Все это мне лично рассказал Александр Саввич Дзюба».
На этом заканчивался рапорт старшего лейтенанта. Затем следовали рапортички сотрудников наблюдения, по которым было нетрудно представить себе однообразную жизнь Семена Авдеева.
Парень ни с кем не общался, нигде не бывал, один раз смотрел фильм, показанный кинопередвижкой в столовой общежития. Приходила к ним из библиотеки книгоноша, предлагала литературу, но Авдеев лег на койку и отвернулся к стене.
Раздался резкий, требовательный телефонный звонок, я снял трубку и сразу узнал голос Гаева. Слышимость была хорошая.
— Федор Степанович?
— Здравствуй, Николай Алексеевич! Удалось что-нибудь?
— Пока нет. Капитан Стрыгин сделал все возможное. Материалы выслали фельдсвязью. О находке в Зеленой Пади знаете?
— Знаю. Глашу не обнаружили?
— Нет. Якуничев каждый день после работы бывал в библиотеке. Сегодня я просмотрю его читательский формуляр, поговорю с библиотечными работниками. Буду звонить вечером.
В кабинет вошел старший лейтенант Лунев. Очевидно, он слышал последнюю часть разговора с Гаевым, потому что спросил:
— Есть новости?
— Ничего существенного. Здравствуйте, Евгений Корнеевич, каковы ваши успехи?
— Списки авиапассажиров. Что с ними делать дальше?
— Покажите.
Лунев положил передо мной списки по числам с первого по десятое июня. Семьсот восемьдесят фамилий. С глупой надеждой встретить Родионова я мельком просмотрел список. Конечно, удачи бывают легкими, но не в таком серьезном деле.
— Мы назначим специальную бригаду, которая займется проверкой, — сказал я. — Сначала надо исключить всех женщин, затем мужчин, направленных в Москву по делам службы, старожителей Урала. После чего тщательно проверить оставшихся. Не исключено, что искомый пользовался вымышленной фамилией и на следующий день вернулся обратным рейсом, но уже под другим именем. Как с консультантом?
— Есть такой — Осолодкин Касьян Касьянович. Живет он на улице Чапаева, неподалеку от дома Бажова. Они были дружны, часто встречались. Осолодкин иллюстрировал его «Малахитовую шкатулку». Старик крепкий, памятливый…
— Сколько же ему лет?
— За восемьдесят. Он еще работает. Пешком ходит на натуру. Пишет этюды на озере Шарташ. Мы послали к Осолодкину человека, если договорится, сегодня съездим.
В стену раздался стук.
— Пойдемте, Евгений Корнеевич, к полковнику, — пригласил я Лунева.
Когда мы вошли в кабинет, Шагалов разговаривал по телефону. Указав жестом на лежащий раскрытый блокнот, он продолжал сосредоточенно слушать, очевидно, судебно-медицинского эксперта, потому что сказал:
— А причина смерти у вас не вызывает сомнения?
Я взял со стола блокнот и прочел торопливую запись полковника.
«Смерть наступила от семидесяти до восьмидесяти часов тому назад… После удара тяжелым тупым предметом в затылочную часть черепа потерпевший потерял сознание. Затем длинным острым предметом преступник проколол сердце, что и послужило причиной смерти. На месте проникающего ранения — миллиметровое отверстие в рубахе, а на два пальца ниже соска левой груди — значительное кровоизлияние…»
— Вы понимаете всю важность вашего сообщения? — спросил полковник и, видимо удовлетворенный ответом, добавил: — Когда я получу письменное заключение? Хорошо, Иван Матвеевич, до свидания! — положил на рычаг трубку, помолчав, обратился ко мне: — Прочли? Что скажете, Федор Степанович?
— Очень трудно собраться с мыслями… — Я сел в кресло, задумался, и было над чем. — Гирька на сыромятном ремешке и острый колющий предмет… Очень профессионально, а главное — чертовски знакомо… Вот только не могу вспомнить откуда…
— Художник Осолодкин в одиннадцать ждет вас для консультации. Машина у подъезда. — Полковник взглянул на часы: без четверти одиннадцать.
— Владимир Иванович, надо поручить толковым, главное, упрямым людям проверку списка авиапассажиров. Евгений Корнеевич в курсе. Прошу общее руководство оставить за ним. От консультанта я вернусь в управление.
— Ни пуха ни пера, — пожелал Лунев.
— К черту, — отозвался я и добавил: — За последние два дня я слышу это пожелание во второй раз, но… пока — ни пушинки, ни перышка надежды…
Размышляя о смерти Якуничева, я не заметил, как водитель затормозил возле бревенчатого домика с резными наличниками и узорчатой ротондой над высоким крыльцом. На окнах, словно в теплице, среди пестрых ситцевых занавесок нежно цвел аспарагус.
На мой звонок дверь открыла женщина лет пятидесяти, румяная, полная, опрятно одетая. Она сунула мне маленькую пухлую ручку и сказала напевным уральским говорком:
— Однако, ждет вас Касьян Касьянович. Заходите.
Я оказался в большой комнате. На стенах висели пейзажи уральской природы в богатых рамах и совсем без оформления, точно разутые. Картины писаны в хорошей свободной манере, с тщательно выписанным первым планом. Почувствовав на себе взгляд, я обернулся — позади меня стояла хозяйка, сложив на груди руки и подперев пальцами подбородок.
— Вы, мил человек, однако, зря это! Ей-бо, зря! — сказала она, укоризненно покачав головой.
— Вы о чем? — не понял я.
— Мало ли что бабы языком треплют! У Касьяна Касьяновича пятый год как Анастасия померла, моя сестра… Злыдни говорят, со мной связался, так брехня это! Ей-бо, брехня!
— А хоть бы и так, что с того? — улыбнулся я. «За кого она меня принимает?» — У нас есть и такой обычай — помрет жена, вдовец на сестре женится.
— И правильно, однако, потому дом без бабы — сирота! — Она заулыбалась, как-то вся изнутри засветилась и, протягивая свою пухлую ручку, сказала: — Чтой-то я не назвалась, однако. Милитина Андриановна! Сейчас я Касьяна Касьяновича вам покличу.
Осолодкин оказался жилистым, сухим, лысым старичком, с лицом, густо заросшим, словно у лешего, и совсем молодыми глазами, голубыми, как заводь на солнце. Шел он ко мне какой-то вкрадчивой походкой, точно кот на зазевавшегося воробья, наклонив к плечу голову и прищурившись.
— Наслышан. Прошу садиться, — неожиданно сказал он испитым или простуженным басом. — Ты, Милитина Андриановна, похлопочи по хозяйству. — Он повернулся к двери, где показалась женщина. — Промеж нас разговор мужской, — Тщательно притворив обе половинки двери, он вернулся и, подмигнув мне, поделился: — Все пытала меня: да кто? Да зачем? Я и пустил ей лебедя: из загса, мол, почему мы с тобой не венчаны! А с меня Анастасия перед смертью слово взяла, чтобы я с Милкой не связывался. Захочешь жениться, сказала, возьми молодую…
— А чем же Милитина плоха? Хорошая женщина, — вставил я.
— Так ведь моей Анастасии было бы сейчас пятьдесят…
— А Милитине Андриановне? — удивился я.
— Ей семьдесят второй пошел! Я даром что неграмотный, а пряники ем писаные. Вас зовут Федор Степанович? — садясь в кресло напротив, спросил он и, не дожидаясь ответа, добавил: — Не обессудьте, если что запамятовал: года…
— Требуется мне, Касьян Касьянович, консультация по живописному лаку, — перешел я к делу.
— По лаку я вам кого другого посоветую…
— Почему? — спросил я, скрывая досаду.
— Не люблю я лак в живописи. По мне, чтоб фактура была, мазок. Я иной раз шпателем подложу краску. А живопись, крытая лаком, — баловство, галантерея. Конечно, в старину итальянские или, там, скажем, голландские мастера лаком пользовались, так ведь они лессировкой брали, у них цвет сквозь цвет просвечивал.
— А рецептуру лака вы знаете?
— Отчего же не знать, знаю.
— Вам знаком лак, в состав которого входят смола сумаха, льняное масло, копал и эфир целлюлозы?
— В Германии еще с незапамятных времен у Штобвассера в мастерской работали таким лаком.
— А здесь у вас кто-нибудь составляет лак по такому рецепту?
— Не думаю. Разве что несколько человек у нас есть из церковников, они на реставрации икон лаки применяют.
— Кто это?
— Из мастеров Никон Черноусов, он старый иконописец. Приблудился к нему Донат Юколов. Есть тут под городом церковка Всех Скорбящих, построена в одна тысяча семьсот шестьдесят седьмом году, четырнадцатого октября. Двести лет ей в этом году. Патриарх очень торопит с реставрацией. Говорят, сам епископ свердловский будет служить торжественную службу. Так вот Юколов и Черноусов работают в этой церковке. Живет Черноусов в городе, а Юколов — не знаю.
— Что они собой представляют?
— Черноусову лет шестьдесят, обличия поповского. Мужик здоровый, воду возить на нем можно. Жадный до денег; их, поди, у него столько — пруд пруди! Юколов приехал из Архангельской области. Говорят, помор с Белого моря. Прижился. Работу его я видел — мастер! Миниатюры пишет под лак, пишет чисто, собака, ничего не скажешь. Бородат. Благообразен. А сколько ему годов, сказать не могу: волосом он сед или светел, — не разберешь. Этот мужик такой — из печеного яйца цыпленка высидит. Была у меня с ним свара…
— Расскажите.
— В Союз художников поступило заявление: мол, зачем нам в союзе нужны церковники? Разбирали мы этот документ, а в конце попросил Юколов слово: «Какие же из нас церковники? — говорит. — Мы восстанавливаем памятник старины. Ну, а то, что работаем в церкви, так артисты иной раз в Елоховском соборе поют, а их никто из союза не исключает…»
— Чем дело кончилось? — спросил я.
— Чем? И жгуча крапива родится, да во щах уваривается! Приняли эдакое половинчатое решение и разошлись.
В это время дверь в гостиную распахнулась, вошла Милитина Андриановна.
— Милости прошу дорогого гостя, однако, к столу!
Хозяйка источала такое радушие, такое хлебосольное гостеприимство, что я не устоял и шагнул в столовую. Только взглянул на стол, понял, что машину надо отпустить, тут и за час не управиться, а обижать старика не следовало.
Вернулся в управление как раз ко времени звонка из Верхнеславянска.
— Федор Степанович? — услышал я голос Гаева.
— Что случилось, Николай Алексеевич?
— А вы почем знаете, что случилось?