— Ну как, боязно? — спросил Яшка,
— Чего бояться, — Зойка встряхнула косами. — Интересно. Как нас крутануло! А тут купаться нельзя?
— Пожалуй, нельзя. Сил не хватит справиться с таким водоворотом. Закружит, утопит. Не успеешь и рот раскрыть.
— Ну, хватит, Яша. Накатались. Поворачивай к дому.
— Так мало? Подожди. Скоро кончу работу — пойдем вместе.
— Нет, надо домой. Мать у меня сердитая. Лучше в другой раз. Ладно?
Яшка вздохнул, но подчинился и круто повернул лодку к перевозу.
Начался сентябрь. Над перелесками стоял березовый шум. Широкий ветер, принося иногда дожди, трепал березки и рябины, тронутые кое-где предосенней желтизной. Над голыми полями стали пролетать журавли. Высоко в небе они держались правильным треугольником — косяком, и оттуда сверху на землю падали, точно скрипы колодезного ворота, их прощальные клики. Оперение птиц, вытянувшихся в полете, поблескивало в лучах солнца.
На перевозе стал опять работать Иван Тихомиров. Яшка собрался в путь. Утром с небольшим чемоданом и легким пальто, перекинутым через руку, он пришел к реке. Зойка его провожала. Она молча шла рядом, держа в руках ивовый прутик.
Яшка сел на весла. Иван курил на корме короткую трубку и зябко кутался в старенькое полупальто.
Когда вышли из лодки, Яшка подал Зойке руку, и они вместе стали подниматься на обрыв. За кустами ивняка расстилалось широкое вспаханное поле. Внизу стояла лодка. Иван ждал Зойку.
Яшка поставил чемодан и сказал с сожалением:
— Вот я и уезжаю.
— Счастливого пути! — ответила Зойка грустно.
— Ты не скучай. Я ведь вернусь.
— И ты не скучай.
— Ладно. Ты меня будешь ждать?
— Буду, если недолго…
— А если долго?
Зойка подумала, глянула ему в глаза и, поиграв прутиком, ответила:
— Тоже буду.
Яшка посмотрел на реку, на поля, как бы прощаясь со всем тем, что окружало его всё лето, потом неумело обхватил рукой Зойку за плечи и поцеловал. Зойка не сопротивлялась, а только вздохнула и опустила глаза.
— До свидания! — сказал он. — Пиши мне письма.
— И ты пиши.
Он взял чемодан и зашагал по тропинке на большак, ведущий к станции. Отойдя немного, обернулся. Зойка все еще стояла и смотрела ему вслед. Он помахал рукой и пошел, больше не оглядываясь и всё ускоряя шаг.
1959 г.
ЗВЁЗДЫ В АВГУ СТЕ
Шли затяжные дожди, и с уборкой в колхозе «Север» запоздали. Перезревшие хлеба намокли, комбайны вязли в рыхлом и мокром грунте.
И только в середине августа установилась вёдренная погода. По утрам травы и хлеба поблескивали от обильных рос, днем щедро палило солнце, а к ночи в ощутимо глубоком небе, как зерна крупной пшеницы, высыпали яркие звезды. Они голубовато мерцали. Ночи были наполнены неумолчным стрекотаньем кузнечиков и сонными вскриками дергачей.
Поля пообсохли. День-деньской ползали по ним комбайны, двигались грузовики, подводы с бестарками. Убирали хлеб и конными косилками. Снопы свозили на ток, к молотилке, приводимой в действие трактором ХТЗ.
Когда спускались сумерки, на току зажигали электричество, и он жил напряженной жизнью до глубокой ночи.
Аннушка работала в эти дни в молотильной бригаде. Она подавала снопы на транспортер, разрезая серпом перевясла. К концу молотьбы у нее затекали руки, исколотые соломой, ныли плечи, пыль от половы набивалась в глаза, но, превозмогая усталость, Аннушка не подавала виду, что ей трудно.
На току работало человек пятнадцать — всё больше молодые парни и девушки, и с ними Аннушке было весело. Их задор и неистощимая энергия передавались ей, уже немолодой женщине.
В свои сорок пять лет Аннушка была здорова, вынослива и ещё хороша собой. Ее тонкий, почти девичий стан был гибок, загорелые руки крепки, а на смуглом кареглазом лице почти не было морщин, если не считать одной, крепко врезавшейся между бровями. Она появилась, когда Аннушка получила с фронта похоронную, сделавшую ее солдатской вдовой. Потом морщинка углубилась ещё больше.
Теперь уж как будто всё и забыто, и примирилась женщина с тем, что ее веселый и жизнелюбивый Алексей погиб где-то на Смоленщине. Но как бы время ни затягивало душевную рану, она нет-нет да и давала знать о себе. Иногда, в тоске и одиночестве, эта рана начинала ныть нестерпимо, и Аннушка шла на люди — к соседям, поговорить о житейских делах и в клуб — посмотреть кино, забыться.
Аннушка любила свою деревню Ополье, привычную с детства работу, поля с березовыми перелесками, старую избу, где родилась и выросла, овинный дымок на заре, цвет черемух в июне и грибные леса в августе — всё то, к чему привязан сердцем русский человек.
Троих детей Аннушка вырастила и воспитала без мужа. Приходилось трудно: обуть, одеть, накормить, выучить — и все одной. Но теперь дети повзрослели. Скоро прибавится ещё один работник: старший сын учится в городе на курсах. К весне приедет домой и будет механиком-комбайнёром.
«Да, вырос Петька, скоро вернется, — думала Аннушка, стоя под звездным небом у лихорадочно гремевшей молотилки. — Эх, был бы сейчас Алексей! Как бы хорошо зажили!» По утрам она подавала бы мужу свежее хрустящее полотенце, выстиранное и выколоченное вальком на реке, кормила бы Алексея овсяными блинами со сметаной, земляникой, грибами… А вечерами, когда за избами прячется заря, она смотрела бы в окошко и слушала неторопливый разговор Алексея с мужиками, сумерничающими на лавочке, и в темноте видела бы, как искры от их самокруток летят мотыльками к сонной земле.
…А молотилка всё тарахтела, торопливо, взахлеб поглощая сухие снопы, всё куда-то спешила и не давала людям передышки. Рукоятка серпа в руке Аннушки стала горячей и потной, серп притупился, без конца врезаясь в жесткую солому. И вдруг под яркими лампочками бригадир крикнул бодро, во всю силу своих здоровых легких:
— Ужина-а-а-ать!
Трактор чихнул и заглох. Остановились маховики, прекратили свой бесконечный бег брезентовый приводной ремень и лента транспортера. На какую-то минуту воцарилась тишина. Отчетливо стало слышно, как шуршит солома и лошадь позади омета встряхивает головой и звякает уздечкой.
Когда трактор перестал работать и электричестве погасло, люди, выждав, пока глаза привыкнут к темноте, расположились на мешках с зерном, на соломе. Аннушка села поодаль, у трактора, на обрубок бревна и развязала узелок с шанежками и бутылкой молока. К ней неуверенно кто-то подошел. По голосу Аннушка узнала тракториста Андрея Василькова. От него пахло соляркой, машинным маслом и табаком. Тракторист постоял, приглядываясь в полумраке к лицу Аннушки, и сказал:
— Добрый вечер, Анна Егоровна!
— Добрый вечер. Садитесь, — предложила она и чуть подвинулась, уступая место. — Всё работали, а поздороваться и некогда было.
Она устало и приветливо улыбнулась. В темноте он не разглядел этой улыбки, но почувствовал ее.
— Да, жаркое дело — уборка. Время такое, спешить надо. Хлеб осыплется, — отозвался Андрей. — Вот у нас, на Кубани, — он сел рядом, — комбайны управляются. Выйдут, бывало, с зарей в степь — до десятка, а то и больше в ряд, — и поплыли в золотом разливе пшеницы. Красиво, как на параде. А здесь их, видимо, маловато, комбайнов-то.
— Как сказать… Комбайнов хватило бы. И кабы не дожди, всё бы давно убрали.
Андрей стал шуршать газетой и что-то есть. У копны соломы с визгом и смехом возились девушки и парни. Весовщик Петр Антипыч рассказывал какую-то побасенку: возле весов все грохнули хохотом.
Аннушке было хорошо от мягкой ночной прохлады, от желанной передышки и от того, что рядом сидит Андрей — такой спокойный, уравновешенный, внимательный.
— Умыться бы, — тракторист вздохнул. — Да воды поблизости нет. До реки далеко. Идти некогда.
— Придется потерпеть, пока кончим.
— Придется. А то бы искупался. Ночами вода теплая. Помню, бывало, как после смены в Кубань нырнешь! Хорошо. Зорька утренняя занимается… в темноте туман ползет, как дымок, по низу. А речка у нас шустрая. Чуть зазеваешься — подхватит и понесет шут знает куда. — Андрей тихо рассмеялся и опять зашуршал газетой.
— Не страшно купаться ночью-то?
— А чего бояться! Своя река, родная.
— Вы там тоже трактористом были?
— Трактористом.
Аннушка вспомнила, как прошлой осенью появился в колхозе этот добрый на вид и молчаливый человек. Большой, сильный, но совсем одинокий и почему-то всегда грустный. Скажут ему: сделай дело — молча берется и делает. На людях — в клубе или на собрании — сидит молча где-нибудь в сторонке и все дымит, дымит папироской. Увидит на улице малыша — остановится, возьмет на руки, поерошит ему русые волосенки огромной рукой и бережно поставит на землю. Малыш удивлённо смотрит на него, задрав голову, и не знает, улыбаться или плакать. На всякий случай улыбнется — и бежать, а Андрей долго глядит ему вслед…
Аннушка удивилась, что сейчас молчун Андрей разговорился с нею.
Она поинтересовалась:
— А вы зачем сюда-то приехали? У вас ведь там лучше, места богаче.
Андрей долго молчал, потом сказал:
— На то есть причина. Видишь ли, Анна Егоровна, долго рассказывать, как это всё получилось. Да и зачем?
— А вы рассказали бы. Может, горе какое? Поделитесь — легче станет.
— Все с той войны проклятой, — вздохнул Андрей. — До нее был я счастливым человеком, а вернулся — счастья нет. Станицу разорили фашисты, хата моя сгорела. Семья погибла при бомбежке. Одна яблоня уцелела. Возле хаты росла, и на стволе у нее известки чуток сохранилось. Белила ту яблоньку Христина каждый год. Христина, Христина!.. И сынишка с ней погиб тоже. Никифор…
Аннушка заметила, как сгорбился Андрей, и развёрнутая газета белела в его руках неподвижно и странно.
— Новым всё стало в станице. И хаты новые, и жизнь пошла по-новому. Горем долго не проживешь. Стал я работать в колхозе, на старом пепелище хатёнку построил. Один в ней, конечно, не жилец: пусто, холодно, неуютно. Думаю, нашлась бы женщина, чуток похожая на мою жену покойную, взял бы ее к себе. В сорок с гаком и при моем горе нельзя не думать о семье. Бобылем-то умирать не хочется.