Мы с Пауком выходили на наш любимый карниз, чтобы посмотреть, каков нынче мир наверху.
Апрель подошел к середине; сосны на склоне медно светились, похожие на колонны из темного янтаря, в расщелинах цвели крокусы. Далеко внизу лежала моя Пуща в стеклянной дымке едва народившейся листвы. Светило веселое апрельское солнце, и страна, освещенная, будто карта на столе, виднелась точно и ясно. Я видел столицу; мне казалось, что над крохотными башенками на горизонте развеваются алые штандарты с золотыми львами. Я видел тракт, по которому мимо моей давнишней мечты гарцевали гвардейцы короля — тот самый тракт, по которому меня полгода назад пронес белый эльфийский конь. Я в сопровождении пятерых рыцарей Государыни вез письмо королю союзников — Я Великолепный, Инглорион Элириэль, бесчувственная холеная тварь без возраста, блистательный убийца, не помнящий родства, влюбленный раб королевы Маб…
Они были моими тенями, те пятеро. Мне не позволялось товарищества — я надменно смотрел на них, презирая за то, что они смели пресмыкаться перед моей Государыней. Полагаю, они относились ко мне совершенно так же; в свободное время — в отсутствие эльфийских дев — мы пили эланоровое вино и изощрялись в изящных и злых насмешках друг над другом. Мне не полагалось ненавидеть других рыцарей — и мои чувства были слишком мелки для ненависти, перерастая в нее лишь в одном случае.
Если моя Государыня вдруг обращалась к кому-то из них благосклоннее, чем ко мне.
Я ничем не отличался от других. Я тоже был готов намекнуть наставнику или деве из свиты королевы Маб, что некое ничтожество, с которым я вынужден делить тяготы войны, в какой-то момент выглядело глупо, выглядело низко, выглядело подло… Я тоже был готов стоять на коленях в шелковой траве у ног Государыни, пытаясь объяснить и оправдаться, если что-то не вышло, и мне даже в голову не приходило считать это унижением. Все мое «хорошо» было перечислено Государыней, и все мое «плохо» было известно, размерено и разложено. Я заранее знал, что будет дальше.
Я не думал. Мне не полагалось думать. Только иногда, в тяжелом бою или в очень неприятной ситуации, освобождался не то чтобы разум, но инстинкт — для того, чтобы не дать себя убить.
Иногда я мечтал погибнуть в бою; в такие минуты я любил Государыню истовее, чем когда бы то ни было. Я мечтал, что она подойдет ко мне, умирающему от ран, я коснусь ее прекрасной руки — на один миг — и на меня снизойдет небесный покой. Я мечтал об этом столетиями, снова и снова, потому что не мог представить другого способа утолить нестерпимую жажду чего-то, чему я забыл название. Эта жажда, загнанная внутрь, превращала меня в истинное совершенство по правилам Пущи, придавая мне высокомерие и холодность, горнюю высоту духа, отвращение к копошащейся у моих ног эфемерной жизни, целомудрие статуи…
Когда я здесь, в горах, вспоминал праздники Пущи, длившиеся неописуемо долго, со временем, обтекающим пирующих как вода, — год веселья, пения, танцев и прочего, то поражался отсутствию хоть какой-нибудь связности в воспоминаниях. Мне припоминались вечеринки в деревне, в моей коротенькой человеческой жизни, когда я пил с приятелями медовуху, хохотал непонятно над чем, и все вокруг превращалось в блестящее, пестрое, бешено вертящееся колесо… Мое тогдашнее детское опьянение и бездумье — и эльфийское безвременье… Это странное похмелье с ужасной болью не в голове, а в душе… Моя привычка к Пуще, вроде привычки пьяницы к бутылке…
Мне понадобилась часть осени и целая зима, чтобы совершенно изжить из себя остатки этого похмелья. Я жил среди аршей. Я засыпал и просыпался в той части жилого сектора, которая принадлежала Клыку и его товарищам. Я ел их пищу. Я ходил с ними в дозор и участвовал в их стычках с людьми. Я учился понимать язык аршей, и мне потребовалось только хорошенько вслушаться, чтобы уловить его смысл и его своеобразную гармонию. Я научился понимать их самих, Слуг Зла, общего врага номер один.
Все, что я слышал об орках от людей, и все, что я узнал о них в Пуще, не имело к существам, приютившим меня, никакого отношения. Думая о них, любой эльф или человек мог иметь дело только с мифами, довольно нелепыми сказками, которые рисовали аршей такими же, как люди или эльфы, только очень плохими. Отчасти я могу понять, почему эти сказки именно таковы: и эльфам, и людям равно тяжело представить себе, что какие-то другие создания, наделенные разумом, могут выбиваться из привычных мерок так далеко. Я сам слишком часто с трудом смирялся с тем, что казалось аршам привычным и естественным.
Все, буквально все, с кем мне доводилось говорить на эту тему, упоминали Темного Владыку, короля орочьего государства, и всех прочих — рабов Тьмы. Все описывали упомянутое государство, как мир, где царит принуждение и жестокость, стадная злоба и отсутствие всякой индивидуальности, тупая военная мощь. И все это оказалось нелепой ложью.
Никакого Владыки, ни темного, ни светлого, у аршей нет и в помине, как нет и идеи государства. Их поселения, обитаемые кланами, устроенными, как непомерно разросшиеся семьи, всегда контактировали друг с другом как независимые соседи, легко объединяясь общей идеей, если аршам как расе грозила опасность от чужаков. Но они никогда не знали и не переняли от людей политики, не знали дипломатии, не знали торговли в человеческом смысле. Любой арш, по моим наблюдениям, может относиться к другому аршу, только как к родичу или соседу, иногда — как к дальнему соседу. Это чем-то напомнило мне поведение волчьих стай, маленьких и разрозненных в сытое время года и сливающихся в громадный охотничий отряд голодной зимой, когда нужно долго преследовать не менее огромное оленье стадо.
Арши как будто стремятся не обременять себя имуществом. Все громоздкое и ценное всегда принадлежало клану на общих правах; личные вещи часто обменивались или дарились, от них избавлялись с удивляющей человека легкостью. Мои друзья искренне недоумевали по поводу человеческой прижимистости: им казалось естественным делать общие запасы для клана, но глупым и гнусным — запасать непомерные богатства только ради статуса для себя лично. В этом вопросе сходились много повидавший Паук, юный Задира и Клык, ставший вожаком и не шевеливший даже пальцем для обзаведения какой-то особо престижной собственностью. Иметь еду и не разделить ее с голодным родичем казалось аршам выше разумения — с некоторых пор мне тоже так кажется.
Бесспорно важной материальной ценностью в сообществе аршей считается лишь оружие и произведения их малопостижимого для эльфов и людей искусства. Даже в моей компании нашлись в высшей степени творческие личности, к примеру, Паук с его странной способностью образовывать натянутым между пальцами шнурком какие-то символические фигуры, или Клык, любитель дикой скульптуры из дерева и кости. Пребывая в задумчивости, Клык резал боевым ножом странные вещицы, о которых забывал сразу, как только отвлекался — обычно их уносили дети или они просто терялись. Только раз, когда во время передышки в горах он подобрал причудливый корень и за ничтожно малое время превратил его в уморительную и совершенно одухотворенную фигурку, я не выдержал и выпросил ее себе. Мои друзья потешались, когда я засовывал ее в торбу, Задира уверял, что я впадаю в детство, но потом привыкли к этой статуэтке в нише над моей постелью. Фигурка изображала чудное существо: тощее, вертлявое, с костлявыми подвижными руками, заломленными каким-то танцевальным па, с гримасничающей рожицей и высунутым кончиком раздвоенного языка. В ней было столько живого движения, что она, казалось, слегка меняет позу, когда наблюдатель отводит взгляд. В Пуще это назвали бы орочьим колдовством; я часто слышал об искаженных изваяниях, сооружаемых орками из чистой злобности — деревянная шуточка Клыка точно подходила под это определение, только ни один из жителей Пущи не согласился бы, что злобность тут ни при чем.
Рисунок привлекает аршей меньше, музыка еще меньше. Я думаю, дело в устройстве их глаз, иначе, чем эльфийские и людские, различающих цвета, и ушей, до того тонко настроенных, что даже прекрасная музыка казалась им раздражающим и дисгармоническим шумом. Я видел, как мои друзья наслаждались чем-то, что доносила до них, но не до меня горная тишина. «Слышишь, как поют камни?» — спрашивал у меня кто-нибудь в дальнем закоулке пещеры, а я, напрягая слух изо всех сил, слышал только мертвую подземную тишь, нарушаемую шорохом нашего дыхания. Из-за несовершенства моего слуха меня не отпускали бродить по пещерам в одиночку; друзья присматривали за мной, как за убогоньким, обделенным элементарными дарами природы.
Отсутствие индивидуальности — еще одна фантазия людей, для которых все арши выглядят на одно лицо. Справедливости ради надо заметить, что люди глазами аршей тоже слабовато отличаются друг от друга. В действительности личность в мире под горами уважаема и ценима, а личный опыт, особенно хорошо изложенный, со временем становится достоянием клана. Арши любят рассказывать истории; рассказчик — чрезвычайно важная особа, а меткое слово приравнивается к сокровищу. Байки и предания запоминаются и записываются с одинаковой бережностью, слушанье историй у костра или камина — любимое времяпрепровождение в часы, свободные от забот. Когда-нибудь потом я, надеюсь, составлю сборник удивительных рассказов, услышанных от аршей за эту зиму, благо теперь я довольно легко пишу на их языке — странными знаками, каждый из которых обозначает не звук, а целое понятие.
Что же до жестокого принуждения, то оно в мире аршей невозможно в принципе. Мои товарищи имеют совершенно нечеловеческие понятия о власти, если применительно к ним вообще можно говорить о власти как таковой. У них нет титулов, нет статуса, кроме личных прозвищ, отмечающих самые значительные события в жизни, и названия «Господин Боя» или «Госпожа Боя», как называют прародителей клана, отвоевавших новые земли, или, в шутку, особо любимых и отважных. Арши каким-то непостижимым чутьем чувствуют силу и разум потенциальных вождей — место вожака не передается по наследству, на него не избирают, отношения выстраиваются сами собой, как высыпанные горошины сами собой образуют конусообразную кучку. Ни люди, ни эльфы так не могут.