Музыку по радиоаппаратуре мы на фронте слушали часто и в любых условиях – на отдыхе, на передовой, в окопах, в автомобилях. Когда звучал синкопированный джаз, я усиливал звук и, показывая на приёмник, подавал команду: «Гитлер! Голос! Гитлер!» Рекс, заражаясь громко звучавшим оркестром и резко подаваемой мной командой, громко и зло лаял на источник звука. А поймав лирическую мелодию, я убирал громкость и очень тихо говорил: «Сталин, Сталин» – и, как правило, давал при этом что-нибудь вкусненькое, поглаживая пса. Он вилял хвостом, высовывал язык сантиметров на пятнадцать, часто дышал. Затем, после нескольких уроков, в первом случае я отбрасывал команду «Голос!» и только на «Гитлер» Рекс зло лаял, а во втором – после «Сталин» вилял хвостом и от удовольствия высовывал язык. Рассказам моим об этих экспериментах никто не верил – приходилось проводить множество показательных сеансов, и ни в одном из них мой новый друг не подвёл меня. Партнёр верный!
Накануне штурма Кёнигсберга я был легко контужен и девять дней лежал в полевом госпитале, разместившемся в больших палатках. Из-за сильных головокружений в первые пять дней вставать с койки было невозможно. И говорить громко было тяжело. Рекс ждал меня, бродя вокруг палатки. Два дня отказывался от пищи. Не подпускал к себе никого, рычал. Врач посоветовал мне сделать большой мякиш из каши, хлеба, масла и кусочков мяса – обязательно своими руками и, так как палатка пропахла медикаментами, подержать его (извините!) под мышкой, чтобы впитал в себя запах моего тела. Я всё потихоньку проделал и отдал мякиш врачу. Тот вышел из палатки, назвал моего друга по имени, в отдалении от палатки положил на камушек мякиш, сказал: «На!» – и отошёл. Рекс подошёл к камушку, понюхал круглый гостинчик, слегка вильнул хвостом и осторожно, не спеша, интеллигентно слопал его… Проблема кормёжки была решена, а на шестой день я сам вышел к другу.
Описать нашу встречу не под силу человеку – нужно влезть в шкуру преданной животины. Но как? Рекс часто- часто замахал хвостом, заскулил, не позволив себе резко кинуться лапами мне на грудь… Лизнул несколько раз мою руку и всё время поскуливал. Он говорил мне что-то, явно успокаивал. Ей-ей, он понимал, что я болен, он сочувствовал мне, жалел меня. Он всё время смотрел мне в глаза, изучал меня – больше я ничего не могу сказать. Помню только, что еле-еле сдержал слёзы.
Заметил я ещё одно феноменальное качество пса. Рексу передавалась степень человеческой напряжённости и сосредоточенности. Ему было понятно – это совершенно ясно читалось любым, не только мною, – что людям сейчас не до него, они заняты чем-то очень важным, им нельзя мешать, обращать их внимание на свою персону нескромно. Рекс никогда в такие минуты не лаял, не приставал с ласками, а если случалось, что наши взгляды встречались, то хвостом, только хвостом посылал немую телеграмму: дескать, понимаю всё, желаю удачи, любящий тебя и преданный Рекс!
Окончились тяжёлые бои за город Кёнигсберг. Мы вышли к Куршскому заливу и практически к 1 мая 1945 года закончили военные действия. Мы – воины прославленной 5-й гвардейской артбригады резерва Верховного главнокомандования – получили право на отдых. Расположились в живописном месте под Кёнигсбергом, разбили палатки, в том числе военторговскую, прилавок которой предлагал довольно приличный ассортимент всякой всячины. Продавщицу – младшего сержанта – звали Маша. Несколько раз наведывался я в эту манящую к себе палатку и, конечно, в компании с Рексом.
Один из моих солдат – я к тому времени носил звание гвардии лейтенанта, – опытный в прошлом собачник, посоветовал мне натаскивать Рекса на команду «Ищи!»: далеко от себя бросить палку или дать понюхать, а потом спрятать её где-нибудь и, дождавшись, когда найдёт, требовать принести: «Палку ко мне!» По дороге к Маше я постоянно произносил её имя: «Идём к Маше. К Маше! Маша хорошая!» К шее Рекса я подвешивал сшитый той же Машей из портянки мешочек, а когда приходил в палатку, просил пса передние лапы положить на краешек прилавка, с тем чтобы Маша могла мешочек достать руками. Когда Рекс это исполнял, он делался на голову выше продавщицы. Маша доставала из мешочка заранее положенную туда записку с перечнем нужных мне покупок и деньги на их приобретение. Товары и сдачу складывала в мешочек и при мне подавала команду «Домой!» И так несколько раз.
Наконец настал день великого испытания. Я причесал пса, аккуратно бантиком завязал на его шее тесёмки от мешочка, положил туда деньги, список покупок – папиросы, спички, печенье, колбаса, хлеб – и скомандовал: «Ищи Машу! Машу! Ищи!» Словно стрела, пёс ринулся в сторону военторговской палатки… Ровно через пятнадцать минут, запыхавшийся, со светящимися от счастья глазами, гав-гавкая уже на расстоянии 150 м, Рекс примчался, положил свои лапищи мне на грудь, попытался меня лизнуть, дождался, когда я освободил его от ноши, и… стал демонстрировать какой-то немыслимый танец, кружась вокруг самого себя, подпрыгивая и почему-то рыча – очевидно, от удовольствия. На протяжении всего этого буйства он не переставал следить за выражением моих глаз и вообще за моим поведением, требуя разделить с ним праздник победы в сложном деле высшего образования, в сфере диалога с человеком, в котором собака мало чем уступала собеседнику в сообразительности, в логике и дисциплине! Рекс окончил вуз!
9 мая 1945 года вся страна праздновала День Великой Победы, а наша бригада в составе большой группы войск шла на войну, так как Курляндская группировка войск противника не капитулировала[7]. Шли и ехали мы все, естественно, довольно понурые. Надо было видеть Рекса! Складывалось впечатление, что он осознавал сложности военной обстановки и отлично всех нас понимал. Он был подавлен, нем, очень похож на нас, и даже выражение мордочки было адекватно нашим тревожно-насторожённым лицам. На марше, если не ошибаюсь, с 11 на 12 мая нам объявили, что Курляндская группировка прекратила сопротивление. Началось радостное буйство людей: война окончена, теперь гарантирована жизнь! Впереди мир, семья, дом – рай, одним словом (тогда, в 45-м году, никто из нас не мог предположить, что страна наша так распорядится своей судьбой, что скатится в болото бездарных и преступных распрей людских). Так вот, буйство это выражалось в том, что люди кричали, пели, некоторые почему-то стреляли в покрышки автомобилей – очевидно, чтобы не двигаться дальше, некоторые яростно боролись друг с другом, падали на землю. Я выпил кружку водки и, почему – не знаю, лёг в канаву и рычал! Генерал наш, интеллигент дореволюционной военной закваски, не позволявший себе ни одного грубого слова, называвший нас «господа офицеры», объезжал наши порядки, стоя без кителя в «Виллисе»[8], стрелял в воздух из ракетницы, кричал: «Ура! Победа!» и добавлял самые что ни на есть крепкие русские слова, приводя нас в восторг и изумление.
Мой старшина Калоев не смог совладать со своим кавказским темпераментом и от счастья, обнимаясь с другом и целуясь с ним, надкусил ему мочку уха… Апогей вакханалии счастья – хохочущий солдат с чуть кровоточащим надкусанным ухом и плачущий, кричащий старшина! Оба, как дети на уроках по танцу, держат друг друга за руки. И на этом фоне – мой Рекс, задравший свою физиономию в небо, бьющий хвостом по земле и по воздуху – вверх- вниз, вверх-вниз, влево-вправо, влево-вправо – и почему- то воющий, как и я, рычащий в кювете. Ноты воя были не минорные: он пел. Мой друг пел! Не выл, а пел! Он пел радость, он пел победу, он пел человеческий праздник! Рекс оказался ещё и композитором: он пел свою песню. Свою красивую, полную добрых собачьих чувств песню!
Годовщину нашей крепкой фронтовой дружбы с Рексом мы праздновали в военном городке Пери[9], в полусотне километров от Ленинграда. В начале апреля 1946 года я отпросился в Москву, разжалобил там начальство тем, что, если не демобилизуюсь из армии до конца месяца, потеряю целый учебный год в училище имени Щепкина при Малом театре, два курса которого закончил до мобилизации в армию в 1942 году. Через несколько дней я вернулся в Пери, имея в кармане все документы для освобождения в срочном порядке от военной службы.
Никто из встретившихся мне по возвращении в воинскую часть не мог знать об этих документах и, естественно, никаких изменений в общении со мной не было. Всё как всегда: «Здравствуй! До свидания!» И лишь одно существо, не умеющее говорить и писать, мой любимец… Однако всё по порядку.
Я вернулся. Подошёл к двери квартиры, в которой жил. Квартира была коммунальная. Рекса я оставил на попечение добрых соседей, которых он слушался в моё отсутствие. Поднимаясь на третий этаж, слышал приветственный, особо восторженный, с подскуливанием лай, явно в мой адрес. Я открыл дверь… Пёс в неистовом порыве радости бросился мне лапами на грудь, успел меня облобызать и, глянув мне в глаза, вдруг задержал дыхание. Снова часто задышал, снова попридержал очередной вздох, сник, вяло сбросил лапы с моей груди и понуро залез под диван. Я понял: он почувствовал предстоящую разлуку. Хотите верьте, хотите нет, но это так!
Вечером за письменным столом я готовил прощальные документы. Мой милый Рекс, потихонечку подобрав (так казалось) свои когти, выполз из-под дивана, подошёл ко мне, положил бочком голову на колени и в упор смотрел на меня. Долго смотрел… Не двигался. От пищи отказался и на ночь снова залез под диван, чего раньше никогда не делал. Я всю ночь не спал. Меня встревожило и озадачило необъяснимое собачье предчувствие. Что это? Кто наделил их этой удивительной способностью? Я вспомнил своё детство, нашу собаку Джолли…
Дальше писать печально, горько, страшно. Я уехал. Соседи дали слово ухаживать, кормить Рекса. Я оставил друга. Объясню, почему решился на разлуку. Я возвращался в Москву в никуда. Скромная комната в 12 квадратных метров во время войны была занята. Родственники, жившие чрезвычайно скромно, принять меня с собакой, естественно, не могли. Чем кормить собаку в карточной Москве?