Константин ЕршовСледы
Повести новеллы
Издательство
ЦК ЛКСМУ
«Молодь»
Киев 1969
Нормальное военное детство
Повесть
1. Довоенный пирог
Детство мое распадалось на две далеко не равные части: при пироге и после пирога. Первая часть почти целиком стерлась из моей памяти, кроме разве вот этой бессмертной для меня картины: собравшаяся вокруг довоенного пирога семья, отец, разрезающий этот пирог на части, и дымок, волшебный дымок над пирогом…
Вторую часть я помню гораздо лучше. К нам на Урал война пришла как-то постепенно. Вот мы еще сидим за столом, еще душист и тепел пирог, но уже война по-своему кроит его; еще вся семья наша в сборе, но уже торопится доесть свою порцию пирога дядя Федя — скоро ему на фронт, и двор наш как будто все тот же… и люди ходят по двору такие же, как и вчера… и уже не такие… и мягко, и покойно, как первый снег, опускается на крышу нашего дома та невидимая и бесшумная бомба, которая не сразу, не вдруг свершит свои бесшумные разрушения… Она заставит лечь в постель моего младшего брата, она превратит отца в худого нервного человека, она произведет странную перестановку в доме: исчезнет навсегда из квартиры часть вещей, а остальные вещи утратят свой смысл и назначение… А в остальном никаких перемен.
И в общем, детство как детство. Никаких особенных потрясений… Нормальное военное детство.
…Всё началось с пустяка. А именно: с коробки спичек. Я сидел в столовой и читал газету. Взяв машинально со стола сигарету, я так же машинально потянулся рукой к спичкам. Но спичек на столе почему-то не оказалось. Я проверил карманы: и там пусто. Тогда я заглянул под стол. Спички были там. Но чтобы дотянуться до них, нужно было залезть под стол. Очутившись под столом, я вдруг почувствовал, что мне вовсе не хочется вылезать оттуда. Я зажег спичку… Ее робкий огонек осветил старые запыленные кулисы стола… Кое-где видна была паутина. На старинных резных ножках памятные с детства царапины и какие-то слова, начертанные детской рукой. Я поднес спичку к надписи и прочел: «Фекла». И дальше: «Фаля, Фрол… Математика…» Я напрягаю зрение, память… Скрипят паркетины… Семья наша спешит к столу, Это вся некогда большая семья наша спет шит к столу! Усаживаются. Вот они все усаживаются! Ноги отца в довоенных туфлях с компостерными дырочками. Ноги матери. Никогда не сидят. Ходят, ходят… Дядины сандалии. Тетины ноги в домашних туфлях. Не достающие до пола ноги младшего брата Мишки. Пустует пока только мой стул. А уже слышен запах пирога.
Интересно, если вылезть из-под стола, куда все они денутся? Обиднее всего то, что куда-нибудь они обязательно денутся… Ну, а если попробовать так: ухватиться одной рукой за дядину штанину и, не выпуская этой самой штанины, ухитриться все-таки выглянуть из-под стола. Поглядеть на них. Пусть попробуют исчезнуть, штанина-то дядина у меня в руке! Да, как же, ухватишь дядю, когда он то и дело дрыгает ногой. Нервный. А где ж я сам-то? Что-то не видать… Ага, появился!
Запах пирога все сильнее. Должно быть, приступили к его дележу, и весь его нутряной дух пошел наружу.
— Эй, мальчик, — дергаю я за ногу мальчишку, — подкинь пирожка!
— Самому мало.
— А ты не жадничай, не жадничай.
Детская рука неуверенно протягивает мне небольшой кусок пирога. Я осторожно, чтобы не просыпать ни крошки, принимаю его из детских рук и медленно, растягивая удовольствие, ем. Вкусен довоенный пирог, начиненный мясом, яйцом и луком!..
Ну, вот и все. Кончился довоенный пирог. Началась вторая часть моего детства. После пирога. Вот ушли из-под стола дядины ноги, поменяв сандалии на солдатские сапоги… Вот унесли в соседнюю комнату больного Мишку… Я сижу за столом и собираю крошки. Раздается негромкий стук в дверь. Кто-то пришел. Я соскакиваю со стула и бегу открывать. Это эвакуированные из Киева. Усталые, они застенчиво улыбаются, стоят в дверях, не решаются войти. Высокий худой мужчина. Улыбающаяся белозубо женщина. И девочка, стоящая почти вровень с чемоданами, Я иду им навстречу.
— Вы киевляне?
— Да, мальчик.
— Пожалуйста, заходите…
2. Братья Ишутины
— А это наш двор, — говорю я Гальке, маленькой киевлянке.
Я ввожу Гальку в этот мир, щедро начиненный добром и злом. Его границы: «хулиганский двор», отгороженный от нас забором; учреждение, где работает мой отец; помойка, за которой кончается мир вообще, то есть, конечно, и дальше есть земля, но уже не обетованная — это уже какой-то безбрежный пустырь с непролазной грязью. Перейти этот пустырь еще никому не удавалось.
Средоточием зла, разумеется, является «хулиганский двор». Так окрестили этот двор взрослые. Двор кишит хулиганами.
— Одни хулиганы, — печально констатирую я. — Ни одного пионера.
Для наглядности на заборе появляются сразу три хулигана: Фаля, Коляй и Рока. Все трое настроены благодушно. По-видимому, у них часы меланхолии, философского самоуглубления. Лениво напевает Коляй:
У моего отца была рубаха,
И десять лёт ее он не стирал…
— Не бойся, — успокаиваю я Гальку и тайно показываю ей кончик рогатки.
Но это я бодрюсь: все трое внушают мне страх, в особенности Фаля.
На заднем дворе, у брандмауэра, стоит тощая лошадь. Лошадь эту отец мой привез из геологической партии. Часть причитающегося ей овса съедает наша семья. Лошадь тоща. Но что поделаешь! Иногда во время обеда я потихоньку, обжигая пальцы, прячу в карман несколько горсточек вареного овса, чтобы вернуть его лошади. Правда, это уже не овес, а каша.
— Ешь, Математика, — протягиваю я лошади извлеченный из кармана овес.
Математика? — спрашивает Галька.
— Ну, конечно. Это я ее так назвал.
Почему? Наверное потому, что отец, когда кричит на лошадь, каждый раз прибавляет что-то похожее на «математику».
Возле сараев — братья Игорь и Фрол Ишутины. Фрол колет дрова. Игорь выбивает одежду. На заборе висят какие-то старые брюки, полушубок. В руках у Игоря серый пиджак, он остервенело лупит им по забору. Фрол колет дрова легко и весело. А лицо Игоря мрачно. Он все стегает и стегает пиджаком забор. Слышно, как щелкают о забор пуговицы.
— Завтра братья уходят на фронт, — шепчу я Гальке.
Галька понимающе кивает. Уйдет весельчак Фрол. Уйдет богатырь Игорь. А вдруг не вернутся? И уж не видать ребятам нашего двора новых деревянных ружей и пистолетов, которые так здорово мастерили Фрол и Игорь Ишутины. Кроме того, Фрол и Игорь — основная сила, защищавшая наших ребят от хулиганского двора. Что будет с нами теперь?
Возвращаясь обратно, мы снова проходим мимо трио на заборе. Там небольшое оживление.
Часы философского самоуглубления миновали, идет небольшая разминка. Великовозрастные Фаля и Рока лениво пытаются сбросить с забора щуплого Коляя. Коляй вцепился в забор и орет благим матом.
Заметив нас, Рока приказывает Коляю:
— А ну, спустись и скажи этому козьему пастушку, пусть принесет баночку козьего молочка. Быстро!
Коляй спускается с забора и подходит ко мне:
— Ты что, глухой?
— Сколько? — спрашиваю я.
— Чего?
— Молока сколько принести?
— Ну, литр-полтора, — снисходительно уточняет Рока.
— Да она в день-то дает не больше литра, — пытаюсь возразить я.
— Ну, ты, — налезает Коляй на меня, — гуляй за молочком!
К счастью моему, мимо проходит Фрол с охапкой дров.
— Вам что от него надо? А ну-ка все за забор!
— А что, запрещено, да? — петушится Коляй.
— Давай, давай! — грозит Фрол, подталкивая Коляя поленом.
— Ни с места! — приказывает сверху Фаля. — Умри, но с гордо поднятой головой. Красиво.
У бедного Коляя ничего такого не получается. Он мечется с дикими воплями между забором и Фролом. Появляется Игорь. При виде его Коляй, уже в совершенной панике, бежит к забору и пытается вскарабкаться вверх. Но Фаля и Рока спихивают его обратно.
— А ну, помогите ему подняться, — командует Фрол.
— Что мы ему, няни? — презрительно произносит Рока и исчезает за забором. Вслед за ним исчезает и Фаля.
Инцидент исчерпан. Фрол смотрит на Гальку.
— А это кто?
— А это Галя… из Киева. Теперь будет жить у нас.
— Ну, вот и хорошо. А мы, Галя, уезжаем завтра. Такие дела… А ты, — Фрол обращается ко мне, — стой на страже двора, и вообще… А там и мы с Игорем подойдем. Обязательно. Ты, главное, до нашего прихода продержись. Понял?
Я, конечно, обещаю держаться. А про себя думаю: куда уж мне против такой силы! Один Рока чего стоит!
3. Фекла
Одной из виновниц инцидента с Коляем оказалась наша коза Фекла. Это ее молока захотелось Роке. Фекла появилась в доме вместе с болезнью моего младшего брата. Только козье молоко могло его спасти. Феклу выменяли на сколько-то мешков картошки у какого-то типа, которого, в довершение всего, еще и угощали не то брагой, не то другим алкогольным снадобьем.
— Коза хорошая, чистая, — нахваливал хозяин скотину.
Коза печально стояла в углу.
— Умница, — приговаривал захмелевший хозяин. — Фекла! Феклуша!
Коза обернулась и заблеяла.
— Отзывается, — вяло согласился отец.
— А как же! — захлебывался тип. — Коза — самая умная животная. Кошка на что умна, а и та глупее козы.
— Кошка глупее, — снова согласился отец, надеявшийся, что таким образом он скорее избавится от гостя.
— А уж молоко! — схватился за голову поклонник козьего ума. — Молоко ее можете на хлеб мазать — мед, маслице!
Он подошел неверными шагами к козе, поцеловал ее в морду и, махнув рукой, вернулся на место. Впав в меланхолию и тоску, он придвинул к себе баночку и стал задумчиво поедать дефицитный мед, купленный матерью. Я все ждал, когда же, наконец, гость выйдет из странного состояния неизбывной тоски. Но тоска его не проходила, а мед убывал.
— Эй вы, перестаньте тосковать! — хотелось крикнуть ему.