– А вы ж сами почему остались в Москве? – полюбопытствовал Мурин.
Жюден отпрянул, смерил оскорбленным взором. «Я думал, вы приличный человек, а вы…» – читалось в глазах. Мурин понял, что ляпнул лишнее. Похоже, что вопрос «Почему вы остались в Москве» относился к той же категории, что и вопрос «Как вы считаете, кто устроил пожар в Москве?». Не хочешь извержения, не спрашивай. Но теперь было поздно. Понеслось:
– Я… Я… Да как вы могли даже… Я коренной москвич! Я здесь родился! Вырос! – возмущался Жюден. – К бонапартовской сволочи не имею ни малейшего отношения.
– Э-э… – Мурин не знал, куда деваться. – Сожалею. Я просто подумал… Вы все-таки… э-э… француз… В смысле, я подумал: имя французское.
– Я бы Бонапарта своими руками! Ненавижу его! Весь этот якобинский сброд ненавижу!
Мурин вытаращился. Жюден продолжал запальчиво:
– Мои родители нашли приют в России, когда спасались от ужасов революции. Я коренной москвич и русский патриот, – отрезал. Нахлобучил картуз, потопал прочь, всей спиной выражая негодование.
– Понял, – сказал неправду Мурин. – Очень вас благодарю за ваше время.
Мурин вскочил в седло. Уши у него горели. «Господи… Зря обидел незнакомого человека».
Зачем врут, будто война все упрощает? Наоборот, она все запутывает. Кого теперь считать иностранцем? Кого русским? Кто патриот? Кто враг отечества? У Мурина, как всякий раз, когда он сталкивался с этой новой сложностью, стало тесно в висках.
Некоторое время спустя, держась крупных улиц и все время напоминая себе, что не всякая кривизна есть поворот, он нагнал Изотова, благо тот ехал шагом.
– Смотри-ка, не потерялся, – заметил Изотов.
Мурин молча поравнялся с ним. Глаза не видели домов и неба. Мысли его были далеко. «…Как же я найду ее ami. Где начать?»
– Что там было? – спросил Изотов, не поворачиваясь.
– Да ничего, – бросил Мурин. – Ерунда.
Во имя Нины, во имя собственного сердца, во имя всех влюбленных на свете Мурин поклялся найти le bien-aimé погибшей мадам Бопра и вернуть ему кольцо во что бы то ни стало.
– Ты чего такой смурной? – спросил Ельцов, когда Мурин сдал дежурство и вышел во двор, примыкавший к особняку, где они квартировали, распустил галстук, вынул трубку и стал ее набивать.
Вокруг стояли треснувшие кадки, из них торчали обломки, которые и пеньками не назвать. Наверное, когда-то это были апельсиновые деревца. Ельцов стоял, поставив одну ногу на край кадки, и тоже курил.
– Уж не зол ли ты на меня?
– И не думал.
Ельцов кивнул сквозь дым. Мурин опустил трубку. Посмотрел Ельцову в лицо. Они знали друг друга очень давно, вместе прошли через многое. Такой вряд ли скажет в ответ «подтяни сопли» или «не будь бабой». Мурин уже набрал воздух в грудь, как Ельцов ухмыльнулся:
– Грустишь перед расставанием со своим приятелем-французом?
Мурин понял свою ошибку. Убрал трубку. Выдавил улыбку:
– А, черт. Спасибо, что напомнил. Я чуть про него не забыл.
– Вот вы где!
Радостный окрик заставил обоих обернуться.
Изотов сиял. Он сбежал к ним. Точнее, слетел на крыльях любви, как в таких случаях принято говорить, и выпалил свою новость:
– Она ангел. Другой такой нет. Вы что такие мрачные?
Но ответ его нимало не интересовал.
День свадьбы назначили, и это необходимо, крайне необходимо было отпраздновать в мужском кругу, проститься, так сказать, с холостой жизнью, то есть начать прощаться… Что-то такое трещал Изотов, пока Ельцов и Мурин были заняты каждый своими мыслями.
– Да ты слыхал меня? Мурин? – Изотов хлопнул его по плечу.
– Не знал, что ты был помолвлен, – рассеянно пробормотал Мурин. «Черт возьми, куда ни кинь, все влюблены».
– Мы до поры до времени держали в тайне. Вдруг родитель встанет на дыбы. Так придешь? – Изотов улыбался во весь рот, глаза сияли, лицо дышало счастьем.
И углы рта у Мурина невольно поползли вверх. Невозможно было не заразиться радостью столь открытой, столь полной.
– Так будете? Без вас праздник не праздник. Хочу собрать всех, всех моих товарищей!
– Эх, Изотов, наивная душа, окрутили тебя, а ты и рад, – залюбовался им Мурин.
– Страшно рад, Мурин, страшно! Спеши насладиться моим обществом. К Великому посту буду уже женатый человек, обаблюсь. И в свои холостяцкие компании вы меня нипочем не заманите! Ах, если б ты сам ее увидел. Она… Она ангел.
Мурин ощущал, как при виде Изотова по всему телу его разливалось умиление, в котором он сам себе не хотел признаваться. На его памяти это была первая свадьба, которую назначили не в спешке, не от отчаяния, не потому, что неизвестно, что будет завтра, и будет ли это завтра вообще. А ровно как полагается – мечтая о долгих счастливых годах впереди. Это была свадьба после войны. И не важно, что война еще шла.
– Не сомневаюсь, что твоя невеста – ангел и перл создания, – заверил Мурин. – Как не прийти. Буду.
– Когда пирушка? Где? – спросил Ельцов.
Изотов сообщил подробности затеянного им вечера и на прощание пообещал «море пунша».
– Видать, винный погреб нашли. Или схрон, сделанный французами, – прокомментировал Ельцов.
– Похоже. Хорошо ж. Пойду.
Ельцов кивнул ему сквозь сигарный дым.
Мурин не прошел и десяти шагов, как услышал голос с ленцой:
– Еще бы не ангел. Миллионное приданое. Везет дуракам.
Мурин узнал Соколова: тоже москвич, это в паре с ним Ельцов познавал Москву, вернее, то, что от нее осталось. Соколов сидел на коновязи, подставив солнцу отросшие за время кампании вихры, и был занят делом: ел сушеные вишни, выплевывая косточки.
– Завидно? – осведомился Мурин.
– Завидно, – не стал спорить Соколов. – Говорят, он ее отхватил, когда…
– Если завидно, завидуйте молча.
Но тому было хоть бы хны:
– Хотите? – протянул фунтик.
Может, прислали из дома. Может, утащил в какой-нибудь разграбленной лавке. Мурин не хотел этого знать. Он до дрожи любил сладкое. Не устоял. Запустил руку. Сунул в рот. «Блаж-женство».
Пожевали молча в некоем подобии приятельства.
– Спасибо. Счастье.
– А вы куда?
Соколов, похоже, принадлежал к тому типу людей, которым нравится знать о ближних все. И передавать сведения далее.
– Да так, лошадь промять.
Мурин пошел в дом.
Нашел своего денщика. Крепко пахло потом и табаком, других денщиков видно не было: видать, хлопотали. Яшка делал то, что и все солдаты, коль выдалось свободное время: спал. Нос его выводил храп на два такта. Муринский саквояж лежал под головой – даже и во сне денщик охранял имущество. Мгновение поколебавшись – будить или не будить, – Мурин осторожно потащил саквояж на себя, пока Яшкина голова мягко не прикоснулась к тюфяку. Храп оборвался, Яшка заворочался, поджал колени к животу, но не проснулся. Мурин вытряхнул содержимое на край тюфяка позади грязноватых Яшкиных ступней и стал осматривать свое имущество. Выбрал смену белья, бритву, отсыпал табака и завернул в страницу почище, которую вырвал из книги, валявшейся тут же, на полу, а книгу бросил обратно. Долго раздумывал над флягой. Встряхнул. Во фляге был коньяк. Золотой запас на черный день, который еще мог настать. Или уже настал? Мурин завязал из рубахи узел, запихал все туда. Подумал и с сожалением кинул флягу тоже. Потом сунул оставшееся в саквояж, поставил его у Яшки в ногах, а с узлом тихо вышел.
Вопреки наказу не высовывать носа, француз стоял у окна и глядел во двор, в котором занимались лошадьми. На шаги Мурина он тотчас обернулся.
– Вот, – Мурин протянул ему узел. – Идемте.
Француз взял узел, встряхнул, взвесил в руке, вопросительно посмотрел Мурину в лицо:
– Что это?
– Там белье и кое-какие мелочи, нужные в дороге. Советую присматривать в оба глаза, а на ночь класть под голову вместо подушки. Идемте.
Арман не сразу двинулся с места. Он вроде бы хотел сказать что-то, но помолчал выжидательно. Мурин услышал в его молчании вопрос, решился.
– Присядем на дорожку, – сказал. Огляделся.
Сесть было некуда. Вокруг только постели, устроенные из соломы, сена и того, что нашлось – шинелей, ковров, подстилок, потников. Оба прижались задницами к узкому подоконнику.
– Вы давеча рассказывали, как можно выяснить… отыскать любое… любого… человека, – замялся Мурин.
Француз приподнял бровь, и Мурин – которому стало совестно, что он проспал все его рассказы, промямлил:
– Что для этого требуется?
Арман посмотрел ему в глаза:
– Злодейство?
Мурин почувствовал, что начинает краснеть:
– На самом деле, нет. Да. То есть не в этом дело. Ах, полная бессмыслица. Забудьте.
На лице Армана проступило мягкое понимающее выражение (Мурин тогда еще не знал, что у сыщика оно – профессиональное).
– Дорогой господин Мурин. Что бы вас ни заботило, я для вас – как случайный пассажир в почтовой карете. Через час исчезну из вашей жизни навсегда и унесу с собой ваш рассказ. Выкладывайте, папа Арман слушает.
«Он прав», – согласился Мурин.
– Я видел, как погибла одна женщина. Но дело не в этом…
– Была убита?
– Да… Но не в этом дело. Это как раз ясно. Я был там. И видел… Вернее, не видел. Загорелся дом, началась катавасия, словом… Она погибла.
– Словом, вы не смогли ей помочь и это вас гложет.
Мурин удивился:
– Почем вы знаете?
Француз усмехнулся, но глаза остались серьезными.
– Учитесь властвовать собой, господин Мурин. Иначе не только я, но и всякий проходимец с опытом будет читать вас как раскрытую книгу.
Мурин вспыхнул:
– Никто меня не читает!
Арман пропустил выпад мимо ушей, мягко перевел стрелку:
– Что ж вы задумали?
Мурин не захотел выставлять перед французом свои чувства:
– В том-то и дело, что сам не знаю. Вот.
Он вынул и показал кольцо. Арман взял его, нахмурив брови, поднес к свету, провертел.
– Вместе навсегда, – прочел гравировку. – Семнадцатое июня. Это ее кольцо?
Мурин кивнул: