Обнаженной была не только сабля. И это смущало еще больше. Голый и злой мужик с саблей наперевес напирал. На левом боку и у меня был клинок. Сделав пару шагов назад, в сторону выхода, чтобы чуть больше разорвать дистанцию, я извлек и свою саблю. Она была по балансировке хуже, чем у меня в прошлой жизни, чуть тяжелее, но не критично.
— Акже ты здравствовуешь? Азъ бо палил в тебя, убил! И ныне против мня сражаться будеши? [почему ты живой, я стрелял в тебя, убил, а сейчас ты еще и биться будешь?] — сказал мужик, злобно улыбнувшись. — Как есть бесовский пес!
Он сделал два резких шага в мою сторону, замахиваясь для удара сверху. Я выставил свой клинок, намереваясь парировать удар, но тут насильник резко разворачивает саблю, докручивает ее, и… Я выгибаюсь, поджимая в себя даже живот, и клинок разрезает только ткань моего кафтана. Наотмашь бью саблей своего противника, но всего лишь рассекаю наполненный аммиачными парами воздух.
— Что ж-то деется! Забили отрока! — слышу женский крик за стенами хлева.
В этот момент мужик попытался нанести мне боковой удар, я это заметил и подбил его саблю раньше, чем противник завершил свой финт. Дедовский удар, так мой дед всегда унижал меня, когда я считал, что уже саблей владею. Кисть противника выгнулась, и даже сабля должна была выпасть у него из руки. Но… Вот же, в кольцо предусмотрительно продет его большой палец, и мой соперник остаётся при оружии.
— На! — выкрикнул я, ударяя ногой в живот насильника, улучив момент, когда он немного замешкался, возвращаясь в стойку.
Хотя можно было и по другому месту ударить, чтобы девчонок не портил. Вон, опять приходит в себя девочка, присела и осматривается, видимо, не понимая, что происходит. Уже даже соображения нет у нее прикрыться. Глаза стеклянные.
— Гляди-ка, и на сабле постиг науку сечи! — упав в самую навозную жижу, сказал мужик. — Но сие не послужит тебе. Сам до смерти забью батогами!
В это время в хлев зашли человек десять. Все в красных кафтанах — стрельцы, разновозрастные. Но все больше в годах, с длинными бородами, невысокого роста, но плечистые. Одни мужики смотрели на девушку, которая пришла в себя и, сидя в навозной жиже, вновь пыталась ошметками своей измызганной в крови и грязи одежды хоть как-то прикрыться. Другие не сводили глаз с меня. Были и те, кто крутил головой и пробовал в смятении рассмотреть всех действующих лиц.
— Что зыркаете, стрельцы? Али работы более на вас нет? Пошли прочь! Выход ваш, жалование у меня. Не отдам! — требовательным тоном кричал насильник, вставший из навозной кучи. — Полковнику Горюшкину рассказать о неповиновении? Аще полгода жалование получать не будете!
Горюшкин? Меня как переклинило.
— Горюшкин? — выкрикнул я, вставая. — Где он?
Молчание. Все уставились на меня. А вперед вылезла старушка, опиравшаяся на клюку. Это она, наверное, и стрельцов привела.
— Воскреся из мертвых! Помер жа! — недовольным голосом сказала старушка, что стояла неподалеку, потом она повернулась к стрельцам и словно оправдывалась, продолжила: — Вон тама и лежал, мертвее мертвого. Я все видела.
Мне показалось, что она даже разочаровалась, что я жив.
— Живой! Крест нательный, святой, сдержал пулю! — нашелся я, понимая, что момент не самый лучший, чтобы молчать.
Если я в эпоху существования стрелецкого войска, то тут такие дремучие суеверия должны быть, и одновременно религиозность. Что как бы ещё не сожгли на костре меня за то, что не помер.
Ведь если был мёртв — значит, нежить.
Наверное, то, что кафтан красный, мне даже на руку. Меньше видна кровь, и они не поймут, что ранение было смертельным. Ну а про крест я сказал — и… Все перекрестились. А бабулька, только что казавшаяся немощной, так отчаянно плюхнулась на колени, что я удивился, как не разломалась. Я и сам перекрестился, да и не раз.
— Попал я в него! Было за что палить, руку поднял на меня! — выкрикнул насильник. — Лежал он в луже мертвым.
— А ты… Девочку избил и хотел изнасиловать, — обвинил я голого, во всех смыслах, навозного, мужика.
И мои обвинения имели подтверждения. Мужик — голый, девчонка — в крови, прикрывается ошметками порезанного платья.
Но реакция от стрельцов удивила. Многие стыдливо попрятали глаза. Как будто лишь засмущались женской наготы. А вот то, что перед ними насильник и педофил, это что, норма?
— А чего, мужики… э… — я запнулся, понимая, что если я в другом времени, то и значение слова «мужик» тут иное. — Стрельцы! Братья! Подлеца этого под стражу взять нужно. Он же насильник! И в меня стрелял… Первым.
Молчание было мне ответом.
— Взять под стражу десятника Егора Стрельчина! Он саблю обнажил супротив меня, полуполковника вашего! — приказал голый, вонючий мужик.
И… его послушались.
— Не серчай, Егорка, токмо полковник Горюшкин с полуполковником сродственники, — сказал один из стрельцов.
— Поговори еще! Что сказано! Завтра выдавать жалование буду. За год и более! — привел, как я посмотрю, убийственный аргумент полуполковник.
Вперед вышли трое стрельцов с явным намерением исполнить приказ этого «полупопкина». А у меня из головы никак не выходила фамилия… Горюшкин… Кто же это так со мной зло шутит? Я не знаю еще этого полковника… Горюшкина, но уже его ненавижу.
— Вот так, значит, стрельцы! Правды нет у вас! А ну, стоять, сучье племя! — говорил я, пятясь.
— Егор, ну ты это… не серчай. Но слово полуголовы супротив твого… Не дури, положь сабельку! — говорил один из стрельцов, на вид самый старший, из тех, кто не спешил выполнять приказ подполковника. — А батька твой — сотник, он и рассудить поможет.
— И сотника того Стрельчина я також высеку! — упивался своей властью подполковник.
Стрельцы с недоверием посмотрели на своего командира. Не вмещалось, значит, в их головах, что Стрельчина можно высечь. А меня, значит, можно? Ну, это еще посмотрим.
— Дядька Никанор, ты ж и дядька десятнику Егору. Вот так все и спустишь? Забьют жа десятника. А как посля батьке оного в глаза смотреть будете? — у меня появился и защитник.
— Все так, дядька Никанор. Как же спустить такое злоупотреб… непотребство такое? — решил я поддержать порыв «защитника».
Вот только этот стрелец был молодым, на лице ещё пушок носил. Вряд ли такой имеет авторитет среди остальных служивых. Да и говорил этот стрелец так, чтобы не услышал подполковник, наконец, решивший надеть портки. Но клочок информации мне был подарен. У меня, ну, у того, кто я сейчас, есть отец, и он — сотник. А сотник должен быть серьезным офицером. Это капитан, ну или ротмистр.
И еще информация. Я во времени, когда еще не случилась военная реформа Василия Голицына. Еще не появились в русской армии иностранные звания. Или могли по старинке так называть… Но полуполковников путают с полуголовами.
— Что медлите, стрельцы! Да я за обиды и так накажу! Моя воля над вами и дядьки мого, полковника Горюшкина, — сказал подполковник и стремительно направился в мою сторону.
Он стал заносить саблю для удара. Делает шаг… Я ухожу в сторону и направляю свой клинок в живот насильнику. Сработал на автомате в стиле японского кен-до. Быстро, одним движением… Раз! Ого. Похоже, создал себе еще больше проблем.
Полуполковник смотрит на свою рану, видит, как плоть раскрывается и начинает литься кровь. Потом он удивленно, с недоверием смотрит в мою сторону, после — на других стрельцов, не веря в то, что случилось. Наверное, был убежден, что неприкасаемый.
И с этим видом и заваливается в навозную жижу.
Полное молчание… Все взоры уставились на меня. Даже чуть было не изнасилованная девчонка — и та забыла о своей наготе, с интересом наблюдает за происходящим. Стрельцы замерли… И они не верят.
— Убили! — заорала бабка, что всё ещё стояла на коленях, прерывая свою молитву.
И что теперь? Биться со всеми стрельцами и вновь погибнуть? Без боя не дамся.
Я и умирать не хочу. Это неприятная процедура.
Глава 3
Решение остаться.
Москва
11 мая 1682 года
Ко мне стали подходить стрельцы, а я всё направлял в их сторону саблю.
— Егорка, не дури! Ну не можно так… Зарубил жа полуголову, — принялись меня уговаривать. — Видели мы, яко он первым на тебя напал. Отец твой защиты у Долгоруковаго взыщет, гляди же, да не погубят еще.
— Мы все покажем, что ты не по умыслу, что сам полуголова Фокин злодейство измыслил, — сказал еще один бородатый стрелец в годах.
Они приближались ко мне, а я водил саблей вдоль этого полукруга, понимая, что одолеть всех не смогу. Сражаться? Готов — ведь пока человек дышит, он должен бороться и за себя, и за других.
Но…
— Остановитесь! — сказал я, когда понял, что отступать уже и некуда, дальше загон для свиней.
Хряк и без того поглядывал в мою сторону, будто бы что-то знал, что я хотел бы в любом случае скрыть. А если на его территорию еще позарюсь!..
— Пойми же ты, неразумник, что тебе два пути токмо и есть: али ты до казаков побежишь… И я пропущу тебя в бега. Али же до батюшки Хованского мы пойдем и правду сыщем. Ты жа невиноватый, — вполне рационально проговорил в ответ один из стрельцов.
— Да как же, товарищи! Жалование нужно… С кого мне его брать? Мне, почитай, двадцать рублей должны, — сказал другой стрелец.
И вот он был поддержан большинством.
— Дадим сбежать до казаков, так сотник Иван Данилович отплатит нам сполна. Чай, не бедные Стрельчины, по двадцать рублей за год найдут нам отдать. А там еще и жалование…
— Да и сколь можно терпеть поборы. Доколе можно сносить осрамления имени нашего? Стрельцы мы али челядники невольныя? — возмущался тот молодой «защитник».
Правду говорят, что молодости свойственно бунтарство.
Бежать к казакам? Это вариант, вроде бы как, и подходящий, лучше, наверное, чем быть казненным. Но это же еще добежать нужно, да не попасться, да с голоду в дороге не помереть. А после? Дальше-то что делать? Обживаться в казацком обществе? Да кому я там нужен. Уверен, что казачество нынче уже имеет свое неравенство. А что до стрельцов беглых, так могут и… слишком настороженно встретить.