Слыша гневные обличения чиновничьих бесчинств, которым несть числа, Веня не без ехидства влезал с другим суждением из Добролюбова: выгнать со службы несколько мелких взяточников, обличить целовальника, продающего в кабаке дурного качества водку, — вот и воцарится правосудие и крестьяне будут благоденствовать. А мы, тратя силы на подобные подвиги, не шутя посчитаем себя героями.
Запас цитат служил для Вени арсеналом в баталиях на студентских сходках. Он знал не только литературу и естественные науки, но интересовался историей, мог вспомнить и записки о Джунгарии петербургской знаменитости прошлой зимы султана-географа Валиханова: «Остра ли твоя сабля? — спросил бек оружейника, пришедшего к нему с мальчиком, своим сыном. «Остра, мой повелитель, остра». — «А ну-ка попробуем!» — Бек взмахнул саблей и срубил голову мальчику…»
— Вот объявят новые правила для студентов, и все их примут, как овцы! — не унимался Веня. — Нужен лист. В первый же день занятий! Разве я не прав, Михаил Ларионович?
В своих крайностях Веня всегда находил поддержку у Михайлова. Но сейчас Михайлов его плохо слушал, он думал о том, как сказать друзьям о ночном визите, с чего начать.
— Самовар подавать? — громко спросила кухарка в дверях, и Михайлов снова вздрогнул, заметил обеспокоенный взгляд Людмилы Петровны и виновато улыбнулся.
— Я плохо спал сегодня.
— Если запретят студентам давать уроки! — Веня поднял кулак в сторону Дворцовой площади.
— Мишулька тоже чуть свет поднялся, — сказала Людмила Петровна. — С утра капризничает.
— Весь в меня, — неохотно переключился Веня. — С детства чувствует несправедливость мира сего. Да и я плохо спал, у вас что-то шагало, гремело. — Веня обернулся к Михайлову.
— Мих тайком принимал очередную поклонницу. Она, видимо, гремела доспехами.
— И не одну, Людмила Петровна. И доспехи, кстати, тоже были. — Под взглядом ее тревожных глаз он приободрился, вскинул бороду, сел соколом и речитативом пропел: — Два покло-онника, два полко-овника.
— Вот как, два полковника! — подхватил шутку Веня. — И что же вы, Михаил Ларионович? — При всей своей начитанности Веня бывал по-детски наивен и смешлив.
— А я? Что же я?.. — Михайлов поглядел на живое, симпатичное лицо юноши и не захотел его огорчать. — Вошли они в кабинет, сняли каски и положили на подоконник… — Людмила Петровна пристально на него смотрела и Михайлов смешался.
— Ну, а вы? Вы-то что? — не унимался Веня, заранее улыбаясь, сейчас будет анекдот. — Распростерли свои объятия?
— А я? «Как можно-с, говорю, здесь дует!» И перенес каски на стол.
Веня благодарно рассмеялся, он обожал Михайлова.
— Оставь неуместный смех, братец, — недовольно сказала Людмила Петровна. Веня хотел ей весело возразить, но его перебил ровный баритон Шелгунова:
— А если серьезно?
— Если серьезно… — Михайлов положил руки на стол, сжал кулаки, силясь удержать тревогу. Все утро его преследовало ощущение угрозы, срыва стихии, то ли хлынет Нева на город, то ли земля провалится. Будто нынче узнал, что Петербург стоит на трясине и не устоялся еще. И главное — видение: на пороге мальчик в белой рубашке до полу… а с ним и всё, вся жизнь на пороге чего-то нового. — На рассвете у меня были два полковника, — продолжил Михайлов, следя за голосом. — Жандармский Ракеев и полицеймейстер Золотницкий.
— Извините, — пробормотал Веня и самолюбиво покраснел.
— Сделали обыск, кое-что забрали. — Волна перед ним, потоп, а он выстоит и себя проявит.
— Лист? — хрипловато спросил Николай Васильевич.
— Портрет Герцена, брошюру «Народный сход» и томик Пушкина, вагнеровское издание.
Эта стихия — испытание для него.
— А лист, лист? — нетерпеливо переспросил Шелгунов.
— Не смотри на меня сентябрем, Николай Васильевич. Лист в сохранности. Полагаю, они его и не искали.
Спокойный, волевой Шелгунов не сдержал облегченного вздоха.
— А что же они искали?
— Не могу понять. Гадал-гадал, наблюдал-наблюдал, похоже, они и сами не знали, зачем пришли.
— Давайте прикинем, откуда они могли узнать про лист, — предложил Николай Васильевич.
— Злой упрямец Шелгунов! — воскликнул Михайлов. — Я же сказал: про лист им ничего не известно! Я бы сразу понял. Они не скрывали своих намерений.
— Каких?
— Что пришли вслепую, на авось. «Нет ли у вас чего на русском, запрещенного?» — Михайлов нервничал.
— Давайте сначала позавтракаем, а потом уже будем прикидывать, — сказала Людмила Петровна. — Ничего особенного не произошло. Ни-че-го! — повторила она, ласково глядя на Михайлова.
— Вы не правы, Людинька, — мягко возразил Шелгунов. — Мы должны обсудить все, не откладывая.
— А кому вы показывали лист, кроме меня? — спросил Веня.
— Никому, — быстро солгал Михайлов.
— Никому, кроме Костомарова, — уточнил Николай Васильевич.
— Нет! — загорячился Михайлов. — Никому, я повторяю. Никто о листе ничего не знает. Кроме, разумеется, Герцена и Огарева.
Шелгунов деликатно промолчал.
— Герцен, правда, говорил, что за ними следят. Но если бы тамошняя агентура дала сведения, в Штетине перерыли бы мои чемоданы. Ничего подобного, досмотр был обычным.
— Они тоже умнеют, Мих, — заметила Людмила Петровна.
— Костомаров в свой последний визит не произвел на меня хорошего впечатления, — раздумчиво проговорил Шелгунов. Ровно, упрямо он гнул свое, помня, однако, о том, что сам утверждал: «Вредный человек есть в то же время и глупый».
Михайлов рывком поднялся, оттолкнул стул, пошел к окну, от окна к роялю, от рояля к столу, вокруг стола, восклицая на ходу:
— Всеволод Дмитрия наш друг! Он замечательно умен! Он талантлив! Его рекомендовал Плещеев! — Михайлов солгал, попался и обиделся, как ребенок, из-за своей неправды. Неделю назад он говорил Шелгунову, что показывал лист Костомарову и даже просил его взять в Москву сто экземпляров. Показывал, но не придал этому особого значения. «А коли я не придал, то и вы не придавайте». Ведь так все просто: он не хочет никого тревожить излишним опасением. — Не забудем, именно появление здесь Костомарова подтолкнуло нас составить лист. Не только этот, но и другие.
— Всеволода Дмитриевича мы не должны считать источником сведений для Третьего отделения, — заявила Людмила Петровна. — Что вы носитесь, Мих? Садитесь.
Михайлов послушно сел, кротко стал пояснять Шелгунову:
— Он задавлен нуждой, понимаешь, Николай Васильевич, семь душ на его плечах. Он угнетен, жалуется, а у меня денег кот наплакал после заграницы. Хотел помочь от конторы «Современника», но Некрасов уехал в деревню, а Чернышевский в Саратове. В нужде, без денег всякий не произведет хорошего впечатления.
— А он не родственник нашему профессору истории? — спросил Веня.
— Кажется, племянник его, но он, Веня, поэт, уланский корнет, в нем развито чувство чести. — Михайлов ощущал, что заступничество его сверх меры, но остановиться не мог. — Бедный, разорившийся, вернее, отцом разоренный, но дворянин. Он никогда не пойдет к профессору за подачкой.
— Я не хотел тебя обидеть, Михаил Ларионович, — сказал Шелгунов, — но позволь напомнить тебе наш разговор в Париже.
— О чем?
— О том, что такое легкомысленный человек, к коим отчасти принадлежит мой друг. Ты со мной согласился.
— Да-да, — Михайлов закивал головой.
— Если тебе грозит арест, я за то, чтобы немедля, сейчас же затопить камин, и пусть все улетит в трубу.
— Был у меня такой момент, я уже спички схватил запалить, едва удержался.
Настал черед взволноваться Beнe. Он порывисто вскочил и, подражая Михайлову, заходил вокруг стола.
— Господа! Помилуйте, господа! Лист крайне нужен молодому поколению! Если что-то грозит, я тут же, сию минуту распихаю все экземпляры за пазуху, по карманам, в сапоги, и духу его здесь не останется. Зачем же сжигать?! Столько надежд! Такая будет буря, господа!
— Братец, сядь и не обезьянничай, — приказала Людмила Петровна.
Веня сел — такая уж она напористая, сестрица, — и, волнуясь, начал горестно пощелкивать пальцами.
— Сжигать лист неразумно, — продолжала Людмила Петровна, — тем более что Мих уже спас его от полковников. Лист, можно сказать, получил крещение. К тому же, вспомните — весь год, в сущности, проходит у нас и заботах и хлопотах об этом листе.
— В таком случае, давайте распространим его незамедлительно, не дожидаясь занятий в университете.
— Отлично, Николай Васильевич, я согласен! — подхватил Веня. — Полковники пришли и ушли. Все это мелочи перед вечностью, как говорит султан Валиханов.
— А теперь продолжим завтрак как ни в чем не бывало, — сдался наконец Николай Васильевич, или сделал вид, что сдался.
— Это замечательно! Это бодрит! — И Веня запел, ликуя: — «Жрецов греха и лжи мы будем глаголом истины карать».
Когда Михайлов сказал, что полковники перерыли все его бумаги и личные письма, Людмила Петровна возмутилась:
— Врываются среди ночи, бесчинствуют, поневоле вспомнишь Европу. Вы не должны прощать, Мих, сегодня же пожалуйтесь шефу жандармов.
— Князь Долгоруков в Крыму вместе с государем, — пояснил Николай Васильевич. — За него правит Третьим отделением граф Шувалов.
— К нему я и пойду, — решил Михайлов.
— И что скажешь?
Михайлов обиженно нахмурился. Шелгунов ведет его на помочах, да еще в присутствии Людмилы Петровны, предупреждает, оговаривает. Другого Михайлов сразу бы осадил дерзостью, заставил бы отказаться от забот о ближнем. Но Шелгунов знает, что говорит. В Париже, в отеле «Мольер», перед самым отъездом в Россию Николай Васильевич попросил Михайлова раскрыть упакованный чемодан. Михайлов, хотя и с неохотой, послушался, раскрыл. Шелгунов одним движением ворохнул содержимое, и сразу весь грех наружу — белоснежные листы, четкий шрифт. «Кес-ке-се, мусью Михайлов?» — спросит тебя таможенный чиновник». Шелгунов аккуратно распорол подкладку чемодана, тщательно уложил все экземпляры листа и ровненько подклеил подкладку обратно. Потому-то и легко прошел Михайлов досмотр при въезде в Россию.