Отец и мать тоже с тревогой смотрели на банку. Когда же меду пришел конец, пришел конец и тоске гостя. Он снова повеселел. Но на столе стояла еще не тронутая банка с тушенкой. С тревогой смотрел я теперь то на тушенку, то на гостя. Не впал бы он снова в эту испепеляющую, в эту всепожирающую тоску.
Пришел Иван Дмитрия Ишутин, отец Фрола и Игоря, товарищ отца по работе.
— Вот, Ваня, — грустно объяснил отец, — обзаводимся хозяйством — скотинкой. Смехотура, стыдище. А что делать? Мишеньке, говорят, молочко нужно козье.
— Понятное дело, — одобрил Ишутин, — я коз люблю.
— Коза-то непростая — умница! — опять расхвастался продавец козы, чуть было снова не впавший в губительную тоску и уже подбиравшийся к банке с тушенкой. — Все, как есть, понимает, всю химию!.. Вот мы разговариваем с вами, а она понимает. Что, Фекла, как на ладони мы перед тобой, а? Я уж и жалею, что продал вам ее. Честное слово! Продешевил!
— Ну, знаете, — не выдержал отец, — об этом надо было раньше думать, а не теперь, когда…
Отец даже сделал неопределенный жест, как мне показалось, в сторону банки из-под меда. Продавец козы скорчил миротворческую гримасу:
— Хорошо, хорошо. Пускай остается. Живи, Фекла, у новых хозяев. А я взял банку — и нет меня.
Он действительно взял со стола банку с тушенкой, причем на этот раз с какой-то поразительной естественностью и легкостью, не мистифицируя, не впадая в тоску. Бросил банку в мешок, одел кепочку и был таков.
— Вот так и угощай людей, произнес отец с виноватой улыбкой. — Жулики.
А потом они сидели с Ишутиным за столом, и отец все спрашивал:
— Ты-то как, Ваня, даешь санкцию, а? На козу-то? Ведь стыдище, а? Жильцы начнут издеваться…
— Да брось ты, Володя, брось… Разве люди не понимают? Никто не осудит. Что ты?.. Я вот скоро сыновей отправляю на фронт… Война, а ты со своей щепетильностью… Зачем?
С тех пор и живет у нас Фекла. Летом на балконе, а зимой на кухне. Конечно, это вызов всему дому. Ведь дом наш новый, пятиэтажный. Среди других домов выглядит этаким аристократом в белых перчатках. Но когда с балкона второго этажа появляется козья морда и начинает блеять, — разумеется, престиж и аристократизм дома тут же летят в тартарары.
После сегодняшнего инцидента во дворе я долго не могу уснуть. Что же теперь будет с нами? С уходом на фронт Фрола и Игоря над двором нависла угроза Фалиного господства. Все вспомнит Фаля. И сегодняшний случай…
А это уже мне снится… Я иду через двор. В руках у меня банка белого-белого молока. Я несу его Роке. Как бы не расплескать! Смотрит с балкона потрясенная Фекла, вскинула уши Математика. А я иду, стараясь не обращать на них внимания: не расплескать бы молоко! Подхожу к забору. На заборе сидит Рока. Протягивает руки к молоку. Я поднимаю высоко над головой банку с молоком, тянусь на цыпочках, но никак не могу дотянуться до рук Роки. Чувствую: вот-вот руки мои упустят банку. И вдруг голос отца:
— Сейчас же отнеси молоко назад! Это молоко твоего больного брата.
Но уже руки хулигана вцепились в банку с молоком и не хотят отпускать ее. Тянутся губы к молоку. Я же теперь пытаюсь вырвать из его рук банку, почти повисая на ней. Молоко течет по моим рукам. Наконец, мне удается вырвать банку, и вместе с ней я падаю на землю. Рыхлая земля быстро впитывает пролитое молоко. А я хватаю землю и кидаю политые молоком комья земли в банку, приговаривая:
— Больше не буду, не буду!..
4. …Как конфетти в Новый год
Сегодня выходной. Отец, мать, я и Галька идем в Зеленую рощу. Там праздник не праздник — показательные занятия по противозвоздушной обороне. В руках у меня кулечек с песком. Так нужно. Я смотрю на Гальку, беру ее за руку, и вместе мы бежим вперед. Мне весело. Смеется Галька. И кажется, нет войны, нет голода, а есть роща, солнце, оживленная публика и какое-то почти феерическое, почти довоенное зрелище — пожар, но не настоящий, а почти как в театре… Пожар с учебно-показательной целью. А тут еще недалеко от нас расположилась какая-то компания с патефоном. На скатерти закуска.
День сегодня такой лучезарный,
— пела пластинка.
На довольно просторной поляне установлено было небольшое деревянное сооружение: имитация здания, в которое должна была угодить мнимая бомба.
Когда сооружение загорелось, на него набросилось сразу несколько пожарных. Но подул ветер, и пламя стало разгораться. Тогда несколько человек из зрителей, вероятно недостаточно проинструктированных, начали кидать в огонь горстями песок, принесенный ими в бумажных кулечках. Я последовал их примеру. Я отчаянно кидал песок, стараясь как можно ближе подступиться к огню. Но все наши попытки были настолько нелепы, что вызывали смех у окружающих. А тут еще пластинка совершенно откровенно издевалась над нами:
Он готов погасить все пожары,
Но не хочет гасить только мой.
Спохватившиеся родители стали оттаскивать меня от огня, а я отчаянно вырывался и все пытался добросить горсть песку до пламени. Не долетая до цели, песок распылялся, вызывая во мне бессильную досаду.
— Успокойся, пожарные сделают ото и без тебя, — строго сказал отец, высыпая содержимое кулька на землю.
И до сих пор я толком не знаю, зачем нужны были эти кулечки с песком. В памяти же осталась эта нелепая, почти карнавальная сцена с людьми, кидающими в огонь жалкие горстки песку, как конфетти в новый год…
А где-то Игорь и Фрол и тысячи других ребят шли сквозь нешуточный и жаркий огонь.
5. Довоенные запахи
Мы сидим с Галькой одни и сторожим квартиру.
— Давай играть в слонов, — предлагает Галька.
— Давай, — соглашаюсь я, хотя не знаю такой игры.
Галька рассказывает мне, что недалеко от их дома стоял старинный дом с какими-то слонами. И никак я не могу понять, что это были за слоны. Вроде бы эти слоны с приходом в город немцев исчезли в неизвестном направлении. Гальку это страшно огорчает; ей кажется, что слоны уже никогда не вернутся. Как я могу утешить ее? Если бы я знал об этих слонах ну хоть немного больше. Я предлагаю ей другую игру — игру в следопытов. Игра эта сводится к умению отыскать в доме что-нибудь съедобное. Играть в эту игру с каждым днем все труднее: дома теперь редко остается еда. Тогда я иду на упрощение игры: будем определять по запахам, где и когда что лежало из вкусного. Первым делом мы залезаем в старый буфет и вынюхиваем оттуда довоенные запахи. Призывно и аппетитно звенит пустая посуда. Дремлет в углу буфета деревянная скалка. Я помню ее катающейся по столу под ловкими руками матери, когда вся наша семья собиралась вокруг стола за веселым обрядом приготовления пельменей. Мне кажется, она еще хранит знакомый пельменный запах. Потом очередь доходит до супницы. Я открываю крышку, и в наши носы вторгается запах супа. О, как я жалею теперь, что раньше, до войны, не признавал супов! И вдруг я вижу, как голова Гальки медленно клонится книзу.
— Эй! — кричу я, тряся ее за плечо.
Галька открывает глаза. Слабо улыбается. Плечи ее вздрагивают. Ее знобит. В квартире холодно.
Мы сидим в шифоньере с платьями. Все-таки здесь теплее, чем в комнате. Забравшись за отцовскую шубу, Галька очень быстро засыпает, изнуренная буфетом, грезами о супе… А я не сплю. Я стерегу ее сон. В руках у меня деревянное ружье производства братьев Ишутиных. Мне хочется накормить Гальку. Во что бы то ни стало! Но чем? Я вылезаю из шифоньера и рыщу по квартире. Я заглядываю во все углы, где, по моим расчетам, может оказаться пища. И вдруг до слуха доносится какое-то потрескивание: не то кто-то скребется в дверь, не то питается открыть ее каким-то предметом. Воры! Я лезу в шифоньер к Гальке и закрываю за собой дверцу. В темном шифоньере просыпается Гальку. Ничего не понимает. Трясется. Я объясняю ей, что мы в засаде. Слышно, как подается дверь, как входят. Кажется, их двое. Один из них приближается к шифоньеру. Открывает дверцу. Мы с Галькой стоим за огромной отцовской шубой. В шифоньер проникает запах лука, бензина и чего-то еще. Вор начинает с маминых платьев. Вот он берет и рассматривает на свету мамино довоенное, самое ее лучшее. В этом платье мама танцевала на дне рождения Мишки. Она Кружилась по комнате, и платье ее постепенно превращалось в розовый зонт. Затем вор снимает с вешалки отцовский костюм в елочку. Скоро очередь дойдет до шубы. И вдруг чей-то голос. Вор кидается в сторону. Это радио. Все-таки кто-то взрослый, не так страшно. Радио сообщает сводку: наши войска освободили город Таганрог.
— Чего там? — спрашивает другой вор из соседней комнаты.
— Город освободили.
— Какой?
— Таганрохт.
— А-а…
Я никогда не слыхал об этом городе, но чувствую в себе прилив какого-то внезапного отчаяния.
— Ура! — ору я под шубой.
Вор панически бросается к шифоньеру, срывает с вешалки шубу и видит меня и прижавшуюся ко мне Гальку. Некоторое время мы молча смотрим друг на друга: вор на меня, я на вора. Затем вор захлопывает дверцу шифоньера и, захватив отцовский костюм, бежит к выходу.
— Руки вверх! — с некоторым опозданием произношу я в темноте шифоньера. Через несколько секунд стремительно выскакиваю оттуда. В квартире уже пусто. Только слышно, как плачет в шифоньере Галька. Спотыкаясь о брошенную одежду, я выбегаю с ружьем на лестницу, несусь вниз. Весь двор видит, как я бегу, а может быть, лечу, держа наперевес деревянное ружье образца братьев Ишутиных. Щеки мои горят. Воры давно скрылись. А я все лечу. Лечу мимо лошади, чей овес ест наша семья, мимо помойки, мимо зеленого забора, под громкое блеянье козы…
— Таганрог! — кричу я изо всех сил. — Таганрог!..
Их не поймали. Но из вещей они успели унести только отцовский костюм в елочку да валенки, купленные мне прошлой зимой. Пришедший Иван Дмитрии Ишутин сказал:
— Гуси Рим спасли.
Выхожу вечером во двор. На заборе сидит Коляй и напевает: