е жития дано в страшном «Житии Павла Фивейского» Л. Андреева; житийные образы и мотивы появляются у Л. Толстого («Отец Сергий» и др.), Н. Лескова («Соборяне», «Гора» и др.), лирике И. Бунина («Матфей Прозорливый», «Святой Евстафий» и др.), в творчестве современных писателей (Ч. Айтматов. «Плаха»).
Одними из распространенных и любимых произведений, находящимися на стыке духовной и светской литературы, были так называемые «хожения», или — со старославянским «жд» — «хождения», то есть путевые очерки, литература путешествий. Мы, пожалуй, привыкли к тому, что судьба многих литературных героев связывается с путешествием: «охота странствовать» в поисках ума «нападает» на Чацкого, бежит от тоски на юг России и Кавказ Онегин, на пути в Персию умирает Печорин, летит на «птице-тройке» Чичиков… Преодолевают пространство герои Гомера, Жюля Верна, А. Конан Дойла и Б. Окуджавы. Странствуют сами авторы и их герои.
Древнерусские люди тоже путешествовали и описывали свои странствия. «Повесть временных лет» сохранила летописные рассказы о путешествии княгини Ольги в Царьград, о пути апостола Андрея в Киев и Новгород, предвещавшие появление жанра хожений. Однако произведением, открывающим историю жанра и ставшим классическим образцом для всех последующих авторов, стало «Хожение Даниила, игумена Русской земли». «Игумен Русской земли» (так ответственно назвал себя сам Даниил) путешествует по Сирии и Палестине, его интересуют прежде всего «святые места», где происходили библейские события. Назначение хожения — заменить путешествие изложением, стать путеводителем для читателя, не отправляющегося в путь: «Да кто услышит (или прочтет) о местах святых, устремился бы душою и воображением к этим святым местам и Богом будет приравнен к тем, кто совершил путешествие в эти места», — пишет Даниил. «Хожение» Даниила стало непререкаемым образцом для всех последующих авторов этого жанра — Игнатия Смольнянина, Стефана Новгородца и др.
С конца XIV в. на Руси сложилась новая разновидность хожений, авторы которых уже были не паломниками, а дипломатами и купцами. Таким новатором стал Игнатий Смольнянин, в «Хожении» которого рассказы о святынях Константинополя перемежаются светскими эпизодами, но наиболее известное хожение этой уже светской разновидности жанра принадлежит знаменитому тверскому купцу Афанасию Никитину, совершившему в 1466–1472 гг. путешествие в Индию через Прикаспийское Закавказье и Иран. В своем «Хожении за три моря» Афанасий Никитин впервые рассказал русскому читателю о неведомых дотоле восточных городах и странах — от Египта до берегов Тихого океана.
Среди жанров светской литературы можно назвать летописную повесть (например, «Повесть об убиении Андрея Боголюбского»), послание («Переписка Ивана Грозного и Андрея Курбского»), позднее — бытовую повесть (например, «Повесть о Савве Грудцыне»). Некоторые произведения светской литературы вообще не подчинены канону или выходят далеко за его рамки: по-своему уникальны «Поучение» Владимира Мономаха, «Слово» Даниила Заточника, «Слово о полку Игореве».
Следующим немаловажным отличием древнерусской литературы от современной является совершенно иное отношение читателя к тексту произведения: попросту говоря, наши предки читали не так, как мы. Во-первых, читали вслух, особыми ритмовыми фразами, ориентируясь на специальные знаки в рукописи, при этом ритмовая фраза далеко не всегда совпадала с границей предложения. Попытка передать особый ритм произведения отразилась во многих переводах нашей книги — «Слово о Законе и Благодати» митрополита Илариона, «Житие Евстафия Плакиды», «Слово о полку Игореве», «Слово Даниила Заточника», «Слово о погибели Русской земли», «Задонщина», фрагменты из «Переписки Ивана Грозного с Андреем Курбским» и некоторые другие произведения переведены с учетом ритма оригинала. Во-вторых, произведения древнерусской литературы читались неоднократно и были рассчитаны на медленное, вдумчивое, наконец, благоговейное постижение и освоение текста, занимательность которого в современном понимании этого слова вовсе не была главной. По тексту учились, причем не единоразово, а при каждом чтении, постепенно открывая для себя сокровенный смысл, узнавая цитаты, аллюзии, символы из Священного Писания, постигая мудрость жизни, смысл событий.
Отношение к книге как к учебнику жизни дает себя знать и в современности, а совсем уж в чистом, средневековом, виде сохранилось в отдельных случаях и поныне — прежде всего на Русском Севере или у старообрядцев. Об этом, в частности, свидетельствует в своей автобиографии писатель, авторитетный знаток Русского Севера, Поморья Б.В. Шергин: «Однажды я дал старику, моему дяде, комплект юмористического журнала „Будильник“. Он вернул мне журнал со словами: „Что же отсюда можно вынести?“» (выделено нами. — О.Г.)[3]. Можно не сомневаться, что такой же недоуменный вопрос задал бы и древнерусский книжник.
Для Древней Руси была привычна историческая тема, размышления о судьбе славян, Русской земли. Русский летописец знал, что славянская история — это часть мировой истории и писал о славянах как о потомках Иафета, сына библейского Ноя («Повесть временных лет»).
Тема красоты Русской земли и одновременно ее «погибели» — страданий ее от неразумных князей и набегов кочевников зазвучала еще до татаро-монгольского ига — в «Повести временных лет» и в знаменитом «Слове о полку Игореве». «В предельно лаконичной поэме автор создал поэтически емкий обобщенный образ Русской земли, — писал ученый и переводчик „Слова о полку Игореве“ Н.И. Прокофьев, — воспел ее князей, воинов, их жен, родные просторы, реки, степи, родную историю, поэзию, выразил горечь и скорбь о положении смердов-пахарей, о „нелюбии“ и распрях феодальных князей, действия которых приводили к напрасной гибели людей, в результате чего „печаль жирная течет“ по земле Русской, обильно политой кровью и засеянной не добром, не благом, а костьми русских сынов»[4].
С глубоких исторических времен тема Отечества, прекрасного и страдающего, является одной из основных в русской литературе.
А как обстояло в древнерусской словесности с темой, без которой современную литературу и представить невозможно — с темой любви? В классической русской литературе любовь — испытание героя, порой проверка его общественной и даже политической состоятельности, а любовная линия — важная часть сюжетной структуры. Современное произведение чаще всего описывает начальный этап любви, момент ее возникновения. Соединение же или разрыв влюбленных часто знаменует финал произведения: в «семейную» любовь современные авторы заглядывают крайне редко. Кроме того, для русской литературы существует труднопреодолимый барьер — эротическая сторона любви[5]. Причины существования барьера, да и вообще особенности решения темы любви в русской литературе, во многом объясняются нашим прошлым.
Древнерусская литература как раз больше внимания уделяла семейным узам, супружеской верности: супружеская верность стала едва ли не главной добродетелью римского святого Евстафия Плакиды и его жены («Житие Евстафия Плакиды»). Похоже, что княгиня Ольга, даже до крещения, соблюдает верность умершему мужу — как ни изощряется византийский император, он не может получить ее в жены. Ольга «переклюкала» (перехитрила) византийского императора, крестившись и став его духовной дочерью, то есть сделав невозможным брак между собой и императором Константином («Повесть временных лет»).
В Древней Руси разделялись любовь и блуд, то есть плотское вожделение, которое к тому же связывалось исключительно с внебрачными отношениями, во всяком случае не в переводных, а в оригинальных памятниках. «Иже блюдися и пьянства и блуда», — предостерегал Владимир Мономах. Его «Поучение» большей частью посвящено рассуждениям о княжеских добродетелях, вопрос семейного счастья решается им просто: «Жену свою любите, но не дайте им над собою власти».
Блудников и блудниц ожидала жестокая кара: после смерти их погружали «по пазуху в огне» («Хождение Богородицы по мукам», XI–XII вв.). Эта участь ждала всех «блудниц и любодеиц, сводниц». «Девка погубляет свою красоту блуднею, а муж свою честь татьбою (воровством. — О.Г.)», — так со свойственной ему афористичностью высказывался Даниил Заточник. Даниилу принадлежит одно из самых ранних в древнерусской литературе подробных рассуждений на популярную в средневековье тему «о злых женах». «Зла жена и до смерти сушит», — развивает Даниил идею женитьбы на богатой, но злой и старой невесте. Богатство и добрая жена в сознании Даниила «вещи несовместные», ни о какой любви здесь и речи не идет. «Паки (еще. — О.Г.) видех стару жену злообразну, кривозорку, подобно черту, ртасту, челюстасту, злоязычну…»
Женщины, вызывающие симпатии древнерусских авторов, — верные, любящие, мудрые, даже загадочные в своей мудрости, как например, Феврония («Повесть о Петре и Февронии»).
Петра и Февронию называют Тристаном и Изольдой русского средневековья, однако это не совсем так — в «Повести» не изображена чувственная сторона любви, но в ней впервые заглавной положительной героиней становится женщина. Впервые в древнерусской литературе появляется произведение, сюжет которого строится на отношениях мужчины и женщины, на достижении ими духовной близости, и происходит это именно в супружестве. Вся «Повесть» посвящена прославлению супружеской верности как христианской добродетели, прославлению добрых отношений между людьми.
XVII век «открыл» в литературе чувственную сторону человеческой природы, начал признавать существование любви как таковой. XVII век выразился в целом ряде произведений, запечатлевших прямо противоположные тенденции. Наиболее ярко контрастируют, с одной стороны, — «Повесть о Юлиании Лазаревской» с ее исступленным отказом от чувственных радостей, с другой стороны — «Притча о старом муже и молодой девице» с ее откровенно фривольным сюжетом. В «Повести о Савве Грудцыне», которую называют первым русским романом, автор, с одной стороны, подробно рисует страсть героя к чужой жене, с другой стороны, показывает пагубность этого чувства, доводящего героя до договора с дьяволом.