Ведь все-таки ради меня он прервал стажирование в больнице, сказала она. У него были основания затаить обиду. Тут я не согласна. Он отстал из-за войны. Потом учеба стала раздражать его. Он хотел начать взрослую жизнь. В моей беременности были виноваты мы оба, а при Петэне не могло быть и речи, чтобы рискнуть на аборт. Нет, затаить обиду было бы несправедливо. Наш брак стал для него таким же счастьем, как и для меня. И одним из его главных достоинств было искусство в самых неблагоприятных и даже трудных условиях казаться все таким же веселым и нежным. До этой истории у меня никогда не было повода даже для тени упрека.
Этот разговор придал мне мужества. Я попросила Мориса провести вместе ближайший уик-энд. Мне хотелось вернуть нашу веселость и близость, немного забытые им, и еще — напомнить ему наше прошлое. Он не сказал ни да, ни нет: это зависит от его больных.
Среда, 27 октября. В конце этой недели он абсолютно не может уехать из Парижа. Это значит, что Ноэли не согласна. Тут уж я восстала. Впервые я заплакала в его присутствии. У него был удрученный вид: «О, не плачь. Я постараюсь найти замену». В конце концов он обещал, что найдет выход: он тоже хочет провести со мной этот уик-энд. Не знаю, правда это или нет. Но очевидно то, что мои слезы расстроили его. Я провела час в приемной у Маргариты. Она теряет терпение. Как, должно быть, долго тянутся дни! Представительница благотворительного общества обошлась любезно, но не могла разрешить ей пойти со мной погулять, пока нет официального предписания. Это, несомненно, результат небрежности, ибо я представила все гарантии.
Четверг, 28 октября. Итак, на субботу и воскресенье мы уезжаем. «Я нашел, выход», — сказал он с победоносным видом. Он был явно горд, что устоял перед натиском Ноэли, — слишком горд. Это говорит о том, что битва была жаркой и, следовательно, эта женщина для него слишком много значит. Весь вечер он, мне казалось, нервничал. Он выпил два стакана виски, вместо одного, как обыкновенно, курил сигарету за сигаретой. Он обсуждал маршрут нашей поездки с чрезмерной горячностью и был разочарован моей сдержанностью.
— Ты недовольна?
— Ну, конечно, довольна.
Но довольна я была лишь наполовину. Неужели Ноэли занимает в его жизни такое место, что он должен воевать с ней, чтобы провести со мной уик-энд? И неужели я дошла до того, что считаю ее своей соперницей? Нет. Я отказываюсь от упреков, расчетов, уловок, побед и поражений. Предупрежу Мориса: «Бороться с Ноэли за тебя я не стану».
Понедельник, 1 ноября. Все было так похоже на прошлое: мне даже казалось, оно возродится из этого сходства. Мы ехали сквозь туман, потом под красивым и холодным солнцем. В Нанси, перед решетками площади Станислава, что-то кольнуло меня в сердце: это было счастье, мучительное и потому необычное. Когда мы шли по старым провинциальным улочкам, я сжимала его руку в своей, а он иногда обнимал меня за плечи. Говорили мы обо всем и ни о чем, больше всего о наших дочерях. Он не может понять, как Колетта вышла за Жан-Пьера. Химия, биология. Он уже строил планы блестящей карьеры для нее, но мы предоставили ей полную свободу чувств, полную сексуальную свободу, и она это знала. Почему она увлеклась этим парнем, по существу никаким, настолько, что пожертвовала ради него своим будущим?
— Она и так довольна, — сказала я.
— Я бы хотел, чтобы это было по-другому.
Отъезд Люсьенны, его любимицы, огорчил его еще больше. Полностью принимая ее стремление к самостоятельности, он хотел бы все же, чтобы она осталась в Париже, занималась медициной и работала вместе с ним.
— Тогда она не была бы самостоятельна.
— Была бы. Она бы жила своей жизнью, а работала бы со мной.
Отцы создают себе определенный идеал дочерей, к которому те должны стремиться, но дочери никогда не становятся такими, как хотят их видеть отцы, матери же принимают их такими, какие они есть. Колетте нужна была прежде всего чья-то опека, Люсьенне — свобода. Я их понимаю обеих. Я считаю, что обе они: и Колетта, такая ранимая, добрая, и Люсьенна — энергичная, блестящая — каждая по-своему преуспели.
Мы остановились в той же маленькой гостинице, что и двадцать лет назад, и комната была такая же — может быть, только на другом этаже. Я легла первой и смотрела, как он в голубой пижаме, босиком, ходит взад и вперед по истертому ковру. Он не был ни весел, ни грустен. И вдруг в ослепительном сиянии перед моими глазами встал образ, вспоминавшийся сотни раз, но от этого не потускневший, как будто это было вчера. Морис вышагивает босиком по этому ковру, в черной пижаме. Он отстегивает воротничок — и лицо его как будто в рамке. По-детски возбужденно он говорит о каких-то пустяках. Я поняла, что приехала сюда в надежде вновь найти того страстно влюбленного человека, которого я не встречала уже много-много лет, хотя все мои последующие воспоминания о нем окутаны, как прозрачным муслином, этим давним воспоминанием. В тот вечер, как раз потому, что обстановка была прежней, соприкоснувшись с ним, настоящим, из плоти и крови, курившим сигарету, прежний образ рассыпался в прах. Меня, как громом, поразило открытие: ВРЕМЯ УХОДИТ. Я заплакала. Он сел на край кровати, нежно обвил меня руками:
— Мой милый, малышка моя, не плачь, почему ты плачешь?
Он гладил мои волосы, осыпал частыми поцелуями мой затылок.
— Ничего. Уже прошло, — сказала я. — Мне хорошо.
Мне было хорошо. Комната плыла в приятном полумраке. Губы, руки Мориса были нежны. Мой рот приник к его рту. Моя рука скользнула под пижамную куртку. И вдруг он вскочил, вздрогнув, резко оттолкнув меня. Я прошептала:
— Я внушаю тебе такое отвращение?
— Что за глупости, мой милый! Но я смертельно устал. Это все свежий воздух, ходьба. Мне нужно поспать.
Я забилась под одеяло. Он лег. Погасил свет. Мне казалось, я на дне могилы, кровь в жилах застыла: я не могла ни заплакать, ни пошевельнуться. Мы не были близки со времени Мужена, да и можно ли было назвать это близостью… Я заснула часа в четыре. Когда я проснулась, он входил в комнату, одетый. Было около девяти часов. Я спросила, где он был.
— Ходил прогуляться.
Но на улице шел дождь, а плаща у него не было, и он не промок. Он ходил звонить Ноэли. Она потребовала, чтобы он ей позвонил. У нее не хватило великодушия даже на то, чтобы хотя бы на время несчастного уик-энда он полностью принадлежал мне. Я ничего не сказала. День тянулся. Каждый понимал, что другой делает усилия, чтобы казаться приветливым и веселым. Мы договорились вернуться в Париж, там поужинать и завершить вечер в кино.
Среда, 3 ноября. Приветливость Мориса для меня почти мучительна. Он сожалеет о случае в Нанси. Но в губы он меня больше никогда не целует. Я чувствую себя отверженной.
Пятница, 5 ноября. Я хорошо держалась, но каких усилий это стоило! Хорошо, что Морис меня предупредил. (Что бы он там ни говорил, я упорно продолжаю думать, что он обязан был помешать ей прийти.) Я чуть было сама не осталась дома. Он настаивал. Мы не так часто бываем где-либо, я не должна лишать себя удовольствия быть на этом коктейле. Как объяснят наше отсутствие? Возможно, он думал, что объяснение найдется слишком легко? Я смотрела на супругов Кутюрье, Тальбо — на всех друзей, так часто бывавших у нас, и думала, насколько они в курсе событий. Ведь Ноэли принимает их иногда вместе с Морисом у себя. А другие — они тоже что-то подозревают? Ах, я так гордилась нами — образцовой парой. Мы были олицетворением неувядающей любви. Сколько раз бывала я чемпионкой безупречной верности! Примерная пара разбилась вдребезги. Остался муж, который изменяет жене, и брошенная, обманутая жена. И этим унижением я обязана Ноэли! Это почти невероятно. Да, о ней можно сказать «обольстительная», но, объективно говоря, какая все это чепуха! Эта улыбка уголками рта, чуть склоненная голова. Эта манера смотреть в рот собеседнику и вдруг, откинув голову, залиться звонким, переливчатым смехом. Сильная женщина и в то же время такая женственная. С Морисом она держалась точь-в-точь как в прошлом году у Дианы: на расстоянии, но, вместе с тем, и с оттенком интимности. А у него все тот же глупо-восхищенный вид, что и тогда. Эта идиотка Люс Кутюрье смотрела на меня в прошлом году с таким же смущением. В прошлом году Морис был уже увлечен Ноэли? Это уже случилось? Я тогда заметила его восхищение, да, но не думала, что это чревато последствиями. Я сказала Люс со смехом:
— Я нахожу Ноэли Герар очаровательной. У Мориса есть вкус.
Она вытаращила глаза:
— Ах, вы в курсе?
— Разумеется!
Я пригласила ее выпить со мной рюмочку на будущей неделе. Я хотела знать, кто в курсе этих дел, кто — нет, с каких пор. Жалеют ли они меня? Смеются? Пусть я мещанка, но я бы хотела, чтобы они все умерли и вместе с ними исчезла та плачевная фигура, какой я им теперь представляюсь.
Суббота, 6 ноября. Этот разговор с Морисом сбил меня с толку. Морис был спокоен, приветлив и казался искренним. Вспоминая вчерашний коктейль, я сказала ему, тоже вполне искренне, обо всем, что меня смущало в Ноэли. Прежде всего мне не нравится профессия адвоката: ради денег браться защищать кого-то, если прав другой. Это безнравственно. Морис ответил, что Ноэли занимается своим ремеслом очень симпатичным образом: она берется не за всякое дело, получает, действительно, очень высокие гонорары, но есть множество людей, которым она помогает даром. Неправда, она корыстолюбива. Кабинет помог ей купить муж: почему бы и нет, если они сохранили прекрасные отношения? (А не для того ли она их сохранила, чтобы он оплачивал ее кабинет?) Она стремится продвинуться; в этом нет ничего достойного порицания, если добываешь этим себе средства к существованию. Здесь уж мне стало трудно сохранить хладнокровие:
— И это говоришь ты! А ведь ты никогда не искал способов продвинуться.
— Я решил специализироваться, когда мне окончательно надоела рутина.