А я-то знал, что и смерть…
И главное, ведь всё — как я и сказал, про крест-то!
— Господь всемогущий! — это, или что-то похожее, сказали все стрельцы, что по очереди, раздвигая плечами своих товарищей, смотрели на врощенный в грудь крестик. — И что же энто теперь?
Что делать? Ну кое-что я сделаю. Достал нож, скинул кафтан, распахнул нижний кафтан, или как там этот элемент одежды назвался, и…
— Что это ты? — удивился отец.
Я полоснул себя по боку, так, чтобы не задеть внутренних органов, но и чтобы кровь шла обильно.
— Ныне лягу и сделаю вид, что ранен. На меня полуголова напал, а не я на него! Так и было! — сказал я. — Поддержите ли, стрельцы?
Я прикрывал ладонью рану, между пальцев уже просачивалась кровь.
Иван Стрельчин, тот, сыном которого я стал, строго посмотрел на всех стрельцов.
— По шесть рублев каждому дам! — нехотя сказал сотник, а у стрельцов сразу же проявилось на лицах «чувство солидарности».
И вновь тряска, а я лежу и изображаю раненого. А, нет, не изображаю. В какой-то момент даже начала кружиться голова. Вот смеху будет, если я так доизображаюсь, что от потери крови — того. Шучу, пусть и по-черному, со смертью играю. Довезут.
К кому? К полковнику, наверняка. Горюшкин… Как же меня выворачивает от этой фамилии. Даже если полковник, что носит эту фамилию, и был бы хорошим человеком, он все равно будет мне противен и даже ненавистен.
Скоро мы въехали на какой-то двор. Я не видел, но слышал и ощущал, что вокруг собирается все больше людей. Приподнялся, чтобы рассмотреть происходящее. Это был достаточно просторный двор, окруженный домами, словно казармами. Может, это они и были.
А потом передо мной стали мелькать многие лица, бородатые, нередко со шрамом. Людей становилось все больше, и все сплошь вооруженные, в кафтанах — стрельцы, по всему видать.
— Иван, я разумею, что Егор — сын твой, но полковник не простит оного. Говорить нужно! Подметное письмо пришло от Хованского… — сказал мужик, смотрящий на меня, но обращающийся к моему отцу. — Токмо батюшка-воевода наш и спасет.
— От Хованского? — спросил я. — Будет у меня к вам, стрельцы, разговор.
Значит, что? Началось? Стрелецкий бунт? Подметное письмо — это листовка, призыв. И лежать вот так мне теперича невместно. Вот… И думать начинаю уже словами, что никогда не использовал.
Нужно действовать.
— Нам еще, Егор, сперва от Горюшкина отбиться! Опосля разговоры разговаривать, — сказал отец.
— От Горюшкина? Отобьемся! — отвечал я.
Кремль
11 мая 1682 года
Английская карета, украшенная синим бархатом по бокам, казалась на улицах Москвы чужой. Нет, каретами столицу России не удивишь, особенно рядом с Кремлем. Но такой, когда еще и кучера были в своей форме, на английский манер, да конская упряжь украшена перьями… Такого выезда не было ни у кого.
Чего ни сделаешь для своей жены, если она не взращенная в тереме русская женщина, а свободная нравом англичанка. Да, Евдокия Гамильтон, уже сколько… лет десять назад умерла. Но для ее мужа — словно живая. Прорастила в этом мужчине, тоже преклонного возраста, западничество. Оно уже корни пустило, и раскидистая крона дерева отбрасывала тень и на царя Алексея Михайловича, и на многих других русских людей.
Артамон Сергеевич Матвеев ехал по московской улице с чувством победителя. Он, пусть далеко не молодой человек, возвращался из опалы наполненным энергией. Почти шесть лет этот господин копил в себе, основанную на озлоблении и желании доказать всем свое превосходство, тягу к крутому изменению России. То, что шло ни шатко ни валко при Алексее Михайловиче, сейчас могло быть внедрено полноценно и быстро. Пришло время Артамона Матвеева — так считал этот человек.
Карета въехала на территорию Кремля через Спасские ворота. Стоящие на карауле стрельцы даже не пробовали останавливать такой экипаж. Да и были предупреждены о приезде, как некоторые считают, истинного хозяина Кремля в ближайшее время.
Карета остановилась у Красного крыльца Грановитой палаты. Невиданная почесть, встречать тут будь кого, кроме государя. На ступеньках стояла Наталья Кирилловна, в девичестве Нарышкина.
Артамон Сергеевич дождался, когда слуги поставят ступеньки, обшитые красным бархатом, сам открыл дверцу кареты и чинно, высоко подняв подбородок, сошел на расстеленную красную дорожку. Сделав несколько шагов, мужчина остановился. Наталья Кирилловна, вдовая царица, сама спустилась к своему воспитателю.
— Дядюшка, поздорову ли? Как же я рада видети тебя. Нынче нас никто же не низложит. Будь же сыну моему первым советником и опорою! — сказала Наталья Кирилловна и…
Даже стоящий неподалеку стрелец-рында и тот расширил глаза, ибо произошло невиданное: царица поцеловала руку пока даже не боярину, и не своему отцу [рында — стража, телохранитель].
— Что в силах моих, царица, что в моих силах и с Божией помощью, — сказал Матвеев и направился вверх по лестнице.
Внутри уже все было готово для того, чтобы встречать дорогого… Нет, не гостя, скорее — хозяина.
— Ваше величество, — сказал Артамон Сергеевич, когда из-за спины одного из братьев царицы, Мартемьяна Кирилловича, выглянул малолетний царь.
— А с чего на немецкий манер, дядька, обращаешься ко мне? — с интересом, уже без опаски, выйдя из своего «укрытия», спрашивал Петр Алексеевич.
— Тебе видится сие сомнительным, государь? — спросил Матвеев, желая присесть на корточки, чтобы быть одним ростом с царем.
Но не стал сгибать колен, с удивлением видя, насколько же Петр высок. Еще немного, и самого Матвеева перерастет.
— Я не знаю, дядька. Странно сие, — отвечал государь.
Не прошло еще и двадцати дней, как Петр Алексеевич был провозглашен царем. Эта победа казалась венцом величия Нарышкиных. Всё, теперь они в силе. Раньше нужно было ждать милости от потомства Милославских, и эта милость была. Нынче Нарышкины считали, что пришло их время являть свою заботу за потомством от первой жены царя Алексея Михайловича. И будет милость с заботой, не оставят, как думали все, победители Милославских.
— Не пора ли государю спать-отдыхать? День нынче, — строго сказал Матвеев, показывая, кто тут хозяин и сразу же определяя свое право влиять на малолетнего царя.
Петра увели в опочивальню. Государя уже покормили, так что и спать пора после обеда. А вот все остальные, собравшиеся в Грановитой палате, не ели, ждали приезда Артамона Сергеевича.
— Где Иван, Марфа и Софья? — спросил Матвеев.
— Иван спит уже. Он тут. А Софья с Марфой на богомолье уехали, — отвечала Наталья Кирилловна, провожая своего воспитателя к столам, что накрыли прямо в палате Боярской Думы.
— Можешь остаться, — сказал Матвеев, понимая, что будучи даже царицей, Наталья оставалась бабой, а значит, должна бы уйти и не мешать мужам пировать.
Так что слова должны были прозвучать.
Тут уже были и Юрий Алексеевич Долгоруков, и многие из Нарышкиных. Нужно было многие дела обсудить. Как были уверены собравшиеся люди — начинается их время, и нужно наметить, кого казнить или отстранить, ну а кого и миловать.
Глава 4
Москва. Стрелецкий приказ
11 мая 1682 года
— Вот что случилось, товарищи… — кричал мужик, который был, вроде бы как, моим отцом.
Словам Ивана внимали. По крайней мере, я пока не слышал иных голосов, никто не перебивал его. Так что я лежал в телеге и без особого труда играл раненого человека. Разве сложно это делать, если и так весь в крови?
И тут замолчал и мой отец. Хотя до того, как мне показалось, он уже находил отклик у стрельцов. Что же переменилось?
— Где он? Отчего я ещё до сих пор не содрал шкуру с того вора? — услышал я истошный крик [в это время слово «вор» употребляется в том числе и для обозначения любого разбойника или даже государственного изменника].
Было видно — никакие аргументы, в том числе, что я ранен и лежу при смерти, не могут остановить того, кто сейчас так разгневанно требует моей смерти.
В том, что это Горюшкин, я не сомневался. Пока мы шли до Стрелецкого приказа, успел я наслушаться и о том, каков нрав у полковника, и какой он при этом скотина. И почему эта фамилия в двух временах для меня становится синонимом человека, впитавшего в себя самые низменные и преступные качества? Кто так шутит со мной?
— Полковник, судить потребно десятника! Стрельцы правды хотят! — пробасил мой отец.
Вот только я слышал в этом голосе некоторую обречённость, нерешительность. Таким тоном говорит боец, когда предлагает прикрыть отход отряда, понимая, что шансов выжить при этом нет. Решительно, но прощаясь.
— А-а! Поди прочь, сотник! Ты на плаху пойдёшь последующим — за то, что сына воспитал вором! — продолжал напирать Горюшкин.
Я приподнялся в телеге, чтобы не только слышать, но и видеть происходящее. И всё-таки идея бежать к казакам теперь казалась мне не столь безрассудной. Но такой ли я? Нет, не такой. Все потеряв в прошлой жизни, я в любой другой, если только неведомые силы мне будут давать шансы начать все с начала, буду стремиться получить, как говорится, «полную чашу».
Отец… а там, наверное, есть и мать, возможно, ещё и другие родственники. Я не питал к этим людям тех искренних чувств, которые можно испытывать к близким. Однако внутри меня что-то шевельнулось. Я, потеряв всю свою семью, пусть до конца в этом себе ещё не признался, но хватался теперь за соломинку, за тонкую верёвку в поисках какого-нибудь якоря, чтобы хотелось жить. Я не могу жить только для себя, так воспитан, такие принципы имел раньше. Я жил для своего Отечества, для своей семьи. Ту семью мне не дано было уберечь, родных моих. А вот эту… Обязан. Может, и в этом тоже мое предназначение. Ну не зря же все вот это… моя новая жизнь в конце семнадцатого века!
— Григорий Иванович, ты ж не серчай так… Разумею я все… Сына накажу плетьми… А тебе триста рублев дам, — отец начал лебезить перед полковником.