Ты хотела, чтобы тебе это показалось. Было желание скорее пройти мимо: ну, показалось и показалось. Мало ли, что за шум.
Но что-то из глубины этого позднего вечера обращалось к тебе. Именно к тебе, потому что никого другого рядом не было.
Что-то живое настойчиво било по крыше гаража: мол, иди сюда, помоги, тут такое дело…
Ты вернулась, подошла ближе. И увидела, что по гаражу бьёт чьё-то огромное крыло. То ли орёл, то ли грифон.
Оказалось, чайка.
Крылом машет, взлететь не может.
И вот вы смотрите друг на друга: мол, что делать?
Потом к вам подошли ещё какие-то люди. Каждый подарил чайке свой взгляд. Постояли немного и разошлись по домам.
Но ты снова вернулась. Не знаю, зачем. И ты тоже не знаешь. Наверное, ты просто хотела убедиться, что чайки нет, улетела.
Вместо этого ты увидела двух женщин, зачем-то залезающих на гараж. Они смеялись. Чайка уже не била крылом, а испуганно вжималась в крышу. Увидев тебя, женщины исчезли. В петербургские трущобы.
Ты пришла и рассказала мне всю эту историю: мол, что делать?
Мы решили забыть про чайку.
В мире много чаек, они умирают, их едят кошки, это естественный процесс, пищевая цепочка. Мы же не можем помочь всем чайкам.
Утро. Что я делаю на крыше гаража?
А ты что тут делаешь, чайка? Не бойся. Боится.
Вот тебе вода в стаканчике, открой клюв, пей. Пьёт.
Рядом лежит сыр-нарезка, открытая, но нетронутая. Какая-то добрая душа оставила. Но чайка такое не ест.
Записываю видео о судьбе чайки. Все сочувствуют.
«Ах, я бы помог, но я на даче». Все на даче. Не друзья, а дачники.
А один сочувствует чайке из Парижа. И мне заодно.
Да, чайка, мы одни с тобой. На крыше гаража. На фоне красного брандмауэра.
Александр Траугот сказал, что Петербург красивее Парижа. Тебе от этого легче, чайка? А мне легче. Только Траугот это не мне сказал, а ей. Той, которая стоит на асфальте, смотрит на нас. Это её ты позвала крылом. Это она рассказала мне о тебе. Теперь мы все – подруги.
Нет, с собой мы тебя не возьмём. Это невозможно.
Мы просто всё время будем о тебе думать.
Слезаю с гаража, раню локоть, ухожу в свою жизнь.
Локоть болит. Это чайка болит.
– У неё, наверное, крыло сломано… – говоришь ты.
– Нет, в интернете сказали, что это слёток – птенец чайки; он просто ещё летать не умеет.
– А почему она тогда такая огромная?! Как кошка с крыльями.
– Пишут, что птенец может выглядеть как взрослый, но на самом деле он тупой. Прям как я.
Снова выхожу на улицу. Неважно, куда; главное – увидеть чайку. Иду как бы мимо, даже спешу, но голову при этом поворачиваю, чтобы увидеть птицу.
А птицы нет.
Первая мысль: умерла.
Вторая: улетела.
Правильный ответ – упала. Птенец лежит в мусоре, в битых стёклах.
Пишу в группу защиты птиц. Интернет кипит советами:
«Оставьте чайку в покое!»
«Её коты съедят, возьмите к себе!»
«Отвезите к ветеринару, сделайте рентген!»
«Отдайте в приют!»
«В приют не берут массовые породы, её скормят хищникам!»
«Не трогайте его! Родители сами о нём позаботятся!»
«Нужно отнести его в место массового гнездования!»
Море советов, а вопрос всё тот же: что делать? И – как ответ на вопрос – в этой истории появляется Любовь.
Любовь Дмитриевна.
Она идёт кормить кошек. Все бездомные кошки Васильевского острова знают Любовь Дмитриевну. И уважают.
А я всегда здоровалась с ней, но имени не знала; ну, просто соседка. Но я знала имя её пса: гуляя по улице, она часто к нему обращалась: «Чарли, ну куда ты пошёл?!. Чарли, имей совесть! Чарли, ты не прав!..»
Чарли – маленький, лохматый, интеллигентный пёс, который вечно куда-то торопится.
– Простите, а вы не знаете, что делать с ребёнком чайки? Он там в стёклах лежит…
Я ещё не успела договорить, а Любовь Дмитриевна уже дала ответ:
– Я его себе возьму. Где он?
– Пойдёмте, но некоторые говорят, что лучше оставить его на месте…
– Его кошки съедят.
Любовь Дмитриевна отправила меня за коробкой и пошла кормить голодных кошек. Поставив коробку на землю, я надела перчатки и попробовала взять в руки чайку, но та не давалась. Сегодня ей уже не хотелось спасения: крыльями она никого не звала, а, наоборот, отгоняла, никому не верила.
Пришла Любовь Дмитриевна. Она присела на корточки и начала с чайкой говорить, приглашая сесть в коробку.
– Да, у тебя красивые крылья, но сейчас их надо сложить. Красивые, я вижу, спасибо, что показываешь, но нам пора идти, ты слышишь меня?
Любовь Дмитриевна подробно объясняла ей наш дальнейший маршрут, а чайка вникала. И – согласилась: мол, делайте, что хотите.
Из коробки на нас поглядывал недоверчивый чёрный глаз, а Любовь Дмитриевна вела экскурсию по городу: «Вот дорога, вот Нева, вот наш двор, видишь?..»
Любовь Дмитриевна сказала, что не первый раз выращивает птиц на своём балконе. И ворона была, и голубь, и чайка.
– И что было с чайкой?
– Да на крыше моей гнездовалась семья. Новорождённый птенец и, не знаю, мне показалось, что это был отец-одиночка, очень уж неловкий. И в какой-то момент птенец свалился на мой балкон. Отец прилетал, кормил. А однажды постучал в окно, посмотрел на меня и улетел. И больше не вернулся. Может, его на вентилятор намотало.
– Какой вентилятор?
– Не знаю, фабричный. Может, под машину попал… В общем, выкормила я этого малыша – и в какой-то момент он просто улетел. И с этим так будет.
Как хорошо.
Любовь Дмитриевна – мать чайки.
Делюсь радостью в группе защиты птиц: пристроила чайку, опыт по выращиванию птиц у человека есть, всё, не переживайте.
«Какой опыт?! Не одну чайку на балконе укокошила?!»
«На вашей совести будущая мучительная смерть птицы!»
«Хорошо, что забрали! Отнесите чайку к ветеринару!»
«Ветеринары – шарлатаны, не слушайте никого!»
«Вы убили птенца изъятием его у родителей!»
«Таких загубленных доброхотами птенцов – сотни каждый сезон».
«Я постоянно забираю чаек себе, потом выпускаю. Кормите его сырой рыбой. Мойва, корюшка… Главное, чтобы мелкая и целиковая».
«Верните птенца на место, не лишайте его возможности нормально вырасти!»
Почти все защитники птиц меня заклевали.
– А во всём ты виновата. Зачем ты пошла на неё смотреть?
– Ну там же кошки, люди, стёкла… И никто к ней не прилетал.
– А может, прилетал.
– Значит, надо отнести её обратно?
– Не надо.
– А если его родители всё-таки прилетят?
– Нет.
– Откуда ты знаешь?
– Так. Всё. Любовь Дмитриевна разберётся.
– А кто научит чайку летать?
– Любовь Дмитриевна.
И вдруг отчётливо представилось, как Любовь Дмитриевна и чайка летят по небу. Между ними беседа:
– Вот видишь, летим, а ты как думала, всё же просто, взмах-взмах и всё. Ну, прощай, милая, лети. Нет, я с тобой не могу, меня Чарли ждёт. Прощай, моя хорошая.
Чайка улетает в открытое небо. Конец.
Листаю интернет-ленту в поисках похожих историй. Историй много. Каждый день кто-то пытается кого-то спасти: делают отчёты о жизни бобра, ищут родителей цапли-лысухи, усыновляют ворона и проклинают друг друга за неправильные советы.
Мы покупаем чайке корюшку, мойву, иваси, путассу, минтай… Чайка ничем не брезгует. Любовь Дмитриевна пишет в «вотсапе», что в фаворе минтай и путассу. Что утром аппетит хороший, а вечером ест так, как будто одолжение делает.
А пёс Чарли успел привыкнуть к тому, что у него большая семья: кошка Фира, кошка Клавдия, человек Любовь Дмитриевна и чайка Орландо.
Пол чайки был неизвестен, и это гендерно нейтральное имя из повести Вирджинии Вулф очень подошло для птицы.
Однажды Орландо взлетел на жёрдочку своего балкона, обернулся на Любовь Дмитриевну – дескать, опа, смотри, чё могу! И спикировал вниз.
Любовь Дмитриевна бежала за ним во двор, ловила, несла обратно: не окреп, не готов.
Прошло лето. Чайка уже вольно летала по комнатам, квартира Любови Дмитриевны превратилась в гнездо. Но сама Любовь Дмитриевна оставалась человеком – и жить в гнезде не хотела.
Пора было вывести чайку в люди. То есть в птицы.
Любовь Дмитриевна выбрала для Орландо Котлинский заповедник под Кронштадтом. Зачем ссылать коренного василеостровца в такую даль – непонятно.
И вот Любовь Дмитриевна уже отправляет видео, как Орландо делает свои первые шаги на воле. Воля огромна. Страшна.
Вода, небо, чайка, – а где другие чайки? Где её будущие подруги? Пустота.
Может, просто не попали в кадр? Там за кадром, наверное, целая стая.
Орландо делает несколько неуверенных шагов, оборачивается назад, как бы спрашивая: «Можно идти дальше?». Пошёл, взлетел, подразнил небо – и опустился на воду, поплыл…
Ну а что дальше – понятно.
В каждой мёртвой и живой чайке мы видим Орландо.
Орландо, отвали, отстань, отпусти.
Помимо мифической недоказанной вины перед тобой, у нас есть ещё сто других вин. И все они цепью тянутся за нами. Структурируются. На две группы: надо было, не надо было.
Видео, где Орландо плывёт, удалилось: приложение «вотсап» автоматически чистит свою память и удаляет лишнее. Теперь в переписке с Любовью Дмитриевной на месте видео – голубой квадратик с расплывчатым белым силуэтом…
Я тут был, я тут буду ещё долго
1
Я написала стихи, ещё не родившись, и тем спасла себе жизнь.
– Ваш ребёнок умрёт. Да он уже умер. И вы умрёте, – сказал врач, дав моей маме направление на прерывание беременности.
В ту же ночь я написала стихи. И они приснились моей маме. Она хотела их записать, но подумала, что никогда не забудет. Забыла.
– Мне приснились стихи, – сказала она моему будущему папе. – Но это не мои стихи, это написал наш ребёнок: он хочет сказать нам, что он жив.
2
Я родилась в демографической яме.
Вылезла из ямы. В земле, грязи, глине, стряхнула пыль времён и…
Всем привет.
– Посмотрите на них: два изнемождённых хиппи и кустодиевский младенец, – приветствует Люся.
«Два изнемождённых хиппи» – это мои родители. Они не хиппи, но в моде – свобода и клёш. Она – писатель, он – художник.
Хиппи смеются и говорят, что я умна, как породистая собака.
Породистая собака – рядом: красивый дымчатый королевский пудель по имени Али.
Мы с Али всегда в стороне от пиршества. Острые закуски, пирожные и звон бокалов – это всё не про нас.
Пудель – деликатный, интеллигентный, с гордой посадкой головы. Похож на скульптуру – почти не двигался.
У него своя культура: не подбирать упавшую еду, не клянчить, не скулить, не вертеться. Он спокойно, с достоинством наблюдает за течением жизни. Ждёт. И ест – только по приглашению Люси, своей хозяйки.
Я веду себя примерно так же: сижу в прогулочной коляске, жду и ем то, что дают мне два изнемождённых хиппи. Мама и папа. Красивые люди.
Старая киноплёнка, 1997 год: мама похожа на иствикскую ведьму – ту, которая чёрненькая, из фильма. А Люся похожа на рыжую, Ира – на белую. Их волосы развеваются на ветру, бушуют – воздушная тревога, штормовое предупреждение. Жёны художников.
Близ Маркизовой лужи всегда сильный ветер. Холодный, назойливый. Зато костёр от него бесится и вздымается всё выше.
Взрослые говорят о чём-то. Мы с Али человеческих слов не понимаем. Только интонации различаем. Мир к нам добр, интонации ласковы.
Финский залив, пляж, песок, камни-валуны, ракушки… Али вольно бегает по просторам…
Обрыв плёнки.
3
Детство – как рана: обветривалось, покрывалось корочкой, а мы сдирали её – и детство не заживало.
4
Нет мыслей, только скорость. Я бегу.
Просто бегу. И в какой-то момент даже начинаю взлетать.
Видимо, Земля ко мне ещё не совсем привыкла, и гравитация на меня пока не распространяется.
Мне пять лет. Я ошалевший воздушный шар. Сейчас улечу.
Но меня видят взрослые. Их взгляд заземляет. Теряю высоту.
Скольжу по асфальту. Колени плачут кровью. Друзья бегут на помощь и прикладывают к ранам дурацкие пыльные подорожники.
Дома на колени льют перекись водорода, и кровь шипит, красно-яростная: она возмущена. Красивый цвет, хорошая краска.
…Потом будет всё время больно.
Нет, коленки, конечно, заживут, но… Исчезнет эта скорость, появятся земное притяжение и тяжёлые мысли.
5
– Давай жениться?
– А что такое «жениться»?
– Это поцеловать друг друга и улыбнуться.
Мир вокруг был – сплошная свадьба.
– Ой, – вздыхала она.
– Что с тобой?
– Влюблена.
– В кого?
– В друга моего.
– Как звать?
– Мама.
– Ой!
– Что с тобой?..
И так по кругу. Без конца. От Васильевского острова до дачи в Строганово. На сотом «ой!» у родителей уже нервный смех, но она уверена, что они просто счастливы.
Это ведь лучшая игра на свете. Любовь.
Ей четыре года. Её голос сотрясает стены больницы:
– У меня любовь! Я влюблена! Влюблена! Любовь!
Этот обход по палатам она совершала каждый день.
Все уже привыкли.
…А через некоторое время она стала водить за руку мальчика. Сначала по его лицу было видно – он не понимает, что происходит, но потом понял: любовь.
В конце концов он сам стал брать её за руку, и они вместе ходили по коридорам больницы, заглядывали в чужие палаты и оповещали больных:
– У нас любовь!
Врачи и пациенты звали их «влюблёнными».
Любовь заключалась в словах.
– Ты меня любишь?
– Да.
Ну вот и всё. Поговорили. Теперь можно идти есть кашу.
Но потом наступил срок выписки. Она уходит из больницы, он остаётся. Врачи и родители замерли. Сейчас будут слёзы. Двое прощаются навсегда.
Мальчик молчал. Смотрел. Герой немого кино. Сузил глаза. У него большие ресницы, они не пускали слёзы на волю. Девочка подошла к нему и пожала руку.
– Ну пока.
Всё.
Она села в машину, вернее, легла на заднее сиденье – и смотрела в окно. Крыши домов плыли по небу.
Родители приготовили утешительные слова, но те не понадобились.
Она ни разу его не вспомнила.
Мол, то была одна жизнь, а теперь другая.
6
Люди вокруг меня рычали, мычали, пели, мыли раму, роняли в речку мяч и пытались мне объяснить, что всё происходящее можно сложить из букв.
Каждый божий день я прячу «Азбуку» в угол, за телевизор. Там она и стоит, виновная во всех моих печалях.
– Так, ну давай. Обещаю: мы не будем ссориться. Дружно, весело… А где «Азбука»?!
– Не знаю.
Родители понимали, что «Азбука» – в углу; я никогда не прятала её в другое место. Это был мой мирный протест: да, вы знаете, где эта книга, да, вы найдёте её, да, я против этого. Я против букв.
Ещё несколько лет назад мир состоял из одних интонаций. «Азбука» была лишней. Есть чувства, есть слова – давайте говорить.
– Ей скоро в школу, а она не умеет читать!
Сижу с раскрытой «Азбукой». Солёные волны из моих глаз размывают текст. Вижу только нечёткие силуэты гусей. Я думаю о гусях. Гуси говорят «га-га». А я читаю: «г», «а», «г», «а». Я не могу подружить буквы, они не соединяются. Гуси на картинке – могут, а я – нет. Каждая буква самодостаточна и живёт отдельно.
Всё нехорошее, что я думаю про «Азбуку», тоже состоит из букв. Мысли состоят из букв. Ужас.
Родители отдали психологу-логопеду последние деньги, чтобы она рассказала мне, что буква «Ё» – это инопланетянин: психолог подняла руки к голове (получились рога) и стала сжимать и разжимать пальцы, хищно, со страстью приговаривая «Ё! Ё!». А буква «Э» – это отрыжка, когда наелся; и она продемонстрировала мне эту отрыжку. Это были две самые эксцентричные буквы алфавита, но и к остальным тоже были приделаны какие-то эпатажные подробности.
Между буквами психолог выстраивала отношения. Буква «Д» пошла знакомиться с «О». Буква «В» превратилась в воробья, которого я нарисовала.
– Смотри, буква «Р» не поёт, а с «А» – поёт: Р-А-А-А…
Всё это было очень хорошо, но я всё-таки не читала.
Родители были в отчаянии.
Но однажды в гости пришла знакомая и, выслушав горестную историю про буквы, сказала:
– Я научилась читать в три года. Мой старший сын – в пять, а младший – в шесть. А сегодня мы все читаем одинаково.
Она была провидицей!
Мир усложнился. В нём теперь так много всего, что ты уже лишний. Но ты цепляешься за мир собственной памятью. Я тут был, я тут буду ещё долго.
7.
– Почему ты всё время рисуешь длинные носы?!
– Потому что это красиво.
– Значит, у тебя некрасивый нос?
– Красивый. Просто он ещё не вырос. Я ещё маленькая.
Шикарные длинные носы с горбинкой я впервые увидела в книге «Мифы Древней Греции». Чёрная книга с терракотовыми людьми в туниках.
Слово «миф» – загадочное. Слово «Греция» – тоже (но вкусное: напоминает орех). «Древней» – уже яснее. Было давно.
А мифы, между прочим, стра-а-ашные: все друг друга проклинают, предают и убивают.
Хорошо, что это было давно.
Но в какой-то момент эти мифы начинают сбываться. Сначала в игре. Потом в жизни. Нарциссы, дионисы, горгоны, тесеи, печальные ариадны…
Только они теперь не в туниках и хитонах. Мода уже другая.
Новогодний бал-спектакль детской изостудии Эрмитажа.
Я – Сизиф.
Сандалии, наряд с древнегреческим узором из каких-то закрученных квадратов. Но я уже в курсе, это символ бесконечности – меандр.
Бесконечность – это красиво.
Всё, что красиво, – бесконечно. Так думаю.
Сизиф был обманщик и хитрец, это все знают. Ему даже удалось обмануть самих богов – и вернуться назад, в жизнь, из царства теней.
Молодец.
Жизнь должна быть бесконечна, как меандр.
Но боги, как известно, гневливы и мстительны. И Сизиф в конце концов был наказан, это тоже известно.
…Я качу по сцене Эрмитажного театра свой сизифов камень, и, чтобы никто не сомневался, что камень действительно тяжёлый, на нём так и написано: «Очень тяжёлый камень». Он больше меня. Состоит из огромного прозрачного целлофанового пакета, набитого воздушными шариками. С чувством читаю доморощенные стихи:
…Я стар и устал.
И камень достал!..
О бедном Сизифе замолвите слово!..
Срываю аплодисменты. Кланяюсь. И ухожу.
…Ухожу в мифы своей жизни, где боги по-прежнему карают людей за дерзость, непослушание, глупость – за всё человеческое.
Я качу камень.
Сизифов камень – это бесконечность моих ошибок. Рисую меандр. Один, второй, третий…
«Мифы древней Греции» и по сей день моя настольная книга. Мне кажется, я просто живу в ней.
И нос мой, кстати, со временем – таки да! – стал древнегреческим.
8
В минуты прозрачные, молчаливые – у меня нос удмуртского дедушки Виталия. А когда я смеюсь, у меня совершенно другой нос – здравствуй, прадедушка Доминик! Никогда их не видела, но вот мы встречаемся нос к носу в зеркале. Мы смеёмся. Рады встрече.
А недавно я нашла трёхтомник Пушкина с дарственной надписью: «Катеньке в честь женского дня 8-го Марта дарю этот трёхтомник. Виталий 8.III-1959 г.».
В те стародавние времена мужчины дарили девушкам книги.
Мне рассказывали, что мой удмуртский дедушка всегда торжественно повторял эту фразу:
– Пушкин – солнце русской поэзии!
– Ты так говоришь, как будто не русской, а удмуртской, – смеялась бабушка.
И дедушка уточнял:
– Вообще я русский, но, в частности, я удмурт.
9
– А Деда Мороза звали дядя Павлик!
– С чего ты взяла, малыш?! – испугалась мама, виновница новогодней импровизации в гостях.
– А Владик спросил его: «Это вы, дядя Павлик?».
– Тебе послышалось, наверное, милая!..
– Нет, не послышалось. И вообще Дед Мороз мне понравился: на папу похож.
– Да? Не заметила.
– И звали его как папу – Павлик. Молодец, красивое имя.
«Вот засада!» – подумала мама. И быстренько вытащила из сумки рекламки с приглашением на новогодний праздник в магазин «Детский мир».
– Так. Идём участвовать в розыгрыше. И если мы выиграем путёвку в Данию…
– А что такое Дания?
– Дания – это страна сказок Христиана Андерсена. Так вот, если мы выиграем путёвку в Данию, тогда…
– И что тогда? – поинтересовался папа.
– Тогда – да: Дед Мороз есть!
– Ага, получите ещё одну прививку от жизни.
В магазине «Детский мир» собрались дети, которые хотели праздника, и мамы, которые хотели в Данию. Все с волнением ждали викторины. И вот в центр зала вышла женщина-шар.
Её первый вопрос был с интригой:
– Дети, какова общая площадь всей сети магазинов «Детский мир»?
Соискатели оторопели. И в этом состоянии держались стойко.
Второй вопрос женщины-шара тоже был сказочный:
– Каков общий товарооборот сети магазинов «Детский мир»?
Молчание было ей ответом.
– Мамочка, так мы не поедем в Данию?
Та-а-ак. Кто тут главный? Где устроители этого, так сказать, праздника?!
И все мамочки мгновенно превратились в одно животрепещущее негодующее тёмное облако, и разразился гром.
– Это вы организаторы праздника?
– А в чём дело, дамы?
– Нет, ну разориться на килограмм самых дешёвых конфет вы могли?! Чтобы дети не ревели? Им же праздник обещали!
– А это не к нам.
– А к кому? Кто тут главный?
– Он в отъезде.
– В отъезде? В Дании, небось? Тогда будьте любезны, передайте ему в Данию, что он – сволочь.
– Мамочка, а что такое «сволочь»?
– Слово древнерусское. Это тот, кто волочит, сволакивает, ну, тащит что-нибудь. Конфеты, например. И путёвки.
Значит, никто не поедет в Данию, грустно подумали дети. Хотя «Дания» было такое же непонятное слово, как и «сволочь».
– Да куплю я, куплю вам путёвку в Данию! – улыбнулся папа. – Не ревите.
– Да не в путёвке дело, а в празднике. Хоть бы конфет купили детям!
– И конфеты куплю, не плачьте.
Ну и славно. Папа всё купит. Переживать не о чем.
– Значит, Деда Мороза на свете нет? – спросило дитя.
Мама вытерла слёзы и твердо ответила:
– Дед Мороз есть. И зовут его дядя Павлик.
10
Бабушка раскладывает пасьянс на погоду.
Дождя не будет. Значит, мы пойдем в Удельный парк.
Удельный парк – это машина времени. Там старинные железные качели и ракеты-лазилки со времён СССР, они Гагарина видели, в космос провожали.
А у входа в парк всегда сидит одна и та же бабуля – продаёт семечки и орехи: сворачивает газетку, зачёрпывает из ведра и протягивает страждущим.
Да это и не парк, а дремучий лес. Если повезёт, то он выведет тебя к качелям. Нам всегда везло.
А в конце путешествия мы попадали на площадку-пустырь. Все дети носились по этой вольной пустоте совершенно счастливые. Перелетая с камня на камень, играли в пятнашки.
Я бежала к детям – и рассказывала, что приехала к ним из России, что я петербурженка. В руках я держала российский флаг. Я всегда отстаивала своё гражданство на этом пустыре.
Дети в недоумении бежали к своим родителям, рассказывали, что я из Петербурга, и спрашивали, откуда же тогда они. Потом возвращались и докладывали:
– Мы тоже из Петербурга!
– Нет-нет, это я из Петербурга! Я очень долго сюда ехала.
Дело в том, что на Чёрную речку (к бабушке) меня везли на машине. Машина рассекала линии-меридианы Васильевского острова, а я смотрела в окно и прощалась с Родиной.
– Но мы тоже из Петербурга, – не унимались чужеземцы.
– Вы тоже из Петербурга?!
Радость от встречи со своими на чужой земле переполняла меня.
– Так мы и сейчас в Петербурге!
– Да нет!.. Ну вы посмотрите вокруг, тут всё другое!
– А где мы, по-твоему?
– Думаю, что в Москве.
Мои дорогие соотечественники озирались по сторонам и видели: повсюду Москва (я была убедительна).
А мы из Петербурга. Нам надо держаться вместе.
А ближе к вечеру на старой танцплощадке Удельного парка собирались люди чёрно-белого кино. Они танцевали, в середине их круга стоял гармонист. Гармонь набирала воздуха и…
«Расцветали яблони и груши, поплыли туманы над рекой…»
Моя бабушка Катя не танцевала, но смотрела – и одобряла: это о ней поют.
Это она выходила на высокий берег, на крутой, и это от неё надо было передать привет бойцу на дальнем пограничье.
А бойца этого звали Виталий.
Теперь его пост – это линия горизонта.
Жизнь Катюши и Виталия была сложнее, чем песня.
Но сейчас – это песня. Под неё танцуют люди чёрно-белого кино.
Уходя из Удельного парка, я сообщала всем, что возвращаюсь обратно, на Родину, в далёкую Россию. И махала флажком.
– Я скоро к вам опять приеду!
– Приезжай скорее, петербурженка!
Мы с Катей покидаем машину времени, Удельный парк расстилает нам дорогу до дома.
11
Сломанной балерине никто не верил.
Ну ещё бы. Она же сумасшедшая. Все так считают.
Хотя эти «все» тоже с приветом, лежат в палате неврологического отделения вместе со сломанной балериной.
Её, кстати, Вика зовут.
Палата, естественно, женская. Всем семьдесят плюс, а Вике, кажется, пятьдесят. Не знаю, была ли она когда-то балериной, но она точно была сломана: необыкновенно длинные балетные ноги не двигались. Когда сын брал Вику на руки, чтобы посадить в кресло, её ноги болтались, как русалочий хвост. Но при этом во всём теле сохранялась грация. Более того, в её неподвижности было некое величие, аристократизм.
Словно не человек это лежит, а ваза. Или, скорее, статуэтка, балерина Императорского фарфорового завода.
Захожу в палату – и слышу, как Вика беседует с пустотой:
– Лена, выключи чайник.
В палате нет ни Лены, ни чайника.
– Он сейчас взорвётся. Мы все сейчас взорвёмся.
Балерина не паникует, но говорит твёрдо:
– Всё разнесёт к чёртовой матери…
Обречённая на неподвижность, она просто внимательно смотрит в пустоту, ожидая взрыва. Увидев эту покорность судьбе, я решила вмешаться. Вдруг и правда всё сейчас разнесёт.
– Что случилось, Вика?
– Ты видишь кипящий чайник?
– Нет.
– Посмотри, там, на полу.
– Не вижу.
– А вон там, между девочками?
Смотрю между койками.
– Нет, ничего нету.
– То есть ты не видишь такой маленький электрический кипящий чайник?
– Не вижу.
– Он телесного цвета.
Пол тоже был телесного цвета, поэтому смотрю пристальнее.
– Нет.
– Ну и слава богу, – усталый взмах руки.
Смотрит в пустоту, не ожидая взрыва.
Через некоторое время она просит меня подойти ближе, присесть рядом. И очень серьёзно, спокойно, с лёгкой ироничной полуулыбкой говорит:
– Я понимаю. У нас больше нет доверия. Это всё мираж.
…Эти слова сломанной балерины остались со мной на всю жизнь. Не потому, что они были так важны или помогали понять что-то, нет. Скорее, даже наоборот. Они просто сохранились. Как сохраняются редкие виды листьев между страницами толстых книг.
Гербарий. Положишь лист. Забудешь. Потом откроешь книгу, а на тебя лист падает: здравствуй, помнишь меня? Помню. Было лето, страшное лето. Июль, август…
Рядом со сломанной балериной, на соседней койке, лежала Катя. Диагноз у Кати был необычный: «Удачный инсульт». И врач изо дня в день писал в карте о некой «положительной динамике», хотя с каждым днём Кате становилось всё хуже. Её покидала речь, поэтому сломанная балерина всегда подробно докладывала мне, как Катя себя вела, что пила, что ела.
А однажды Вика закричала дурным голосом:
– Вы посмотрите, что она делает! Она фоткает мёртвого человека! Это аморально! Она прячет фотик! Вон он! Под кроватью!
Палата смотрела на Вику с интересом. Словно она им кино пересказывает. Но случались у балерины и приступы доброты, когда она делилась фруктами, конфетами, воспоминаниями:
– Девочки, я тут вспомнила: еду в метро и смеюсь. На весь вагон. Все оборачиваются на меня, думают, я сумасшедшая…
Все девочки осторожно переглянулись между собой, мол, да, сумасшедшая.
– А я просто в телефоне Филатова смотрела «Про Федота-стрельца», ну и как не смеяться, когда смешно, девочки?!
Но в какой-то момент сломанная балерина исчезла, растворилась: сын взял её на руки, мелькнул русалочий хвост: «До свидания, девочки!».
Слова у Кати совсем уже не получались, поэтому она просто помахала ей вслед: пока, Вика!..
12
– Как тебя зовут?.. – не сдавалась я. – Скажи. Ну что ты молчишь?! Катя тебя зовут. Ка-тя. Повтори. Ну?..
Молчание.
– А меня как зовут?..
Молчание.
– А песню?.. Песню – споём?
Кивок.
– «Катюшу»?
Кивок.
Включаю песню. С каждой нотой мы всё ближе к Удельному парку. И вдруг Катя запела. С большим трудом, но разборчиво.
И девочки подхватили. Даже лежачая – состоявшая из одних трубок, масок, катетеров, капельниц – вдруг захрипела в такт, присоединяясь к общему хору.
И все так хорошо пели…
Нет. Все пели плохо. Но так хорошо плохо пели…
13
– Мы всё понимаем, – скажет главврач. – Для вас это эксклюзив, эксклюзивная история, а для нас это будни, каждый день…
Это и правда было каждый день. Нас перевели в палату «для улетающих».
Смерть – это когда больничная кроватка пуста и аккуратно застелена.
…Кати четыре года как нет. А мы всё идём и идём с ней по Удельному парку….