Кислинский, усмехнувшись, покачал головой: он узнавал прежнюю Мухину, ее характерную нагловатость.
— У меня все просто, Светлана. Работаю, детей воспитываю. Давайте-ка лучше о вас поговорим.
— Что сказать?.. Освободилась. Поступила в «Мебельхозторг». Тоже работаю, тоже детей воспитываю. Вы, наверное, помните, две девочки у меня. Целых три года муж один их растил. Обе студентками стали, можно сказать, без меня, — Мухина помолчала, но, не удержавшись, добавила: — Из-за вас ведь — без меня.
Кислинский хмыкнул с откровенной иронией и серьезно спросил:
— На что вы надеетесь, Светлана? Мы же с вами профессионалы — вы в своем, с позволения сказать, занятии, я — в своем деле.
— Как на что надеюсь, Иван Иванович? Только на вашу, исключительно на вашу всесоюзно известную справедливость. У нас в колонии так и говорили: если дело вел Кислинский, тут ни убавить, ни прибавить. Побеседуете вы со мной, да и отпустите с миром — говорить-то нам, в сущности, не о чем.
Кислинский достал папку с делом, положил ее так, чтобы Мухина могла прочесть надпись: «...о мошенничестве в отношении гр-на Гогуа».
Взгляды Мухиной и следователя скрестились.
— Облсовет ДСО... — обронил Кислинский.
— Не знаю и знать ничего не хочу! — Мухина резко откинулась на спинку стула, уставилась в окно.
Кислинский ждал. Ничего, кроме глухой стены, Мухина видеть в окне не могла. Пока она молчала, следователь выписал постановление на обыск по месту работы и по месту жительства.
— Скажите-ка свой адресок, Светлана.
— Космонавтов, 17, квартира 42. В гости вас не приглашаю, не взыщите.
— В гости к вам я и не собираюсь — по делам придется наведаться. Вот постановления на обыск...
— Так что там у вас по этому ДСО есть?
— Вот теперь по-деловому поговорим, Светлана. Есть у нас потерпевший, опознает он вас несомненно — такое сильное впечатление вы на него произвели. Есть у нас Ш. Зачем же вы, кстати, так обошлись с серьезным, уважаемым человеком? Есть еще кое-кто и кое-что...
— Ладно, это я беру. А больше за мной ничего нет, — процедила Мухина. — Ох, и лопух же он, этот ваш Гогуа, такого наколоть сам бог велел. Мне писать, или вы сами напишете?
— Плохо на вас колония повлияла: жаргон появился. Вот бланки протокола, пишите, — Кислинский вызвал милиционера: — Посидите с Мухиной. Когда она закончит, позвоните по этому телефону.
«Что у них есть, кроме того грузина? — думала Мухина. — Витька-таксист... Он еще на шоссе прокис, как увидел гаишника. А сам вроде бы и на мужика похож... Ну, с Витькой просто: я его не знаю, он меня с кем-то путает. Так. Дальше. Деньги, которые в сумке лежали... А может, попробовать найти с Кислинским общий язык? Все-таки семь тысяч... Нет, еще дороже обойдется. Он же не изменился, зануда... Так, деньги либо я сама у кого-то попросила в долг (у кого?), либо мне долг вернули (кто?).
Она подписала каждую страницу протокола. Возвратившийся Кислинский это оценил:
— Все-то вы помните, Светлана, как и что надо делать. Вспомните, пожалуйста, и о других ваших заслугах.
— За мной больше ничего нет, — четко сказала Мухина, жестом прервав пытавшегося что-то уточнить следователя. — Таксист меня с кем-то путает. Я часто в лесу гуляю, люблю, знаете, на природе бывать, — продолжала она уверенно. — Деньги, которые были у меня с собой, я взяла в долг у старого знакомого, отставного полковника Черновалова Петра Акимовича, три недели назад. Машину не удалось купить, я приготовила деньги к возврату, а Петр Акимович возьми и скоропостижно скончайся. Вот и в газете есть извещение о его смерти, — Мухина указала на газету, лежавшую на столе.
Кислинский внимательно прочитал траурное извещение, в котором не было обычной концовки — «выражают соболезнование родным и близким покойного».
— Здорово это вы, Светлана, придумали. Лихо! — он засмеялся. — А ну как я предъявлю вам фотографии трех полковников? Опознаете ли вы своего друга Черновалова?
— Опознаю, Иван Иванович, не сомневайтесь. Черновалов у нас в торге с воспоминаниями выступал.
— Да-а-а, раунд в вашу пользу, — Кислинский даже пальцами прищелкнул. — На ходу подметки рвете, Светлана, ловко! — и внезапно спросил безразличным тоном:
— А Петров Эн Эм — кто таков?
— Петров? Да еще Эн Эм? — медленно повторила Мухина, а про себя крепко выругалась: как могла она забыть про расписку?! — Не помню я Петрова, Иван Иванович. Фамилия уж очень распространенная — Иванов, Петров, Сидоров...
— Не помните? — лицо Кислинского приобрело обычное задумчивое выражение. — Найдем мы его. И таксист опознает. И почерковедческую экспертизу проведем.
— Вот тогда и будем разговаривать! — разозлилась Мухина. — А сейчас устала я. Отправляй, гражданин следователь, в камеру.
Для обыска на квартире Мухиной Кислинский специально выбрал такое время, чтобы дочерей ее дома не было. Пять лет назад, когда он впервые арестовывал Мухину, старшая дочь училась в десятом классе, младшая — в восьмом. Муж Мухиной, Георгий Григорьевич, был буквально раздавлен случившимся: оказывается, он понятия не имел о двойной жизни супруги. По ходу следствия не возникло оснований сомневаться в его искренности. Закончив дело, Кислинский вспоминал Георгия Григорьевича с сочувствием: остался мужик с двумя школьницами на руках. Жена отправилась в места отдаленные на три года, а ему дочерей поднимать. В общем, жизнь его сложилась так, что не позавидуешь. В школе, например, на родительском собрании каково сидеть было — ведь все знали, куда мать девочек подевалась.
После обыска Георгий Григорьевич сказал Кислинскому:
— Я на нее теперь уж вовсе махнул рукой, — в его голосе слышалось какое-то мертвое равнодушие, будто выгорело в нем что-то дотла. — Числимся мы мужем и женой только на бумаге, а так у каждого из нас — у Светланы, у меня, у дочерей — своя жизнь. Не квартира, не дом у нас — форменное общежитие. Когда вместе обедали — не помню уже. Почему не разводился? Да ведь девчонок без матери — какой ни на есть — оставлять не хотелось, а потом... — он скривился и замолчал.
Позже Кислинский беседовал с дочерьми Мухиной. Выяснилось, что о ее последних мошеннических делах и связях они, как и их отец, ничего не знали.
Обыск, на первый взгляд, мало что дал. Денег во всяком случае — «хоть бы рубль рваный» — именно так выразился инспектор, участвовавший в обыске вместе с Кислинским.
— А я денег и не жду, — улыбнулся Иван Иванович. — Мухина, дорогой коллега, никак не глупей нас с вами. А вот это уже кое-что, — он постучал пальцем по столу.
На столе лежало несколько конвертов с обратными адресами, разрозненные листки из перекидного календаря, а на них — фамилии и номера телефонов.
Из протокола допроса потерпевшего
Петров Николай Митрофанович, 1924 года рождения, полковник в отставке, участник Великой Отечественной войны, женат, двое совершеннолетних детей, жена домохозяйка, не судим, награжден двумя орденами Боевого Красного Знамени, орденом Отечественной войны второй степени, медалями.
— Я еще в прошлый раз заявил, что никаких дел с Мухиной не имел и расписок не писал. Я вообще ее, можно сказать, не знаю, — не очень стараясь скрыть раздражение, громко, отрывисто говорил Петров. — Не понимаю, зачем я вам опять понадобился?
— Не знаете Мухину в том смысле, что не знакомы с ней? — задумчиво произнес Кислинский.
— Нет, я знаком, но знакомство... — Петров в затруднении подвигал пальцами, как бы пытаясь что-то поймать.
— Знакомство поверхностное, — подсказал Кислинский.
— Вот именно! Совсем поверхностное.
Кислинский понимал, что творится в душе бывшего летчика, что заставляет его отрицать очевидные, в сущности, факты. Ведь если ты честный, порядочный человек, но вдруг смалодушничал, встал на одну доску с аферисткой и она к тому же облапошила тебя, как несмышленыша, — в этом стыдно признаться даже самому себе, не то что в прокуратуре. Тут же на все это вдобавок накладывался весьма сомнительный факт — угрожал ведь Мухиной бравый полковник, двух приятелей организовал в помощь. Правда, он кровные свои денежки выручал, но угрозы были. Вот он и заперся, молчит.
Понимая это, Кислинский решил набраться терпения:
— Вот вы, Николай Митрофанович, провели четырнадцать — подумать только! — четырнадцать воздушных боев. Четырнадцать раз минимум смерть заглядывала вам в самые зрачки. Не могу я понять: ну зачем вам мараться на склоне жизни? Вот вы отмалчиваетесь да отрицаете, а тем самым, как ни верти, лично вы, боевой офицер, покрываете преступницу. Ну куда это годится? — с неподдельным участием спросил Кислинский.
Петров упрямо смотрел в пол.
— Ну хорошо, — огорченно вздохнул следователь. — И в прошлый раз вы не признавали, и сегодня не признаете, что ту расписку написали собственноручно: «Я, Петров Н. М., настоящим подтверждаю, что сегодня, 16 сентября 1981 года, получил от Мухиной С. В. 9500 (девять тысяч пятьсот) рублей, которые давал ей в долг», — Кислинский помолчал, но, не дождавшись от Петрова ни звука, продолжал:
— Почерковедческая экспертиза установила идентичность вашего почерка и почерка, которым написана эта расписка.
Молчание.
— Вы же умный человек, Николай Митрофанович. Неужели вы думаете, что мы отбирали образцы вашего почерка, так сказать, понарошку — попугать?
Петров по-прежнему сидел не шевелясь. Его шея и щеки пылали.
— Неужели придется таксиста приглашать, опознанием заниматься? Несолидно это, не по-мужски...
— Все тут ясно до слез, — начал наконец Петров. — Машину купить трудно — вы это хорошо знаете. И вдруг прибегает жена, радостная, прямо светится, помолодела лет на двадцать. «В парикмахерской, — говорит, — познакомилась с очень приятной женщиной. Ты не думай, адрес она дала и телефон рабочий и домашний. В «Мебельхозторге» работает снабженцем. Ты же знаешь, у них, у снабженцев, — свя-я-язи!..» Я проверил — действительно есть такая, Светлана Васильевна Мухина, работает, все совпадает. Так вот, Мухина эта жене и говорит: «Деньги я у вас возьму только на машину. Если же кому придется добавить сверху, я вложу свои, а вы мне потом вернете — я верю вам». Ну, просто на «фу-фу» взяла. Жена-то ладно — уши развесила. Видишь, говорит, Светлана Васильевна верит нам, свои вложит, но я-то, я-то как поддался?!