«Давайте дружить…» – написала я.
«Давайте!» – ответили вы.
Понятно, что вам это было не особо нужно, просто вежливость, но я уже репетировала, как приду на презентацию вашей книги и скажу: «Здравствуйте, Татьяна Владимировна, это я. Мы с вами дружить договаривались».
Но сегодня я подарила вам две белые розы.
Я опоздала на дружбу и даже на добрую ссору.
Вы ушли. Провожаю. Точнее, вливаюсь в сонм провожающих.
В Смоленской церкви ангелы поют на клиросе.
Потом все следуют за гробом на улицу. Раздаются аплодисменты. Затерявшийся в многолюдье незнакомец спрашивает:
– Артистку хоронят?
И кто-то даёт ему подробный ответ:
– Писателя, драматурга, критика, актрису провожаем…
Прохожий почтительно затихает. Вереница людей движется в глубь старинного кладбища. Ваш старший сын несёт портрет, где вы юная, красивая, чёрно-белая советская девушка. А младший идёт со своей супругой, они несут цветы.
…В первые дни печального известия – ещё до похорон – какая-то ящерица посмела написать о вас что-то, что может написать только ящерица. Уже не помню ни её имени, ни её слов. Но храню в памяти ответ вашего супруга (которому передали слова ящерицы): «Следуя Ветхому Завету, проклинаю эту тварь до седьмого колена».
Многие присоединились к этим словам. И я тоже.
Но мои проклятия бездейственны. Нет во мне какой-то силы, внутренней грозы, молнии. А у вас всё это было. И слово, и характер – гром.
Вас все боялись. Я вам завидую. А меня никто не боится.
Ходит легенда, что была дева, которая пожелала очаровать вашего мужа. Сработало сарафанное радио. И мысль её дошла до вас. И вы не помедлили прийти к деве. Говорят, что вы только взглянули на неё. И на следующий день у девы отнялись ноги. Всё. Эта история была очень поучительна. И впоследствии, если кто-то имел намерение и смелость вступить с вами в спор, его всегда остерегали:
– Тебе ноги не нужны, что ли?
Такая вот сплетня, болтовня, допущение.
…Взгляд ваших окон выходит на Неву, а меня встречает Малая Нева. Мы с вами соседи, островитяне. Но Васильевский остров не устроил нам случайную встречу, а мог бы.
И как это неправильно, что вас повезли в эту далёкую больницу, в эти пасмурные Озерки… Закрываю глаза – и вижу длинную дорогу к больнице: от метро направо, налево, долго прямо, через дворы, по каким-то доскам, песку, через кусты – и вот это здание… Эту дорогу я, к сожалению, знаю. Там смерть как дождь: не перестаёт.
А ваша сегодняшняя жизнь, мне кажется, должна быть похожа на кадр из фильма «Дневник его жены», где вы играете Соню. Солнце, два силуэта в контражуре – вы и Бунин идёте по берегу моря, ветер. Бунин говорит, что хотел застрелиться, но Верочка снова спрятала пистолет.
Вам хорошо, а у нас облетают дни. Вот уже жёлтые листья бросаются под колёса автомобилей. И мир всё такой же, как вы о нём когда-то написали: «Мир жарко и пошло наваливается на душу, бормочет бредовое и сбивает с толку – а настоящих друзей мало. Почти нет. Их может не быть вообще, так бывает».
Вы правы. Я иду по улице и чувствую, что у меня нет друзей. Они были, но растворились, их унесло резким порывом ветра. А мне хочется рассказать историю.
…Знаете, всё началось с того, что однажды я увидела плакат, где большие буквы кричали:
«БРОДСКИЙ. ИЗГНАНИЕ».
Что-то было не так. Почему-то в пространство плаката был помещён портрет женщины. Вид у неё был очень серьёзный – сейчас печать поставит. Она явно не Бродский. Значит, она его изгнала.
Не люблю театры. Они умерли, когда свободы стало слишком много (говорят, что человек умирает, вдыхая смеси, содержащие более шестидесяти процентов кислорода; у многих театров случилось кислородное отравление).
Думаю, вы бы мне возразили, перечислив блестящие спектакли. А я бы с вами согласилась. Да, восьмичасовой спектакль «Тихий Дон» в театре «Мастерская» Григория Козлова – удивительный. И «Крейцерова соната» во МХАТе – тоже.
Ещё я очень люблю фильм Паоло Соррентино «Молодость»; там, в частности, есть такая фраза: «У нас хорошая дружба, мы рассказываем друг другу только хорошие новости». Но мне хочется рассказывать вам плохие новости. От этого дружба ведь не будет плохой?
Та женщина на плакате оказалась женой главного режиссёра и художественного руководителя театра. Точнее, вдовой. Муж ушёл, а театр остался. Свобода. Актриса превратилась в режиссёра. Поставила спектакль о Бродском. И стала Автором Ошибки.
Татьяна Владимировна, помните, Бродский пишет в письме к Брежневу: «Переставая быть гражданином СССР, я не перестаю быть русским поэтом». Так вот, появляется эта серьёзная женщина и убирает из его речи всего лишь одну частицу – «не». И получается так: «Я перестаю быть русским поэтом…».
Ладно, допустим, частица выпала нечаянно. Ну, мало ли. Но этого не заметил целый театр! Больше того: на протяжении четырёх лет актёр играет эту ошибку! Что распечатали – то и играет. Открывать первоисточник – это что-то реликтовое, архаика, мезозой.
Ошибка разлетается по афишам, статьям, презентациям. Ошибка процветает и приобретает статус преступления.
Но гром небесный не обрушивается на эту сцену. И пол не проваливается под ногами, понимаете, Татьяна Владимировна. Вселенная почему-то снисходительна к несправедливости, милосердна к преступнику. А высокий дух Бродского слишком высокомерен, чтобы спуститься и покарать.
Пусть не пожар, но что-то знаковое в этом театре должно произойти – шаровая молния, раскат смеха. Иначе как?
А иначе так: пишу письмо в театр, мол, добрый день, у вас там ошибка на сайте, и на сцене тоже ошибка, исправьте, пожалуйста.
В ответ – молчание.
Иду к новому художественному руководителю театра. Красивая женщина. Актриса. Крылатые взмахи рук. Ей скоро выходить на сцену. Ей не до меня, моё возмущение слегка комкается. Она говорит, что беспокоиться не стоит, так бывает, актёры могут ошибаться…
– Да, – говорю. – Но ошибка висит и на сайте театра.
– Не может быть!
– Вот, посмотрите.
Второй звонок, обещание, что всё исправят, всего доброго.
И вот приходит ответное письмо из театра: «Здравствуйте! У нас на сайте всё написано верно».
Надо же. Гордо солгали. Исправили ошибку – и решили сделать вид, что её и не было. Не учли одну малость – у меня остался скрин. И на тысяче других сайтов осталась эта скопированная ошибка.
Жаль, что у них нет чувства стыда. Вообще, актёр должен обладать палитрой чувств. А тут не хватает такой важной краски. Ярко-красной. Испепеляющей.
Я отправила им на память и скрин, и десяток ссылок на сайты с ошибкой (пусть исправляют). «Дальше – тишина». Они ни при чём. У них всё правильно, а я настроение порчу. Ну подумаешь, ошибка, ничего страшного, Автор Ошибки с удовольствием даёт интервью:
– Пришла такая идея: надеть на Бродского смирительную рубашку. Потому что самая главная тема этого спектакля – тема свободы. За два с половиной месяца в библиотеке я перелопатила книги по Бродскому, написала сценарий. Стало ясно, что тема современнейшая, мощная, судьба уникальная.
Татьяна Владимировна, я всё-таки прошу у вас шаровую молнию. Маленькую, крохотную, символическую. Конечно, над этим лучше рассмеяться, но у меня не получается. Нужен раскат смеха.
Я иду по улице, всматриваюсь в войлок неба. В Петербурге это, кстати, опасно – можно провалиться в открытый люк, утонуть в луже, – но беда минует.
Небо сгущает краски, вздымаются тёмные тучи, хохочет молния, Бунин говорит, что хотел застрелиться, но Верочка снова спрятала пистолет.
Дорогая Татьяна Владимировна, давайте дружить…
В раю ты найдёшь меня на качелях
Белое на белом
Белая тень от белого кувшина на белой стене.
Картина. Моранди написал. Исключил людей, а чувство оставил.
Вот за этим чувством она каждый вечер выходит из дома.
Дело в том, что она фонарщик.
Неофициальный, конечно. Самопровозглашённый.
Она стоит на пустой 4-й линии и смотрит, как зажигаются фонари. Как будто без неё они не зажгутся.
Она говорит, что это особенное состояние, когда фонари вспыхивают в сумерки, белые летние сумерки. То есть важен не банальный контраст ночи и света, а этот щемящий, двенадцатисекундный белый свет фонарей на белом небе.
Белое на белом. Тревожат нюансы.
Потом свет накаляется, становится жёлтым, это неинтересно.
Я иду ей навстречу. Она обещала показать место, где гуляет ветер. Точно знаю: если она потеряется, то её надо искать там, где буря и непокой.
Выходим к реке. Точнее, к соединению двух рек – Смоленки и Малой Невы: посреди их встречи цветёт заброшенный остров. В глубине острова прячется фабрика. На нас глядит дом – охра светлая.
Она говорит, что это домик Бабы-Яги, которая раскаялась. Деревья стараются спрятать этот домик, но он всё равно выглядывает: тихость и смирение.
А ветер ждёт нас по адресу набережная Макарова, дом 11. Он бросается нас обнимать. Мы смеёмся и, как чайки, отрываемся от земли.
– Я жива только потому, что ты меня смешишь. Ты и ветер, – говорит она.
Кружим над Васильевским островом. Потом ветер относит нас в родной двор. Она садится на качели и спрашивает:
– А знаешь, где ветер есть всегда?
– Где?
– На качелях.
Раскачивается, её волосы бушуют на ветру.
– В раю ты найдёшь меня на качелях, – говорит она. – Но как я тебя здесь оставлю? Кто даст тебе правильный совет? За всю жизнь никто никогда не смог дать мне правильный совет. Нет, советов было тысячи, но ни одного правильного.
– Просто у тебя не было тебя.
– Точно. …Ты совершишь сто пятьдесят своих ошибок, но не совершишь двести моих.
– А ты куда собралась?! Оставайся! Поржём.
Ты смеёшься.
Сон
– Значит, по вершине горы шла женщина. По самой вершине. Но главное…
– Остановись.
– Подожди, я главное хочу рассказать.
– Хорошо, но давай как-то короче.
– Женщина шла по самой вершине горы. Но главное: на ней была красивая одежда.
– Понятно, ты уехала, чтобы по телефону мне свои сны рассказывать.
– …На ней была красивая одежда. И я вот смотрю на неё и думаю: такая тебе бы пошла – штаны драп-дерюга, как твои из Парижа, пиджак шикарный, лёгкий такой, развевается, потому что ветер сильный – как ты любишь, и очки у неё очень хорошие, коричневые, хамелеоны, как у Шахназарова. И вот я бегу за ней – спросить, где она всё это купила, чтобы тебе потом тоже купить. Бегу по этой горе, карабкаюсь, репетирую, что сказать… ты же знаешь, как я не люблю говорить с незнакомцами. В общем, я её догоняю. И уже говорю: «Простите, где вы купили…», а она оборачивается – и я вижу, что это ты! И такое облегчение!.. Такое счастье, что у тебя всё это уже есть, что это ты!
– Кто? Извини, я прослушала.
– Ты!
– Я? Слушай, а ты, оказывается, меня любишь.
– И там ты сказала то же самое! Я тебе рассказала, что бежала за женщиной, чтобы спросить, где она купила эти красивые вещи, чтобы купить тебе точно такие же, а ты говоришь: «Ты слишком сильно любишь свою маму, так нельзя».
– И я была права, кстати. Но какой чудесный сон, а что, ты говоришь, на мне было надето?
– Штаны, как из Парижа, которые ты уже сносила.
– А ещё?
– Ты что, действительно всё прослушала?
– Ну ты же знаешь, я не люблю твои сны, они всегда такие длинные. Но этот сон мне понравился.
– И пиджак шикарный, и ветер, как ты любишь. И очки коричневые, роскошные! Как у Шахназарова.
– Вчера, кстати, снова его фильм показывали.
– Какой?
– «Исчезнувшая империя». И я опять не поняла, зачем он вырезал эту последнюю сцену. Может, ты у него спросишь? Напиши ему.
– Шахназарову?
– Ну да.
Письмо Карену Шахназарову
Здравствуйте, Карен Георгиевич.
У меня нет вашего адреса, но, мне кажется, моё письмо найдёт адресата.
В первых строках своего письма я хочу сказать вам, что очень люблю ваши фильмы. Особенно «День полнолуния». Мне кажется, я живу в нём.
Но сейчас о другом: зачем вы вырезали последнюю сцену своего фильма? Странная история: режиссёр, спустя пять лет после премьеры, выкидывает последнюю сцену – не просто «последнюю», а главную, смысловую…
Выкинули. И подали как другой фильм, с другим названием. Два фильма получилось. Но неизвестно ведь – кто на какой фильм попадёт. Человечество беззащитно перед банановой коркой случая. И я как-то нарвалась: смотрю, а это не тот фильм!..
Тот назывался «Исчезнувшая империя», а порезанный – «Любовь в СССР». Эффектно, конечно, но любви нет. Она тоже исчезла вместе с империей. Хотя казалось бы: всего четырёх минут и пяти секунд не хватает, что тут такого? А вот.
Я много фильмов в этой жизни видела, много забыла. А эти четыре минуты – помню. Могу по памяти пересказать. В кадре всего один актёр и всё. Один человек. А главный герой – за кадром.
И волнует нас именно человек за кадром. И его голос: спокойный, ровный.
В общем, встретились два бывших друга. Случайно, в аэропорту. Главный герой не сразу узнаёт своего товарища юности.
– Неужели я так изменился? Или, я подумал, ты не хочешь узнавать меня?
Дружба их жила в СССР, там же она и почила. Что между ними произошло – нам известно: главный герой любил девушку, но женился на ней его друг. Предательство, после которого жизнь не кончается, но меняет маршрут.
А маршрут главного героя пролегал через время и пространство к древнему городу Хорезм – городу Ветров – исчезнувшей империи. И пока он шёл, исчезла ещё одна империя, исчезли друзья, близкие, родные. И ничего уже не исправить. Судьбы сложились.
И вот спустя десятилетия двое ведут как бы будничный разговор: как ты? а ты?..
– Сейчас живу в Финляндии… Дочка учится, я второй раз женился. С Людмилой-то мы всего год прожили. Ну а ты как?.. Ты не держишь на меня зла?
– Да нет, не держу.
Карен Георгиевич, прошло уже несколько лет, а меня до сих пор волнует эта встреча. И её пропажа… Вы обрекли посмотревших «Исчезнувшую империю» пересказывать её всем, кто посмотрел только «Любовь в СССР». Видите, на всякий случай, я её и вам пересказала.
В одном из интервью вы говорите, что новая «версия делалась прежде всего как вариант для телевидения», что «продали её на хороший канал».
И убили свой прекрасный фильм.
Карен Георгиевич! Простите!.. Я пишу вам из сна. Слава богу, письма отсюда редко находят своего адресата.
Но, если вдруг моё письмо всё-таки придёт к вам… в таком случае… я хотела бы его переписать. Но боюсь не успеть: сон вот-вот закончится. У меня, знаете, хрупкий сон. Всё очень хрупко. Наяву форточка какая-нибудь хлопнет – и всё рассыплется…