— Меня вызывали? Я Оливетский.
— Садитесь, — Шивене указала на стул.
— Спасибо.
Оливетский устроился спиной к окну, судорожно зевнул. Геновайте отметила, что он низкого роста, на щеке родинка. «Мужчина, которого видела Наташа Адомавичуте четырнадцатого у подъезда, был среднего роста, — подумала она, — без родинки».
— Знаете, в связи с чем вас вызвали?
— Ломаю голову. Еще со вчерашнего вечера... — У Оливетского были правильные мелкие черты лица, красные прожилки в глазах. Держался он суетливо.
— Где вы были четырнадцатого?
— А-а... — во взгляде его проскочила досада. — По поводу Рукаса!
— Подробнее, пожалуйста... — Фамилия «Рукас» ни о чем не говорила Шивене, но она предпочла, чтобы Оливетский сам объяснил значение вырвавшихся у него слов.
— Я помогал ему в приеме стеклотары.
— На работу не ходили?
— У меня больничный лист. Давление... Короче, решил заняться трудотерапией.
— На приеме стеклотары?
— Грузил ящики и прочее. Мы работали на выезде. С машиной. Киртимай, Науйининкай... — он говорил не очень внятно. — Большое, кстати, дело сделали. Перевыполнили план!
— Вас интересовал только план?
— Нет, конечно. Я коплю деньги на машину... — он рассчитывал, что произведет впечатление. — Но вы, ей богу, напрасно вызвали! — он одним махом перескочил к концу событий. — Мы с Рукасом помирились.
— Об этом мне судить. Подробнее, пожалуйста.
Оливетский вздохнул.
— Небольшая царапина здесь, — он коснулся переднего брючного кармана. — Рукас сам расскажет.
— Ссора?
— Собственно, мы не ссорились. Зашли в столовую. Я заказал цепелинай, плокштайнис... Уважаю, признаюсь, литовскую кухню и люблю поесть. Бутылочка была с собой. И тут Рукас начинает читать мне мораль! А сам уже еле сидит!
Оливетский подробно говорил о том, что не представляло для следствия интереса, и обходил все, что считал для себя опасным. Шивене не перебивала.
— А у меня с собой ма-а-аленький ножичек. Карандаши точить. Рукас хватает его, начинает вертеть. Я прошу его быть осторожным, одновременно пытаюсь положить себе цепелинай и случайно прижимаю ему руку...
Все становится понятным.
— Ранение серьезное?
— У него? Что вы?! На пять-шесть миллиметров задело мякоть. Ма-аленькое пятнышко... — он свел пальцы, показал. — Кто-то как крикнет сдуру: «Человека зарезали!» Я, конечно, не побежал. Зачем? Просто отошел к раздаче. Между прочим, даже не заметил, как его увезли.
— В чем все-таки он вас обвинил? Из-за чего возникла ссора?
Оливетский замялся:
— Пятьдесят рублей пропало. Когда принимали стеклотару.
— Одной купюрой? — Шивене показалось, что она знает, в чем дело. «Видимо, та самая купюра, которую Паулаускас видел торчащей из бака для белья...»
— Возможно, — он отвел глаза.
— Вы живете с семьей? — спросила она.
— Конечно! Нормальная семья: жена, ребенок.
— У вас еще сын от первого брака?
— Да. Живет в Виршулишкес, — Оливетский внимательно посмотрел на следователя.
— Давно его видели?
— Вообще я там не бываю. Первая жена принципиально против свиданий.
— Геннадий погиб, — сказала Шивене. — Знаете об этом?
— Погиб?!
Она вдруг явственно увидела мелькнувшее у него в глазах чувство облегчения. Первая мысль Оливетского была все-таки об алиментах! Потом он изменился в лице:
— Как погиб?! Когда?
— Четырнадцатого марта. У себя в квартире.
Он сжал руками виски.
— Даже не верится!
Было трудно судить об искренности этой второй, последовавшей сразу вслед за первой реакции, от Шивене это и не требовалось. Как человек она не могла не сочувствовать. Задача же ее как следователя была четко определена законом. В свете этой задачи чувство облегчения, которое она разглядела у Оливетского, свидетельствовало в его «пользу».
— Какой ужас! — он привстал. — Вы отпускаете меня? Я должен поехать к Ольге. Может, надо помочь. Похороны, расходы...
— Я прошу пока остаться.
Она позвонила Буславичусу, который ждал в соседнем кабинете. Инспектор вошел не один — с четырьмя мужчинами. Шивене предстояло провести опознание.
В кабинете сразу стало тесно — не повернуться.
— Садитесь там, — Шивене показала двум вновь прибывшим на стулья рядом с Оливетским. — Можете выбрать места в любом порядке, какой сочтете нужным... — она посмотрела на Оливетского, но тот только махнул рукой. — А вы садитесь к столу, — двое других сели на указанное место. — Будете понятыми...
Шивене снова набрала телефон соседнего кабинета:
— Пусть заходят.
Через минуту в дверях появилась Наташа Адомавичуте в растянувшемся свитере, в короткой юбке и с плащом, перекинутым через плечо. Со времени их знакомства она уже освоилась в кабинетах городской прокуратуры и чувствовала себя здесь как дома. Позади семенила ее постоянно засыпавшая на ходу бабушка.
— Посмотри, Наташа, — предложила Шивене. — Здесь нет человека, которого ты видела четырнадцатого у подъезда?
Оливетский, сидевший с краю, как-то сразу съежился. Но девочка, стремительно скользнув глазами по лицам, уже качала головой:
— Нет.
— Точно?
— Абсолютно.
Шивене заполнила протокол, дала подписать всем, кому следует.
— Понятых, Наташу и бабушку попрошу задержаться. Остальные свободны.
Оливетский хотел что-то сказать, скрипнул зубами, потом, вытирая глаза платком, пошел к дверям. Шивене он больше не интересовал.
— Сядь ближе, — сказала она Наташе, — к столу.
Перед нею лежал бланк протокола опознания с тремя фотографиями, прошитыми и скрепленными печатями.
— А здесь? — она пододвинула к девочке протокол. — Никого не узнаешь?
— Вот он!.. — Наташа сразу показала на фотографию Желнеровича.
— Не ошибаешься?
— Он! Он стоял у подъезда...
Раздался звонок. Из Виевиса звонил майор Репин:
— Желнерович здесь не появлялся, и местонахождение его неизвестно.
— Оливетского Геннадия я знаю с сентября прошлого года, с тех пор как стала преподавателем школы и классным руководителем их класса. Мальчик впечатлительный, замкнутый. Способный к гуманитарным наукам. Очень любил стихи. Когда читал, забывал обо всем. Однажды в классе читал стихи Александра Балина «Баллада о головных уборах». Там такие строки: «Нам не надевали кивера, в ботфорты нас не обували, — коленом острым в клевера упав, мы знамя целовали гвардейское...» И вдруг заплакал. В классе никто не засмеялся. Подождали, пока он начнет читать дальше. Потом я спросила: «Дома у тебя все в порядке?» Сказал: «Всё хорошо». По точным наукам он учился на «4». Общее поведение в школе было хорошим. Одевался всегда очень опрятно, чисто. Уроков не пропускал. Дружил с двумя мальчиками из соседних домов — Сашей и Тимуром. Об отчиме отзывался с теплотой и уважением. Отчим регулярно приходил в школу. Являлся членом родительского комитета. 14 марта Геннадий вел себя как обычно. Занятия должны были закончиться в 14 часов. После этого они с Сашей и Тимуром должны были пойти на заседание комитета ВЛКСМ.
— Мы, по существу, одного Пушкина и проходим! — объявил Шивене семиклассник. Как большинство его сверстников, он был максималист, не чужд рисовки. — У нас преподавательница без ума от Пушкина, поэтому мы в основном знаем только его.
— Это хорошо?
— Неплохо, я считаю. Но других поэтов приходится отыскивать самим.
— А как Геннадий? Каких поэтов он любил?
— Комарова, Кедрина. Из современных — Балина. Оливетский был эрудитом!
«Был», — заметила Шивене.
Инспектор по делам несовершеннолетних, присутствовавшая на допросе, — худенькая, похожая на девочку, с головкой, словно выточенной из кубика, с круглыми большими глазами — молча взглянула на нее. Видимо, подумала о том же.
— Вы знакомы с творчеством Соколова? А Кузнецова? — принялся за Шивене семиклассник. — А Татьяны Кузовлевой?
— Только отчасти.
— А он их читал наизусть.
— Но, может, это влияние родителей? Их вкусы?..
— Родители! — семиклассник поправил очки. — Что они знают о нас? Днем на работе, вечером...
— Но они интересуются. Звонят вам с работы... — Шивене постоянно приходилось направлять разговор. — Геннадию каждый день звонила днем мама.
Он согласился.
— Да, ровно в восемнадцать. И в это время Оливетский всегда был дома — что бы ни случилось! Миртис драмблямс![8] Извините. Дурацкое выражение, вдруг стало модным... Звонят! — его снова увело в сторону.— Но как они говорят с нами! Как с детьми! «Ел?» — «Нет, старушка, голодаю». — «Ну Тимур, серьезно!» — «Сорок суток уже на одних соках!»
— Они готовят вам... — с обидой вмешалась вдруг девочка-инспектор. Шивене показалось, что она готова расплакаться. — Заботятся!
— Делают яичницу! — вспыхнул семиклассник. — А почему? Боятся, что мы испачкаем желтком их кухню! А потом ждут благодарности! Для родителей главное — аккуратность... По вертикали! Как у меня, например. Мамин брат — ак-куратный. Пиджак снимет, почистит, повесит. Дядя Коля тоже ак-куратный. Папин брат — очень ак-куратный. Наконец, тетя Люба — оч-чень ак-куратная...
«Дерзкий маленький болтун, — подумала Шивене. — Нелегко тебе придется! Впрочем, твой детский эгоцентризм, наверное, пройдет...»
— Это оч-чень смешно, — сказала она. — А вы сами, мальчишки, днем перезваниваетесь? Например, четырнадцатого... Ты чем занимался?
— Когда это случилось с Оливетским? — он подумал. — Собирался в дом пионеров. Хотел быстрее сделать уроки.
— Сделал?
— Кроме физики. Не знал, что задали.
— Позвонил бы Геннадию.
— Геннадию? — семиклассник развел руками. — Он же сам не знал!
Настала очередь Шивене удивиться:
— Откуда тебе это известно?
— Он сам мне звонил!
— В какое время?
— Как пришли! В половине третьего... Я сказал: «Может, ничего не задали?» — «Нет, — ответил он, — задали!» — «Тогда звони Солодовникову!», — сказал я. — «У меня его телефона нет!» Мы никогда не звоним ему... Зубрила!