Она выхватила из его ослабевших пальцев трешку.
— Приходи сюда вечером, к десяти, — сказала шалава Мара и заметив его недоверчивый взгляд и убитый вид, строго, но тихо прикрикнула:
— Что же мне, среди бела дня с тобой заниматься?! Да не ссы, не обману…
Дома на него мало обращали внимания, отец и брат еще не возвращались с работы с вечерней смены, и когда к десяти часам он выходил из дому, мать просто спросила:
— Куда?
— На улице постою, — как обычно ответил он.
— Знаю, как постоишь, — проворчала мать. — Ни дня без драки не проходит. Чтобы недолго, скоро спать пора…
Он, задыхаясь от тревожного ожидания, побежал на соседнюю улицу, к темному тупику, куда она велела придти, но здесь никого не было. Не было ни её, ни прохожих. В конце улицы, на углу одноэтажного дома с покосившимися окнами поднялся с корточек старик нищий с металлической тростью в руках и, взяв трость под мышку, резво зашагал вниз, завернул за угол, исчез из глаз… Пустая, темная, кривая улица, спускавшаяся круто вниз, с узкими тротуарами и вонючим ручейком из канализационного люка.
«Обманула!» — с облегчением и ужасом подумал он, но тут же увидел темную фигуру, вышедшую из-за угла и медленно приближавшуюся, фигуру с ног до головы закутанную в большой черный платок — чаршаб, что носят старухи, идущие в мечеть. Сначала он не признал её, но походка и осанка были явно не старушечьи. В груди у него сделалось горячо.
Но почему я себя так веду? Ведь это не первая моя женщина… почему же я так волнуюсь? Эта шалава даже не очень мне нравится, так в чем дело?.. — немного рисуясь перед самим собой, думал он, но новизна манила, притягивала: после Розы это была первая женщина, хоть и пропущенная через десятки мужчин, и было безумно интересно, как с ней получится, как она станет действовать. Все это придавало остроту ощущениям, с которыми он ждал свидания, и эта острота заставляла его волноваться и дрожать мелкой дрожью, как в ознобе.
Она подошла, опустила чаршаб на плечи, открыв лицо, легонько двумя пальцами взяла его за ухо, молча потянула за собой в крытый листами шифера тупик, где нельзя было разглядеть даже свои ботинки. Она деловито завязала черный платок, от которого пахло сложными запахами давно немытой старушечьей плоти, узлом на животе. Он с бьющимся сердцем, выпрыгивающим из груди сердцем, падающим в живот сердцем, стучащим в голове сердцем, полным сладостного ожидания сердцем молча следил за ее действиями. С пятью такими сердцами он был грубо втянут в глубь тупика, безжалостно оголен ниже пояса и обласкан горячими, шершавыми губами шалавы Мары.
— О-о! — восхищенно прошептала она.
Путаясь в стянутых брюках, он пока мало что соображал от страха, что кто-то вдруг возникнет тут из темноты и увидит его в такой позе, со спущенными штанами, и почти ничего не чувствовал.
— Готов, — деловито сообщила она. — Теперь повернись лицом туда, — показала она вглубь тупика. — Чтобы мое лицо не видели, понял? А то, если кто увидит, из этого тоже раздуют историю, здесь такие сплетницы…
Она сама его развернула, нагнулась перед ним, подняв подол платья, ловко, привычным жестом просунула руку между ляжек, схватила его, и он вошел. Темнота тупика светлея, поплыла перед широко открытыми глазами его.
— Ох! — тихо застонала она. — Дай бог здоровья твоему птенчику, не у каждого мужика такой найдется…
Почти теряя сознание, он отчалил от берегов, выплыл из темного тупика, поплыл над вонючей улицей, обладая в мечтах не шалавой Марой, а своей любимой красавицей математичкой Ниной Семеновной.
Но очень скоро берега сомкнулись, когда он сосредоточился именно на той, на которой сосредотачиваться не хотел.
Она отряхнулась как-то по-собачьи, оправила платье.
— Все! — объявила она с веселыми нотками в голосе, словно радуясь тому, что все так быстро кончилось. — Натяни штаны и можешь идти.
Он так и сделал. И выходя из тупика, пошатываясь, будто пьяный, услышал, как она сказала вслед, в спину ему:
— Приходи, когда деньги раздобудешь.
Его вдруг охватила ярость, хотелось крикнуть ей в лицо, как она омерзительна, нахамить, обругать, ударить по лицу, чтобы кровь пошла. Но вместо этого он только сжал кулаки и пошел к дому. Образ Нины Семеновны, нагнувшейся, стоя спиной к нему со спущенными не очень свежими штанами, преследовал его до дома и потом всю ночь, когда он не мог заснуть и ворочался в горячей постели, вспоминая угнетающе мерзкие детали своего вынужденного, противного и мимолетного совокупления.
На следующий день, входя в школу, он столкнулся в дверях с математичкой, немедленно залился краской, стал пунцовым, неуклюже загородив ей дверь и не в силах отвести взгляда от её прекрасного-прекрасного, чудесного-чудесного, милого-милого лица, обрамленного прекрасными-прекрасными рыжими волосами. Она удивленно поглядела на него.
— Что с тобой, Эмин? Привидение увидел?
— Нина Семеновна… — только и проговорил он, и рот его остался непроизвольно открытым на последней букве.
— Я уже тридцать пять лет Нина Семеновна, — сказала она. — Дай пройти, звонок уже. Не слышишь?
Он посторонился, пропуская её в узких дверях, провожая горящим взглядом ее великолепные полные ножки, но она, видимо что-то почувствовав, неожиданно обернулась и сердито посмотрела на него.
— Иди в класс! — сказала она, смерив его презрительным взглядом. — Какой урок хоть знаешь?
— Ва… ваш, — заикаясь пролепетал он, и вдруг невольно улыбнулся.
Но ей и улыбка не понравилась. Она молча повернулась и застучала своими прекрасными-прекрасными каблучками в сторону учительской.
Урок не обошелся без происшествия. Сидевший с ним за одной партой второгодник и здоровенный одноклассник Муса во время урока, наклонившись к нему, произнес тихим шепотом:
— Эмин, посмотри на её жопу! Вот это я понимаю, Нина Семеновна — класс! Натянул бы её…
Но он не дал договорить мальчику, вдруг набросился на него с кулаками и, не обращая внимания на сердитые окрики математички, стал яростно избивать опешившего Мусу. Однако, тот вскоре овладел ситуацией и так как был намного сильнее Эмина, повалил его и стал бить смертным боем, что, впрочем, закончилось, почти не успев начаться: на них обоих навалились мальчишки класса и стали оттаскивать друг от друга. Ошарашенный таким коварным, неожиданным, вероломным нападением Муса ругался последними словами и, естественно, тут же был изгнан из класса учительницей. Молчаливый Эмин остался, сел и стал вытирать окровавленное лицо рукавом своей видавшей виды темно-серой рубашки.
— Возьми.
Он поднял голову и прямо над собой увидел Нину Семеновну, протягивавшей ему чистый платок.
— Не надо, — помотал он головой. — Запачкаю.
— Утрись, — она насильно сунула ему платок в руку. — Запачкаешь — постираешь.
Она внимательно посмотрела на него, как он осторожно, чтобы как можно меньше испачкать платок, вытирал кровь с лица и сказала:
— А тебе, Эмин, последнее предупреждение! Еще такое повторится — придешь с родителями.
Муса, конечно, подстерег его после школы и избил. Завязалась крепкая драка, дрались наедине, чтобы никто не мешал, ушли в подъезд соседнего со школой дома, загаженный плевками, окурками, где остро пахло мочой. Эмин изо всех сил старался одолеть соперника, но тот был явно сильнее, недаром слыл первым силачом в классе. Избив противника, Муса, негодуя спросил:
— Что я тебе сделал, что ты набросился на меня?! Сейчас отца вызывают в школу, он с меня шкуру спустит… Говори, сука!
— Ты не дожен бый так гааить о ней, — еле произнес разбитым в кровь ртом Эмин.
— О ком!? О ком, идиот?!
Муса и в самом деле забыл, что говорил в классе на ухо Эмину, он не придавал значения тому, что все мальчики в школе болтали на каждом шагу. И это вдвойне было обидно Эмину. Он не ответил.
— Говори, гад, твой рот, пидараз!.. — настаивал Муса. — А то… А то убью тебя прямо здесь!
— Убивай, — еле ворочая языком, сказал Эмин.
Муса в сердцах оттолкнул Эмина и вышел из парадного, вытирая кровь из разбитого носа.
Эмин вошел обратно в школу, пошел в туалет и тщательно умылся, морщась от ожогов от прикосновения холодной воды к свежим ссадинам. Тут он вспомнил о платке, что дала ему Нина Семеновна, вытащил его из кармана, вытер лицо, потом осмотрел платок и стал его стирать под краном. Почти удалось отстирать, вместо ярко красного теперь на платке оставались лишь слабые розовые разводы. Он аккуратно сложил мокрый платок и, прежде чем положить в карман, понюхал. Платок и теперь, достойно пройдя через печальные результаты двух битв, источал слабый, но очень приятный стойкий аромат женских духов. У матери Эмина никогда таких не было. Эмин воровато оглянулся — в туалете никого. Тогда он поцеловал платок, прежде чем положить в карман.
Ночью ему приснилась она, приснилось, как она протягивает ему платок, чтобы он вытер кровь с лица. Он улыбнулся во сне и тут же проснулся от боли в растянутых от улыбки ссадинах на лице.
А через день на соседней улице он встретил Мару. Теперь она была одета, конечно, совсем не так, когда приходила к нему на свидание. Летнее платье обтягивало её аппетитные формы, загорелые руки и плечи были оголены. Она шла, видимо из базара с полной корзиной-зембилем в руках.
Он, завидев её, засмущался, но и проснулось смутное желание в нем, разбуженное столь же смутными крохами воспоминаний.
— Ну, что? — спросила она, поравнявшись с ним. — Все еще дрочишь?.. Эх, тебя разукрасили!
Он не ответил, хмуро поглядывая на нее исподлобья.
— У меня мама завтра уезжает в район, в Карабах, в деревню к тете, понял? — тихо проговорила она. — Я это потому говорю, что ты мне понравился, и теперь мы могли бы это сделать по-человечески, в постели. Что скажешь? Только приходить ко мне надо поздно, когда соседи улягутся. Не то из этого тоже раздуют историю, такие сплетницы в нашем дворе…
— Денег нет, — сказал он.
— Найди, — сказала она. — Я без денег не дам.