Слово в прозе А. Платонова
Хотя язык Платонова явно отличен от языка его современников, он имеет и точки соприкосновения с ним. В нем своеобразно воплотились поиски нового языка, под знаком которых прошло начало и двадцатые годы XX в. В это время популярной была идея затрудненной формы, которая вызвала к жизни заумный язык, словотворчество. Наиболее влиятельной в это время была орнаментальная проза, многие писатели 20‑х гг. переболели Андреем Белым. Своеобразие орнаментальной прозы обусловлено нагнетением разнотипных тропов и развитием лейтмотивов. Отголоски словоупотребления, характерного для прозы начала XX в. и, в частности, орнаментальной прозы, есть и в прозе А. Платонова.
Некоторые сочетания платоновского повествования отсылают к поэзии и прозе начала века. Это:
1) синэстетические сочетания: душная тишина хаты; теплая тишина тьмы; прохладная прозрачность; звон белого солнца («Чевенгур»), в частности, необычные сочетания с световыми прилагательными: чистые, голубые, радостные сны видел он («Потолки солнца»), синяя тишина («Сокровенный человек»), черная тишина («Чевенгур»), серый покой тихой комнаты («Город Градов»), синее лето («Котлован»),
2) сочетание метафоры и метонимии признака: На дальнем горизонте, почти на небе, блестела серебряной фантазией резкая живая полоса, как снег на горе («Епифанские шлюзы»), Дерево… берегло зеленую страсть листвы на больных ветках; Он шел среди серой грусти облачного дня («Чевенгур»),
3) отвлечение эпитета; отвлеченные существительные на ‑ние, ‑ость, вытеснившие атрибутивные сочетания: у обоих была чернота волос и жалостность в теле; Захару Павловичу досталась пустота двух комнат; Над пустынной бесприютностью степи всходило вчерашнее утомленное солнце; солнце всходило над скудостью страны («Чевенгур»),
4) качественные наречия, которые соотносятся не только с глаголом, но и с существительным: Вечерние тучи немощно, истощенно висели («Чевенгур»), Мухи… усердно питаясь, сыто летали среди снега, нисколько не остужаясь от него («Котлован»),
5) необычное употребление творительного падежа, при котором он обозначает реальный субъект действия. Творительный падеж обозначает часть целого: К ней (избушке) подходила девушка и маячила в синем сумраке красноватой юбкой («Маркун»), …глубоко в землю вонзались фундаментами тяжкие корпуса заводов («Потомки солнца»), Кондаев гремел породистыми, длинно отросшими руками; Прокофий обернулся своим умным надежным лицом («Чевенгур»),
6) сочетания, основанные на звуковой близости: отстраняя порочную книгу прочь; котел еще катился по степи; торопимый общим терпением; простые пространства; в пустом и постном Чевенгуре; крестьянские кресты; семя размножения, чтобы новые люди стали семейством; под нужды семи семейств; с именами собственными: Про Дванова все забыли, и он двинулся пешком на Лиски («Чевенгур»).
С орнаментальной прозой сближают прозу Платонова некоторые типы метафор: генитивные метафоры (парус революции, трюм одиночества, утюг труда, сюртук скуки), развернутые метафоры.
Использование некоторых устойчивых образов отсылает к литературной традиции: Небо сияло голубым дном, как чаша, выпитая жадными устами («Ямская слобода»), …его мысль исчезла от поворота сознания во сне, как птица с тронувшегося колеса; … сердце сдало, замедлилось, хлопнуло и закрылось, но — уже пустое. Оно слишком широко открывалось и нечаянно выпустило свою единственную птицу («Чевенгур»). К традиции отсылает и передача чувств и внутренних состояний и т. п. через образы огня, воды, цветения, в частности, глагольные метафоры такого характера, которые употребляются и в ранней, и в поздней прозе А. Платонова: В нем всегда горела энергия; сердце горело любовью; В нем цвела душа («Потомки солнца»), во мне мгновенно сгорела душа («В прекрасном и яростном мире»).
С творчеством предшественников и современников связывает Платонова не только характер отдельных тропов, но и способы их возникновения и использования в тексте. Как и у других писателей XIX—XX вв., источник метафор и сравнений у Платонова — реалии изображаемого мира: Ночь ушла как блестящая кавалерия, на землю вступила пехота трудного походного дня («Чевенгур»). Развернутый троп в повести «Сокровенный человек»: Как почтовый чиновник, он не принимал от природы писем в личные руки, а складывал их в темный ящик обросшего забвением сердца, который редко отворяют — опирается на конкретную ситуацию: Целую ночь он отдыхал от творчества, а утром пошел на почту сдавать письмо. — Брось в ящик! — сказал чиновник, — У тебя простое письмо. Реалии изображаемого мира — источник сквозных образов, связывающих разные планы изображения (озеро, сирота в романе «Чевенгур»).
Традиционные образы и приемы словоупотребления, имеющие соответствия у предшественников и современников Платонова, оказываются у него в необычном окружении. Например, традиционное сравнение моря с зеркалом оказывается рядом с типично платоновским оборотом: для загляденья: … море уже было не то. Спокойное зеркало его, созданное для загляденья неба, в тихом исступлении смешало отраженные видения («Сокровенный человек»), ср. предавался загляденью на них («Чевенгур»). В специфически платоновское окружение попадают и другие рассмотренные приемы, например, отвлечение эпитета: с высоты крыльца он видел лунную чистоту далекого масштаба, печальность замершего света и покорный сон всего мира, на устройство которого пошло столько труда и мученья, что всеми забыто, чтобы не знать страха жить дальше («Котлован»).
Затрудненная форма у Платонова имеет иной характер и иное происхождение, нежели у его современников. Платонов почти не обращается к диалекту, к новообразованиям; из устаревших слов его устойчивое внимание привлекает слово забвенный (забытый), которое включается в разнообразные сочетания: вспоминал одни забвенные, бесполезные события; забвенная страна, забвенное дерьмо, забвенная трава.
В основе повествования Платонова лежит книжная речь, неоднородная и многосоставная. Она вбирает в себя множество отвлеченных существительных. Отвлеченные существительные входят в состав многочисленных генитивных конструкций, в частности, конструкций, при помощи которых рисуется внутренний мир человека: тоска тщетности, с терпением любопытства, с трепетом опасности, робость уважения, с удовольствием уничтожения, в слабости изнеможения («Котлован»). Отвлеченные существительные в разных конструкциях вытесняют слова других частей речи. Это и конструкции с отвлечением эпитета, о которых уже шла речь, и конструкции, в которых отвлеченные существительные вытесняют глагол: А над ними было высокое стояние ночных облаков… («Чевенгур»).
Именно внутри книжной речи, в которой нет места для оговорок, обмолвок, происходят разнообразные деформации, создающие эффект странности. Новый язык Платонова возникает в результате перестройки литературного языка и нормативного повествования, в результате смещения привычных языковых связей и на их фоне. Для Платонова характерна непредсказуемость соседнего слова, особенность, которую хорошо знают машинистки. Разные словосочетания Платонова в разной степени удалены от своих языковых прототипов.
Необычные сочетания — результат свертывания словосочетаний и предложений: имущественный сундучок («Котлован»), сонное место: Когда Саше надоедало ходить на работу, он успокаивал себя ветром, который дул день и ночь («Чевенгур»). Придаточному предложению соответствует оборот с отвлеченным существительным: Наконец поезд уехал, постреливая в воздух — для испуга жадных до транспорта мешочников («Сокровенный человек»), Копенкин… прошиб стекло — для лучшего наблюдения Розы; приоткрыл рот для лучшего слуха («Чевенгур»).
Противоположный процесс — развертывание сочетаний, в результате чего возникают тавтологические сочетания: Козлов и сам умел думать мысли; Должно быть, он постоянно забывал помнить про самого себя и про свои заботы («Котлован»), летний день стал смутным, тяжким и вредоносным для зрения глаз («Мусорный ветер»), … они превратились в других людей — они выросли от возраста и поумнели («Река Потудань»). Обращает на себя внимание повторяемость некоторых моделей: Чепурный ничего не думал в уме («Чевенгур»), Филат работал спешно во всяком деле («Ямская слобода»), душа ее жила в жизни («Такыр»).
Некоторые слова и обороты в прозе Платонова на первый взгляд представляются избыточными. На самом деле эти слова меняют масштаб изображения, придавая подчеркнутую значительность бытовым фактам: Сквозь сумрачную вечернюю осень падал дождь, будто редкие слезы, на деревенское кладбище родины («Чевенгур»). Избыточные на первый взгляд союзы и предлоги потому что, чтобы, для, от, «объясняющие, мотивирующие и растягивающие» речь, как писал С. Г. Бочаров, «сверх своего ближайшего значения… строят картину мира, имеющего назначение, проникнутого целесообразностью и осмысленностью» (Бочаров 1971, 348).
Изменяются синтаксические отношения между словами: из носа и глаз точилась непроизвольная влага; он опечалился глазами; собаки взвыли голосами тревоги; Дуло от утреннего ветра («Чевенгур»). Необычные сочетания возникают в результате контаминации: Дотронулся руками к костяному своему лицу; и ему было тоскливо и задумчиво («Котлован»).
Множество необычных сочетаний возникает в результате замены одного слова другим. Наиболее отчетливы связи исходного и нового тогда, когда слово заменено однокоренным словом: дефективная граната (дефектная), нелюдимая ночь (безлюдная) («Чевенгур»), Чиклин сказал, что овраг — это более чем пополам готовый котлован (наполовину); вглядывался в чуждые и знакомые глупые лица (чужие); Краткое тело Жачева (короткое), Чиклин снял с себя всю верхнюю одежду, кроме того отобрал ватные пиджаки у Жачева и активиста и всем этим теплым веществом закутал Настю (вещами) («Котлован»). Обычное и необычное сочетание такого типа употребляются одновременно: голосовать напротив — голосовала против («Чевенгур»).
Слово заменено синонимом, частичным синонимом, словом, семантически близким: Машинист и Пухов пили и жевали все напролом (подряд); Крыша вокзала гремела железами, отстегнутыми ветром (оторванными) («Сокровенный человек»), В нем поднялась едкая теплота позора за взрослых (стыда); как внезапного врага (неожиданного); многих прочих (других); жить в прошлых храмах (бывших); босое место (голое) («Чевенгур»), рябой по названию Петр (по имени) («Усомнившийся Макар»), … томимый своей последовательной тоской (постоянной) («Котлован»).