есто себя продавца, но тот не имел права влезать в кассу, где была кнопка тревоги, он остался стоять рядом, охранять, и тут эти разбойники хапнули деньги. Это был конец всему. День и ночь меня давили, показывали тюремные снимки — вот, мол, твое будущее. Затем сказали, что этих двоих поймали, и они дают показания, что я дал им идею грабежа, предложили очную ставку с ними. А потом появился вот этот, — он кивнул на фото, — сама любезность, пообещал все дело закрыть, если… — Зарс замолчал минут на пять.
— Что «если», — давая возможность отдышаться Зарсу после самого длинного его монолога за пять встреч, произнес с пониманием с сочувствием Конрад.
— Если я буду делиться с ними информацией о всех подозрительных незнакомцах, поселяющихся у нас с матерью и в домах рядом с нашим. Вначале он, — кивок на фото, — сделал вид, что грабители магазина именно в нашем районе и околачивались, даже около нашего дома, что их интересуют подобные «фрукты», которые выследили меня, сделали свое черное дело с ограблением, а теперь оговаривают меня. Я разозлился и сказал: «Ах так, ладно, помогу». Он, — опять кивок на фото, — заверил, ладно, мы тебя выпустим, дело закроем, в магазине тебе не работать, пока послоняйся так, а потом мы тебя пристроим, в обиде не останешься. Я уехал из Риги месяца на два по подпольным делам, предупредил, чтобы на меня не рассчитывали в связи с этой заварухой. Вернулся — меня за глотку: где был, с кем встречался, что замышляют твои знакомые, выкладывай. Тут до меня дошло, что влип я, что он, — опять кивок на фото, — никакой ни сотрудник криминальной полиции, а из политической полиции, и что все дело они разыграли, но было поздно, — Зарс понурил голову.
— А почему поздно? Мог и отказаться.
— Да? Как отказаться? Вы что думаете, они дураками были? У них все бумаги отработаны были, по которым я соучастник, магазин — пройденный этап, впереди минимум — безработица и максимум — тюрьма. Это с одной стороны. С другой — они с меня обязательство взяли — помогать им. И вот я между двух огней оказался.
— Допустим, тюрьма — это для слабонервных, — возразил Конрад, — никто с такой липой в суд бы не пошел. На испуг вас взяли.
— Может быть. Это теперь все легко обсуждать, тридцать лет прошло. А тогда? Да что говорить! — Зарс дернул головой и понуро уставился в пол. Наступила пауза.
— Как звали этого типа? — кивнул Конрад на фото, оставшееся лежать на столе.
Заре, не поднимая головы, бросил:
— Для меня он был вначале Смилгой, потом стал Пуриньшем. Его настоящая фамилия, наверное, Пуриньш. Так я его по телефону дома и в управлении вызывал.
— Номер телефона домашнего?
— 2-23-07 и 2-23-36, последний служебный.
— И как долго?
— Что долго? — не понял Зарс.
— Вызывали. До какого года? — пояснил Конрад.
— До тридцать седьмого или чуть раньше.
— Что же, вас бросили?
— Бросили.
— Вы знали, что к матери приезжали люди из Москвы?
— Догадывался, полагал, но точно не знал. Мать о постояльцах ничего не рассказывала, я с вопросами не лез, ни к ней, ни к ним. Игра есть игра, но иной пластинку московскую оставит, другой — книжку. Как не догадаться?
— Как же вы связь с Пуриньшем поддерживали?
— Без нужды меня не таскали. Если было что стоящее, я ему звонил, надо было — встречались.
— Стоящее — это человек у матери?
— Да.
— Сколько же людей вы им показали?
— Я им не показывал. Я давал приметы, говорил, когда уходит из дома, когда приходит, и все. Остальное — их дело. Может, они из соседних домов смотрели, кто их знает.
— Так скольких вы приметы дали, — подлаживаясь под стиль Зарса, спросил Конрад.
— Четырех или пяти, не помню.
— Это за сколько лет?
— За шесть, наверное. До 1937 года. Потом меня бросили.
— Ах вот как! И почему же бросили?
— Вы же знаете, что в Москве творилось. Приезды иссякли.
— Вы считаете тех четырех-пяти, кто в доме останавливался?
— Да.
— Но по Латвии всего, в связи с вашими разъездами?
— Знаете что? Дайте мне передохнуть, — первый раз попросил пощады господин бухгалтер.
— Сейчас дам. Скажите, деньги за оказываемое содействие вам платили? — как можно учтивее спросил Конрад.
— Да, платили.
— Хорошо, прервемся, я пока отпечатаю протокол того, о чем вы мне сейчас поведали, а вы пока отдохните. Продолжим потом.
Конрад стал печатать, в то время как господин бухгалтер, прикрыв глаза, думал о чем-то своем: о молодости, о выданных им людях, о Пуриньше, да мало ли о чем?
Бросив на него взгляд, Конрад отметил, как в памяти у него возникла фраза шефа: «Пуриньш плюс Зарс во время войны». Что же, связка подходящая. Но об этом не сейчас, позже, все в одну кучу валить незачем.
Закончив протокол, Конрад позвонил Федору, того на месте не оказалось. Казимир, выселявшийся на время бесед с Зарсом в соседний кабинет, сказал, что Федор у начальника отдела и что как только Конрад сделает протокол, им велено там собраться.
— Так что пошли, — пробежав глазами протокол, заключил Казик и, хлопнув друга по плечу, добавил: — Молодец, доканал нашего любимца.
Начальник отдела встретил их приветливо и, указав на вращающуюся бобину магнитофона, сказал:
— Пока вы как заяц на барабане стучали на машинке, мы с Федором Петровичем послушали запись беседы с Зарсом. Неплохо, неплохо! Но каков негодяй, каков негодяй!
У начальника отдела, которого все называли ласково по отчеству Онуфриевичем, были два полярных определения людей: какой негодяй и какой хороший человек, и он припечатывал их, как почтовый штемпель на конвертах.
— Что будем делать с нашим любимцем, так вы его называете? — обменялся он улыбками с Казимиром и, не ожидая ответа, продолжал: — Я тоже бывал в тех местах, где негодяй действовал, но его не помню, а с некоторыми из подпольщиков в одной волости вырос. По фамилиям их припоминаю, но столько лет пролетело. Да. Вот такие деятели буквально взрывали нашу молодость изнутри, а мы что? Лопухами были, считали всех окружающих братьями и сестрами. Такие вот негодяи протаптывали нам дорожки в тюрьмы, как козлы-провокаторы. Вы знаете, кто такие козлы-провокаторы? — обратился он к Конраду. — Нет? А вы, Казимир? Тоже нет? А говорят, что вы все знаете!
— Он знает все, что в учреждении делается, — поддернув плечи вверх, встрял в разговор Федор, — но не больше.
— Федор, не надо мести, не мсти за «парижский вариант», так, кажется? — неожиданно обратился начальник отдела к Казику. Тот автоматически кивнул. Все рассмеялись. — Так вот, — продолжил Онуфриевич, — в Средней Азии во главе отары овец, шествующей на мясокомбинат, идет козел. Он ведет их, вводит через ворота, потом его выводят через другие и ставят во главе следующей отары, а тех — забивают. Отсюда пошло — козел-провокатор. Ясно? Ладно, проехали. Давайте предложения.
— Предложение одно — арестовать и начать следствие, — сказал Федор.
— Ваше мнение? — обратился Онуфриевич к Конраду.
Франц помедлил.
— Я не уверен, нужно ли сейчас арестовывать. Он начал давать показания, у меня с ним неплохой контакт. Он разговорится еще больше. И затем, насчет нового кодекса: если не будет статьи об уголовной ответственности за сотрудничество с охранкой, то его надо будет выпускать. В проекте кодекса этой статьи нет.
— Все? — спросил Онуфриевич. Конрад кивнул утвердительно головой. — Сомнения, сомнения, — побарабанил по столу пальцами Онуфриевич. — Ладно. Продолжаем обмен мнениями. Что думаете вы? — обратился он к Казимиру.
— Я думаю как и вы, — ответил тот. Все опять засмеялись. Но Казик не смутился. — И попробую развеять сомнения нашего уважаемого Франца, — сказал он. — Во-первых, сейчас действует старый кодекс, а это закон, даже если его через месяц отменят. Новый примут еще через год, так пускай он поживет у нас, сговорчивее будет. Во-вторых, состав преступления налицо, доказательства весомые Конрад собрал, господин бухгалтер показания дает. Ему, естественно, будет совестно. Ведь остатки совести у него есть, не всю же он пропил? И вот, раскаиваясь, придет он домой и повесится. Что тогда? Надо арестовывать, а контакт сохранится, куда он денется, — подытожил свои мысли Казимир.
— Я согласен с этими доводами, тем более, что они нами выношенные, так сказать. Но право на сомнение мы же имеем? Я колеблюсь, потому что не знаю: будет ли он более откровенным по периоду войны, находясь на свободе или в камере. Хотим мы или не хотим, но вот сейчас он рассказал о своей провокаторской работенке, а мы его — раз и под арест, чтобы ему легче было. Да? Завтра думать начнет, делиться с нами своими «подвигами» или нет. Вот я в чем сомневаюсь, — закончил Конрад.
— Не лишено смысла, мыслишь по деловому, — ободрительно хмыкнул Онуфриевич. — Ты как, Федор?
Тот свел брови и дернул плечами, напрягся, всем видом показывая, что его подчиненные не могут не быть на высоте при таком руководителе, и сказал:
— Зарса надо отдавать в распоряжение следователя, и он будет его разматывать по сегодняшним материалам. Все остальное следователя пока интересовать не должно. Это наши догадки, и мы сами повозимся вокруг них. Следствие его арестует, это же ясно.
— Единогласно, — подвел итоги Онуфриевич, — не будем мудрить. Обмен мнений показал, что я смело могу испросить аудиенцию у шефа. Все свободны. Оставьте мне протокол, — бросил он Конраду.
Казимир
Казимир обладал, как он говорил, памятью карточного фокусника: за годы работы он накопил порядка пятидесяти способов поиска людей, причем доведенных до автоматизма. Он не признавал памяти пассивной, по типу наморщенного лба и сопутствующего воспоминания: что, да, где-то мне он встречался, а дальше — пусто. Он запоминал человека с обстоятельствами, то ли по месту рождения, жительства, времени (дням рождения) и имени, то ли по особенностям походки, приметам, акценту, диалекту, манерам, то ли по всевозможным датам-привязкам типа праздников семейных, революцио