннадию на велосипеде не кататься! Конечно, дело тонкое. Большую роль будут играть косвенные данные... Или вот еще: называл всегда почему-то только «Геннадий». Не «Гена»! Даже мать, и та — только полным именем!..
«О! Если бы Ионас работал сейчас вместе со мной! — Шивене вдруг подумала о Петраускасе, умнице, эрудите, влюбленном в следствие, — ее первом, рано ушедшем из жизни наставнике. Своим призванием Ионас считал именно расследование убийств в так называемых закрытых помещениях. — Как кстати оказались бы сегодня его типовые версии!»
Весь этот день вспоминался как механическое соединение неотложных допросов, необходимых следственных формальностей, засыпаний на ходу, крепкого кофе, вопросов, ответов.
Геновайте пришла в себя только вечером, когда закрыла наконец кабинет и спустилась к машине. Каменный мешок двора был пуст. Большинство сотрудников уже разъехалось. Только с шестого этажа, из прокуратуры республики, доносился стук телетайпа.
Задним ходом Шивене подала машину под арку. «Беда, когда приходится пятиться». Она не любила это делать. А однажды в результате опроса коллег-автомобилистов установила, что маневр этот вообще дается женщинам-водителям труднее, чем мужчинам.