Мимо прошел хмурый Буславичус. Они молча кивнули друг другу.
«Можно поставить вопрос иначе! — возразил кому-то Ионас Петраускас, когда его оппонент заметил, что у следователя должны быть железные нервы, чтобы никто никогда не мог играть на них. — Нужна ли вообще человеку боль? Ощущение физического и душевного дискомфорта? Куда как легче жить бесчувственной деревяшкой! Сколько сил уходит даже на самую простую и кошмарную — зубную боль! Но ведь именно боль свидетельствует о том, что в организме не все благополучно! А душевная боль? Разве она тоже не сигнализирует о неблагополучии? Собственном или другого человека? Так какой следователь совершенней? Бесчувственный или способный чувствовать чужую боль? Какого бы вы предпочли, если бы пришлось выбирать?»
После допроса матери Геннадия и инструктажа инспекторов уголовного розыска Шивене впервые за эти дни почувствовала себя спокойно и уверенно. Зашла в соседний кабинет к Антоновасу, выпила с коллегами кофе. В восемнадцать посмотрела на часы, поднялась. Она знала, что в этот день все равно больше ничего не сможет делать. «Завтра все решится...» — подумала она.
Прокурор города, возвращавшийся из исполкома, увидел ее во дворе, садящуюся в машину, посмотрел на часы:
— М-да... Как я понимаю, преступление вот-вот будет раскрыто? — Эти дни ему тоже дались нелегко. Приходилось объяснять в разных инстанциях: «Органы прокуратуры и министерства внутренних дел принимают меры к розыску убийцы. Раскрытие преступления не требует широких оперативно-штабных мероприятий, привлечения к розыску всего личного состава и дружинников. Работу оперативной группы возглавляет один из наших лучших следователей. Это, если можно сравнить, хирургическая операция, требующая минимум специалистов, верный глаз и твердую руку опытного хирурга». — Значит появился просвет? Я не ошибся, Генуте?
— Похоже.
— Почему же я об этом не знаю?
— Мне пока еще нечего положить вам на стол. Пока...
— Вы далеко сейчас? — он попытался зайти с другой стороны.
— В прачечную. Всю неделю не могла выбраться. И холодильник пуст... По-моему, все решится завтра.
— Значит, до завтра? — прокурор был человеком спокойным и воспитанным. Без комплексов. — Лучше, если мы переговорим в первой половине дня. К вечеру меня обязательно спросят о перспективах дела еще в двух-трех местах.
Геновайте поехала на Раудоносёс-Армийос самым длинным круговым маршрутом. Регулировщик, стоявший у Латвю, узнал ее, поднес руку к козырьку. Она не отреагировала, спохватилась, проехав уже несколько улиц. Она думала о своем...
— Мастер Юргис? — переспросил Репин по телефону. — Этого совсем недостаточно, чтобы человека найти на комбинате, где работают тысячи людей!
— Поинтересуйтесь у брата Паламарчука — Борислава: с кем он приходил месяц назад? — разрешила она.
— Теперь нет проблем! — заверил ее Репин и тут же снова спросил: — Вы уверены, что всё на мази?
— Сердце подсказывает... Говорят: в разуме нет ничего, что не содержалось бы раньше в чувствах!
— А если все-таки попытаться разумом?.. — Репин был не так уверен, как она.
— Это человек, которому мальчик мог открыть дверь... Последний из посторонних, кто был в течение месяца... В его присутствии Паламарчук мог говорить с братом о Желнеровичах, о делах свекрови...
— Я понял! К началу работы Юргис будет у вас...
На Жюгжды Шивене удивительно легко сделала поворот. Она загадала, как делала не раз: если получится это, значит, с тем будет в порядке! Получилось. Иначе, впрочем, и не могло быть.
Психологический портрет преступника... Многое о нем она уже знает. Но есть деталь, которая поможет полностью моделировать облик убийцы. Пятьдесят копеек, оставленные матерью Геннадия на тетради... Почему он их взял? Жадность? Прибавить к девяноста девяти рублям пятидесяти копейкам, чтобы стало сто? Значит, эконом?!
Впереди, слева, возникло тонкое, как жало, острие телебашни. Оно быстро вытягивалось, поднимаясь над окрестными холмами, — длинное, двухцветное, с утолщением посредине. И сразу же справа и слева — со всех сторон стали появляться и расти дома: мозаика балконов, знакомые плоские крыши — неповторимый ландшафт пространства, замкнутого внутри раскинувшихся до горизонта разномерных зданий.
«...Другая посылка: все, кто бывал в квартире Паламарчуков, люди семейные, работающие. И если преступник все же не брезгует столь ничтожной суммой, значит, он крайне нуждается в деньгах... Кажется, я нашла! Он нуждается в личных деньгах! В тех, что не учтены женой! Потому что пьет! Пятьдесят копеек — это бутылка пива. Он пьет! Поэтому и прихватил из бара коньяк и водку».
Свернув на Архитекту, она поехала медленнее. Привычно заставила себя фиксировать внимание на прохожих. «Мужчина с полной свертков авоськой. Женщина с зеркальцем на переходе. Спешит что-то убрать с лица, пока ее спутник уткнулся в пачку сигарет. Девочка с королевским пуделем...»
Видимость была хорошей. Тянувшиеся на много километров вокруг дома, казалось, нигде не заслоняли друг друга.
Мысль снова увела ее: «...Но, хотя он пьет и нуждается в деньгах на выпивку, взятые им пятьдесят копеек — только штрих! Он приходил не за мелочью. Решающим был, наверное, тот визит к Паламарчукам. Переливчатый звук бамбуковых стаканчиков. Богатая люстра. Хрустальные ладьи, салатницы. Бьющее в глаза благополучие. Разговоры об оставленном горбуном-протезистом сказочном богатстве... И стражем всего не свирепый джинн, а самый что ни на есть обыкновенный мальчик, который один в квартире с половины третьего до четырех дня, пока не приходит отчим. Худенький серьезный мальчик, который с таким интересом расспрашивает об авиамоделях... Преступник, наверное, не сразу решился. После визита прошел месяц. Одно дело — мысленно уноситься вслед за фантазией, пролить неживую кровь. Другое — пойти на бесповоротное, страшное...»
Шивене представила, как, направляясь на Виршулишкес четырнадцатого, преступник, может, даже надеялся на то, что ему что-то помешает. Он не взял с собой орудий преступления. Все, что он использовал, лежало в кухне, в маленьком выдвижном ящике кухонного стола. Может, даже звоня в дверь, он все еще думал, что ничего не произойдет. И только переступив черту, понял, что сжег мосты. Поэтому все было таким нескончаемо тяжким для мальчика.
«А может, он циничнее, решительнее? Удачливее? «Управился» до половины четвертого, еще до того, как соседка снова вышла с коляской. Его не видел дважды подходивший к подъезду Желнерович. У него были все основания считать, что все обошлось. Может, только несколько мазков крови на одежде или царапин. Следов он не оставил, потому что в квартире, должно быть, не снимал перчаток. А потом постирал их или уничтожил. Прошел день, другой. Шесть дней... Сейчас, наверное, спокоен».
Геновайте «отоварилась» в универсаме на Раудоносёс-Армийос. Народу было немного. В хлебном отделе ждал сюрприз — любимый хлеб «паланга». К тому же еще теплый. «Белорусский» сыр. В прачечной посетителей оказалось тоже мало. Почти не пришлось любоваться схемами пришивания меток, отогнутыми уголками простыней, пододеяльников.
У выхода какой-то мужчина нудно спрашивал всех:
— Как проехать на Танкисту? Я на «Волге»...
Ему объяснили:
— По Панярю.
— Там знак!
— Под знак не надо.
Геновайте показалось — это писатель, книгу которого она так и не смогла дочитать. Она увильнула от расспросов.
«Скорее бы наступало завтра!..»
Дома, раскладывая чистое белье, она нашла в кармане кофточки смятую записку Раймундаса. Забыла ее вынуть, когда сдавала белье в прачечную. «Мама, — писал сын, — купи, пожалуйста, два фломастера, синий и красный. И еще тетрадей...» «Не забыть бы купить... — подумала Геновайте. — А каково качество стирки! Текст сохранился полностью...» Теперь к ней пришла уверенность: «Завтра все пойдет хорошо!»
Из блокнота следователя.
Латинская юридическая фразеология
Никто не должен получать выгоду от совершенных преступлений.
Преступления против естества — суть тягчайшие.
Чтобы немногие пострадали, но чтобы все боялись наказания.
Наказание должно быть тем строже, чем интенсивнее злая воля.
Безнаказанность приводит к совершению еще более тяжких преступлений.
К ребенку нужно относиться с величайшим уважением.
Первым в кабинет вошел брат Паламарчука — Борислав, дядя убитого мальчика. Высокий, как у Паламарчука-старшего, свод черепа с начинающейся узкой, от лба к затылку, плешью; тот же чуть сваленный на бок нос; очки с толстыми стеклами. Он остановился у двери. Был немногословен.
— Мне передали, чтобы я привел Юргиса. Он здесь, в коридоре. Я могу идти?
— Пожалуйста, подождите, — попросила Шивене.
— Мы здесь с девяти. А мне еще на кладбище!
— Но прокуратура работает с десяти часов.
— Нам так передали.
— Хорошо. Попросите ко мне Юргиса.
— Юргис!..
Тот вошел в кабинет. Высокий, тяжелый. На вид не больше тридцати. В глазах животный страх. Глыба на подворачивающихся, точно ватных ногах. Он остановился посреди кабинета.
— Садитесь.
— Я постою... — он смотрел на следователя, как на хирурга, который должен объявить последний страшный диагноз.
— Берите стул.
Он сел. Руки его дрожали.
— Расскажите о вашем визите к Паламарчукам... — Она могла и не спрашивать, Юргис все равно не слышал. Ему казалось, что он заговорил первым.
— Я все расскажу. Я ночь не спал, когда мне передали, что в прокуратуре интересуются... Это было с месяц назад. Жены не было, только я и тесть. Зашел Борислав Паламарчук. Вместе работаем. И сестра его в нашем цехе... «Чего дома сидеть? Пользуйся...» Тестю сказали, что вызвали на работу. Сначала пошли в бар. Потом Борислав предложил заехать к его брату... — он судорожно глотнул. — Отправились туда. Сидели... Потом транспорт прекратил работу. Прошу, не сообщайте жене! Это ведь только раз стоит выйти из доверия!..