– Француженка. Актриса. Была актрисой. Здесь, в Москве. Пока стояли ваши.
– Французская актриса в Москве, как же, знаю, – саркастически присвистнул Арман, насладился удивленной миной Мурина, добавил: – Да ни одна из этих дам не была актрисой. Они собрались со всей Москвы, эти бедолаги. Горничные, модистки, гувернантки, компаньонки, учительницы, которым не удалось выбраться из города. Перепуганные до смерти. Беззащитные. А в этом как бы театре они нашли кров, еду и какую-никакую защиту от посягательств множества мужчин, давно не видавших женского общества. Почти все они тут же разошлись по рукам высокопоставленных офицеров. Можете мне поверить. Я в этом театре бывал.
– В театре? Вы?
– А то. Наш император тут же развел в Москве театр. Истинный римлянин. Нет хлеба, зато есть зрелища.
– Хм.
– Известно ли вам ее имя? – прищурился француз.
– Луиза Бопра.
Арман покачал головой:
– Нет, не припоминаю. Наверное, ничего особенного. Да я и был в театре один раз. Второй не захотелось. Жалкое зрелище. Но в зале почти все топотали от счастья и устраивали овации. Были счастливы, что находятся в театре, хотя бы и таком. Как бы нормальная жизнь. Дурачье. Ищите следы вашей мадам Бопра там. И да, Мурин, вы спросили моего совета…
Мурин насупился:
– А разве вы его уже не дали? «Властвовать собой».
Арман хохотнул, отмахнулся.
– Нет. Это было так, замечание. Дружеское. – Он пихнул ногой узел. – В признательность за вашу… Черт, в вашем возрасте ненавидят слово «добрый»… Ладно, скажем: за вашу щедрость. А сейчас – совет.
Он уставился в пол, задумался, собрал руки крест-накрест. Мурин ждал. Арман заговорил как-то вдруг и глухо, точно всматривался не в загаженный паркет, а куда-то далеко-далеко:
– …потом вам не раз будет казаться, что вы делаете это из жалости к погибшему. Или во имя справедливости. Или потому, что это долг живого перед мертвыми. Или потому, что, как сейчас, вам кажется, что это была ваша вина: мол, не подоспели вовремя, не спасли, не сумели. И все это отчасти будет верно. Но только отчасти.
– Я вас не понимаю…
– А вы поймете, – заверил Арман, обернулся. Теперь он снова смотрел Мурину в глаза, взор его горел. – Однажды вы сами это поймете. Я тоже понял, хоть и не сразу. Есть только две силы, что движут людьми в их поступках. Наслаждение или страх. На человеческих монстров мы охотимся прежде всего потому, что это доставляет нам наслаждение. Никогда не обманывайте себя, будто вами движет нечто иное. И тогда, – медленно и веско выговорил он. – Вы его поймаете.
Мурин тоже нахмурился.
– Ни на кого я не охочусь. С чего вы вообще решили, что я веду речь о преступлении?
– Ведь вы сами только что…
– Вы ошиблись. Выходит, для вас я не такая уж раскрытая книга.
Спрыгнул с узенького подоконника:
– Сожалею, что спросил.
– Как вам будет угодно, – пожал плечами француз. – Вы спросили совет. Мое дело – дать.
– Идемте, – направился к двери Мурин.
Француз взял узел и потопал за ним.
Они дошли до площади, название которой Мурин тут же забыл. Представляла она собой, впрочем, скорее пустырь, обрамленный развалинами. Несколько целых домов торчали, как зубы в челюсти старика.
Что пришли они правильно, сомнений быть не могло. Куда хватало глаз, на корточках или прямо на земле сидели оборванные люди. В отрепье угадывались остатки французских мундиров. Большинство имело вид самый унылый.
Мурин отыскал старшего офицера. Поздоровался. Кивнул на Армана.
– Вот. Пополнение.
Он опасался вопросов: где взял? При каких обстоятельствах? Но их не последовало.
– Ступай туда, – по-французски приказал офицер, не глядя на Армана.
– А что, разве регистрировать его…
Офицер остановил на лбу Мурина рыбий взор. Ему не понравилось вмешательство чужака в здешние порядки.
– В смысле? – буркнул.
– Записать его имя, полк, звание и что я его доставил.
– Звать как?
– Арман.
– Вас, – процедил офицер.
– Мурин. Лейб-гвардии гусарский полк.
– А то я сам не вижу.
Офицер едва повернул голову:
– Прошка, запиши француза. Господин ротмистр уж больно настаивает.
«Ах ты говнюк», – подумал Мурин. Его внимание отвлек шум. Два казака с пиками привели колонну из дюжины или около того пленных. Что-то гавкнули. Колонна остановилась. К ней подошли два солдата. Принялись шустро отбирать у пленных барахлишко, у кого еще оставалось. Один вякнул, тут же получил в живот прикладом. Больше никто не роптал – без звука отдавали казакам то, за чем те тянули руки. Мурин подумал, что не для этого отрывал от сердца флягу коньяка. Обернулся к офицеру:
– Настаивает, – повторил на этот раз по-русски. – Еще как. Такой хомут с шеи долой. Теперь это твоя забота. Глаз с этого Армана не спускай. За ним от Кутузова пришлют.
В рыбьих глазах блеснул признак умственной жизни – тревога.
– От фельдмаршала? Зачем?
– У фельдмаршала спроси.
Глаза забегали:
– Когда за ним пришлют?
Мурин смерил офицера взглядом:
– Мне как-то забыли доложить. Лучше за совет спасибо скажи. Другой бы на моем месте пасть открыть поленился.
Мурин лениво потопал прочь. Сердце его при этом скакало кувырком. Он не привык врать.
– Хорошо! – донеслось вслед. – Понял. Спасибо. – И казакам: – Этого не трожь… – Потом обычный субординационный лай: – Почему? По кочану! Потому что я так сказал!
Мурин довольно хмыкнул, но тут же ощутил укол грусти. «Неужели вот так, начиная с малого, постепенно становишься дурным человеком?» Он решил обдумать это после.
А сперва – навести справки об этом как бы французском как бы театре, который развлекал наполеоновскую армию, пока она стояла в Москве.
Глава 6
Осеннее солнце вдруг раскочегарилось. Небо было голубым. Настроение у Мурина – бодрым. На Большой Никитской не было ни души. Зловещий приказ не ездить поодиночке казался пустой тревогой. Больших разрушений здесь не наблюдалось. Дома были пусты, но целы. Кое-где даже блестели неразбитые окна. От тишины закладывало уши. Слышалось только мягкое топанье копыт Азамата, тихое звяканье уздечки. Пару раз Мурину показалось, что он заметил человеческие фигуры, но и они, похоже, заметили Мурина: тут же скрылись. Настроение сразу испортилось. На руках встали дыбом волоски. Мурин вынул и взвел пистолет. Поверх ушей коня вглядывался в зияния и проемы, чтобы не пропустить, если улица выкинет какое-нибудь коленце.
Большая Никитская оказалась без обычных московских подвохов и даже удовлетворила его вкус: по большей части она была прямой. Особняк эксцентричного московского богача Позднякова, который французы заграбастали себе под театр, Мурин заметил сразу. Какие-то лица в цивильном выносили из него сундуки. Мужиков было четверо, по два на сундук. Завидев Мурина, они так и приросли к земле. Но сундуки не бросили.
Мурин пустил Азамата вскачь. Люди вжали головы в плечи. Но и тогда не выпустили добычу. В их глазах Мурин увидел типично русский фатализм: семи смертям не бывать, а одной не миновать, что ж теперь – бросать барахло и драпать? Мурин осадил коня в двух вершках перед ними и решил сразу расставить точки над «ё». Направил пистолет. Дал хорошенько рассмотреть.
– Смирно у меня. Что несем?
– А тебе что?
– Может, и ничего. Посмотрим.
Мурин качнул дулом. Те вздохнули. Уронили сундуки на землю, подняв пыль и пепел. Щелкнули запорами. Ногой откинули крышку. Один угрюмо пригласил:
– Ну, зырь.
Мурин покосился вниз, не опуская пистолета. Что-то тускло блестело.
– Вынь.
Они переглянулись. Один сунул руки в сундук, вытянул и поднял за плечи какое-то парчовое одеяние. Все, что мог сказать Мурин: модным оно было давно, очень давно.
Двинул пистолетом:
– В обоих сундуках тряпки?
– Так другого там и нет. Там ихний тиятр был.
– Сам вижу, что не церковь.
– Они из церквей туда много чего натащили, – вдруг оживился один из мужиков. – Паникадило себе заместо люстры повесили. Безбожники.
Мурин смерил их взглядом.
– А вы, стало быть, добрые христиане.
– Ступал бы ты своей дорогой, барин… – тихо заворчал один, но первый мужик положил ладонь ему на руку, перехватил речь, заговорил степенно, каждое «о» – как баранка:
– Мы – да. Господь печется о чадах своих и направил нас сюда, чтобы мы взяли этот тлен и смогли приобрести пропитание для семейств своих с детками. Ибо для Господа жизнь человеческая важнее всех земных и тленных богатств.
Похоже, он был расстриженный поп. Или недоучившийся семинарист. Но Мурин подумал о другом: «Черт возьми, что-то все так и лезут учить меня жить» – и дал себе зарок отпустить вдобавок к усам бакенбарды, да погуще, чтобы придать лицу больше солидности.
– Чтоб я вас тут не видел, – закрыл он теологический диспут.
Они подняли сундуки и шустро поволокли прочь, пока он не передумал.
Мурин спешился. Двери особняка были нараспашку. Из них дышало тишиной и заброшенностью. В животе защекотали мурашки. Не желая оставлять коня снаружи и тем самым указывать, где он сам, Мурин за повод ввел товарища в наполеоновский храм муз.
Снаружи был погожий осенний день, даже и пригревало. А внутри царил полумрак. Сырой холодок давно не топленного, брошенного дома тут же начал пробираться Мурину под куртку. Захотелось задвигаться, похлопать себя по ляжкам, согреться.
Мурин забросил узду коню через шею, велел Азамату стоять смирно. Он побоялся, что в сумраке, на разбитом загаженном полу животное может запнуться, подвернуть ногу. Прошел в партер. Окон не было. Свет сочился из двери, которую Мурин оставил нараспашку, не проникал глубоко. Глаза привыкали к темноте. Под ногами опавшей листвой шуршала бумага, осенним ледком похрустывало битое стекло. Мурин потянул носом воздух, мертвых здесь вроде не было. Стульев не было тоже, ни целых, ни сломанных – очевидно, растащили на дрова. Выдвинутой челюстью торчала пустая сцена. Из мрака, собравшегося под потолком, поблескивал ветвистый остов огромного светильника. Мурин задрал подбородок. Точно паникадило. «Изобретательные канальи, тем более что Господу – все равно…»