Громко и жалобно заскулил позабытый Фиделио. Арлетта встрепенулась и принялась заниматься хозяйством. Первым делом отвязала несчастного пса, который тут же кинулся в лес добывать пропитание. Ещё бы. С утра не ел, бедняжка. Запасы в ящичке тоже кончились, но Арлетта умела терпеть. Вернётся Бенедикт, может, принесёт чего-нибудь. А может, и не принесёт.
Теперь хорошо бы умыться. Одежда Альфа пропиталась пылью, потом и наверняка испачкана чужой кровью. Да и вчерашнюю кирпичную крошку смыть не мешает. Вода журчала где-то совсем рядом. Арлетта вытянула всегда привязанную к козлам верёвку. Это Бенедикт придумал. Нарочно для неё. Сунув руку в верёвочную петлю, пошла на звук. Скользя, сползла по низкому глинистому откосу. Ноги по щиколотку утонули в холодном иле. Рядом потихоньку шуршала речная трава.
Арлетта поплескала в лицо. Показалось мало. Тогда плюхнулась в воду прямо в одежде. Хорошо-то как. И штаны с рубахой заодно постираются. Ловко вскарабкалась по верёвке на берег. На воздухе показалось прохладно. Должно быть, уже наступил вечер. Стуча зубами, нырнула в повозку, потянула через голову опостылевшую мужскую рубаху, но вовремя вспомнила про ночного брата и ушла переодеваться за занавеску. За занавеской была её собственная постель, лавка, закреплённая поперёк повозки. Настоящая постель с тюфяком, одеялом и двумя подушками, устроенная ещё мамой Катериной. В дороге на подушках очень любил сидеть Фиделио. В последний год тюфяк совсем слежался, а лавка стала коротковата, ноги не вытянешь. Но Арлетта привыкла. Вот скопят они с Бенедиктом две тысячи триста пятьдесят гульденов, бросят работу, купят собственный дом, тогда и кровать новую справить можно. С периной, пологом, кружевным покрывалом. Главное, скопить. Немного осталось. Переодевшись в дорожные кофту и юбку, Арлетта отодвинула занавеску, тихо уселась в ногах у ночного брата. А вдруг он уже помер? А что! Запросто. Отбил себе какую-нибудь внутренность и помер. Похоже, конь его не только тащил, но и копытом врезал. Коснулась шеи. Нет. Бьётся жилка. Живой. Ничего, вот придёт Бенедикт, что-нибудь придумает.
Душно. Полог бы откинуть. Но снаружи надрывно жужжали комары. В повозку влез Фиделио, пристроился рядом, Арлетта обняла его и сама не заметила, как заснула.
Глава 4
– Арлетт! Что это есть?! Кто есть ты? Говори!
Возмущённый рёв Бенедикта потонул в бешеном лае Фиделио. Пёс проснулся и решил срочно прикинуться верным сторожем.
Взвизгнув, Арлетта подпрыгнула и безошибочно повисла на руке, сжимавшей топор. Повисла всей тяжестью, не особенно надеясь на успех. Бенедикт был пьян, и она знала – унять его будет трудно.
– Это есть кто? – свирепо повторил он.
– Он! Да он же!
– Кто, чьюма болотная?!
– Ночной брат, который меня поймал.
– Где ты его взять?
– На дороге валялся.
– А сьюда зачем притаскать?
– Он мне помог. Ворон ворону глаз не выклюет. Вор шпильману первый друг.
– Я… не… ночной брат, – внезапно подал голос предмет спора.
Бенедикт уронил топор. Арлетте на ногу. Арлетта стерпела молча. Тихий голос убедил Бенедикта больше, чем бестолковые вопли. Отрекается, значит – правда. Правда скверная и опасная.
– Прости, господин, – выговорил он заплетающимся языком, – никаких ночных братьев, не к ночь их помьянуть, а к белый день.
С ночными братьями нельзя ссориться. Задел одного – задел всех. Убил одного – мстить будут все. Ночным братьям не противоречат и вопросов не задают. С ними лучше вообще никаких дел не иметь. Добить бы этого от греха подальше, да и концы в воду. Девчонка глупа, не понимает.
– Он с коня упал, – сказала Арлетта, будто прочтя мрачные отцовские мысли, – у него, кажется, нога сломана.
Дознаются. Конь ещё где-то бегает. А что у него в седельных сумках, неизвестно. Бенедикт быстро трезвел. Не выйдет концы в воду. Надо выкручиваться иначе.
– Да-да, – покивал он, – ехали, господин… как это сказать… вдоль путь-дорога… и того, с коня, значить, упасть. Ножку сломать. Ой-ой-ой. Плохо как сломать. Неаккуратно. Один момент!
Бенедикт вывалился из повозки и, похоже, сверзился с обрыва. Послышался мощный всплеск. Арлетта испугалась, не потонул ли спьяну. Но могучий шпильман поплескался, пофыркал и, хлюпая мокрой одеждой, выполз на берег. Трезвый. Ну или почти трезвый.
Вернувшись в повозку, принялся копаться в привинченном к полу сундуке, где хранилось немало шпильмановского добра: шары, ножи, булавы, широкий пояс с петлёй для работы с першем, лохматые парики из крашеной пакли и пёстрых ниток, большие бумажные веера, с которыми мама Катерина работала на канате. На самом дне отыскались длинные грязноватые полосы плотной ткани, намотанные на сухие плоские дощечки. Из них в семье Бенедикта с незапамятных времён делали лубки для всех и всяческих переломов. Даже самый искусный шпильман может упасть. Бороться с переломами Бенедикт умел не хуже учёного лекаря.
– Позволь, господин, поглядать на твою ногу.
Запахло горелым маслом. Бенедикт зажёг лампу, которой не пользовались уже месяц. По летнему времени экономили.
– Арлетт, аllez! Удались! Его раздеть надо.
– Так я всё равно ничего не вижу, – проворчала Арлетта, но подчинилась, ушла за занавеску. Села на постели, обняв коленки, и стала слушать, как Бенедикт цокает языком, ощупывая больного.
Лубков, ему, видно, показалось мало. Пошёл к прибрежным кустам, должно быть, чтобы нарезать ровных ивовых палочек. Так он сделал, когда Арлетта однажды сломала руку. Тогда она была ещё так мала, что дощечки ей не годились.
– Ты, господин, счастливчик, – заметил он после одного особенно болезненного стона. – Голова на свой мест. Шея не свернул. Крестец цел. А на ноги я тебья ставить. Пльясать не будешь, но ходить сможешь.
Ночной брат спросил что-то. Робко так, жалобно. Бенедикт хохотнул, показывая, что оценил шутку.
– Слетать? С коня? Один раз есть мало? На-ка, глотни, чтоб не так болело.
Арлетта поморщилась. Очевидно, Бенедикт собирался продолжить веселье и завтра, а чтобы далеко не ходить, всё нужное прихватил с собой.
– Глотать, глотать, чтоб проняло. Ночной брат, а пиёт как мелкий куриц.
– Я не…
– Ох, прости, господин. Я уже есть понявший. Мирный путник. Спьешил в столицу в базарный день. С коня… того… слетал… В дороге всьё бывает. А что из ноги арбалетный болт торчит – это есть пустяк. Про это я забыл уже.
– Ты ж говорил, нога сломана, – удивилась Арлетта.
– Уи. Апсольман. Левая. А правая, наоборот, ранена. Кров много есть. Полный башмак. Опять повезло. Другой бы кровью истьёк, да и совсем помьер. А в него на излёте попадать. Да стрелка жилу заперла. М-да. Пропал башмак. Всё срезать придётся. Хм. Снизу вверх попали. Значит, на него засаду устроили. Под кустиками при дорога прятались. Так-с. Кости целы. Теперь стрелку выдернем и перевьяжем.
– А-а-а…
– Тихо. Лежать! Рану прижечь надо. Не желаешь внутрь, применим снаружи. Чтоб добро не пропадало.
Бодрое бульканье сказало Арлетте, что это добро у Бенедикта точно не пропадёт. Всё пойдёт в дело.
– Поутру в деревню тебя доставим, – оторвавшись от кувшина, поведал Бенедикт, – там отлежишься, встанешь. Хм. Наверное, встанешь. Дохловатый ты есть какой-то. Заморьенный. Тюрьма да каторга засушить молодца? Отпустили или сам ушьёл?
– С-а-ам…
– А если ему нельзя в деревню? – спросила Арлетта, напуганная упоминанием о каторге. Подумала и добавила: – У них там, небось, не только лекаря, у них и постоялого двора нету.
– Нету, – подтвердил Бенедикт, – кабак есть, но на ночлег не пускают. И за простую брагу дерут как за фряжское.
– Вот я и говорю – неладно выходит, – продолжала рассуждать Арлетта, очень хорошо умевшая уламывать Бенедикта, – разве ж лучше было б, если бы вместо его переломов ты мои лечил? А если б я вовсе расшиблась?
Бенедикт заворочался по-медвежьи. Вздохнул так, что отозвался пасшийся на полянке Фердинанд.
– Ладно. Свезьём в Студенец. Я расспросил. Это есть город. Пятьдесят свейских лиг. Не знаю, что у них тут городом зовётся, но, может, там и трактир поприличней, и лекарь есть.
Грозившийся двинуться в путь прямо с утра Бенедикт, конечно же, прохрапел до полудня.
Ночной брат, как показалось Арлетте, наоборот, глаз не сомкнул. Но лежал тихо и неподвижно, как сложенный перш или какая другая засунутая в угол ненужная вещь. Если и стонал, то сквозь зубы, почти неслышно. Арлетта пожалела, принесла ему водички в кожаном ведре. Поставила рядом, чтоб пил сколько хочет. Дала кружку. Воду проглотил с трудом, закашлялся и кружку выронил. Арлетта разжалобилась, решила сделать ещё что-нибудь. На ощупь смыла запёкшуюся кровь. Залепила царапины, какие смогла нащупать на лице, груди и плечах, росшим на тропиночке подорожником. Стерпел молча. Вообще, что бы она ни делала, переносил, как дитя. Больное дитя, которому уже всё равно, что с ним станется. Дрожал мелкой дрожью, дышал хрипло и коротко, но ни на что не жаловался. Может, его и вправду прокляли. Рана лёгкая, перелом похуже, но от такого не помирают. Остальное – просто царапины. А он слабый, вялый, как сорняк, из земли с корнем выдранный. Будто опоили его чем. Или, пока лежал на дороге, вся кровь из него вытекла. Покормить бы его, да и самой поесть не мешает.
Однако еды не было, кроме раскисших огурчиков прошлогоднего посола, принесённых Бенедиктом в рогожке вместе с полуштофом мутной браги. Кормить раненого супчиком из огурцов, замоченных в бражке? Нет, это не годится. Пришлось лезть под свою лавку, где в особой коробушке сберегались крючки, поплавки и перемёт с колокольчиком. Рыбка с утра клевала хорошо, хоть и мелкая. Колокольчик звонил часто. Арлетта решила рискнуть, влезла в Бенедиктовы сапоги, пошла в лес, насколько хватило верёвки, ощупью наломала, натаскала хвороста, правда плохого, сыроватого. Из ольхи да осины дрова худые. Вытащила из повозки жаровню. Костёр она сама никогда не зажигала. Боялась не уследить за огнём и наделать пожару. Но с жаровней справилась, напекла рыбу на палочках. Вкусную, поджаристую. Сунула палочку ночному брату, а он есть не стал. Так, пос