Этим признанием он вызвал в Германии особенно много упреков в самодовольном эгоизме. Томас Манн не скрывает, «эгоизм, мне кажется, можно было проявить в равной степени и оставаясь в Германии, и убегая из нее». Но далее он, не церемонясь в выражениях, делает, казалось бы, совершенно иррациональное, но необычайно важное признание: «Это чертово дерьмо, называющееся национал-социализмом, научило меня ненависти. Впервые за всю мою жизнь — настоящей, глубокой, неугасимой, смертельной ненависти, о которой я мистическим образом готов вообразить, что она оказалась не без последствий для исхода событий. В гибель позорящего человечество режима я вкладывал всю душу, трудясь над ней с первого дня».
Эта «мистическая» вера в значимость твоего выбора, в то, что ты можешь своей позицией и своим словом повлиять на ход событий, никак от тебя вроде бы не зависящих, сродни сартровской идее экзистенциального ангажемента — установке на то, что своим личным выбором каждый человек выбирает Человека вообще, устанавливает Человека, это, как говорил Ницше, «неустановленное животное». Фашизму свойственно воспитывать в людях неверие в значимость индивидуальной позиции, в возможность индивидуального сопротивления. В 1945 г., когда фашистский режим пал, Томас Манн столкнулся с пассивным фатализмом тех, кто относился к фашизму как к стихийному бедствию, которое остается только претерпеть и переждать, кто пытался заставить его «верить, что высокоразвитая 70-миллионная нация при некоторых обстоятельствах не может иначе, как шесть лет терпеть режим кровавых мерзавцев, который ей в душе глубоко противен, вести войну, которую она считает чистым безумием, и следующие шесть лет делать все возможное, употреблять всю свою изобретательность, храбрость, ум, военную сноровку, словом, все свои силы на то, чтобы помочь этому режиму победить и сохраниться навеки».
Сам он уже в 1939 году в точности мог предвидеть исход войны, конец власти национал-социалистов и то, чем они обернутся для Германии. И в этом смысле все его радиопослания были не чем иным, как попыткой предупредить и спасти свою страну; заклинающие призывы к нации отделить себя от власти были подлинным, единственно сообразным ситуации проявлением патриотизма. И то, что могло сообщать ему эту убежденность и силу предвидения, думается, не что иное, как экзистенциальная ангажированность или «мистическая», по его словам, вера в возможность связи между твоей позицией и ходом вещей.
Значимость этих текстов в наши дни невозможно переоценить. Нетрудно догадаться, по каким идеологическим соображениям они не переводились целиком в СССР (лишь фрагменты отдельных речей публиковались во время Второй мировой войны в журнале «Интернациональная литература»): Томас Манн слишком явно ангажируется за либеральную демократию. Не особенно замеченной прошла бы и их публикация в период перестройки. Но может быть, потому они и не были переведены до сих пор, что ждали важнейшего для себя часа в России. Часа, когда необходимо поставить себе вопрос: способны ли мы извлекать опыт из своих и чужих ошибок, или же нам не остается ничего иного, как повторять эти ошибки — «в силу непререкаемо-безжалостного порядка вещей», о котором так много говорили в 1945 году оппоненты Томаса Манна.
Эта война… 1940 год
Мирные предложения и слухи о мире — в том роде, что Англия хотела бы договориться с Германией и вместе с нею бороться с Россией — звучали с начала войны снова и снова и, похоже, сопровождали ее на всех этапах. Поскольку известно, что господину Гитлеру и его приспешникам ничего не хотелось бы так сильно, как «мира» — такого, каким мы осчастливлены с момента его прихода к власти, — нетрудно догадаться об источнике этих «вбросов» и шевелений. Что им противостоит и на что им без сомнения придется наталкиваться в будущем — это вновь и вновь со всей ясностью и окончательностью сформулированное решение Англии и Франции не заключать мира с нынешним немецким режимом.
Мне хотелось бы знать, каково немецкому народу принять к сведению такую данность. Изгнанный из его среды безграничным отвращением к нравственной и материальной разрухе, жертвой которой стал этот народ, отделенный от него тремя тысячами миль, напрасно спрашивает себя немец, о чем только думают его соотечественники, когда они делают все возможное для того, чтобы помочь победить этому погрязшему в злодеяниях, кровавому, нравственно ослепленному, презренному и совершенно недоговороспособному режиму — если только можно назвать победой то, что, будь оно даже достигнуто, никогда не будет принято миром, не приведет ни к какой стабильности и никогда не оставит в покое ни Европу, ни саму Германию.
Никто не обманывает себя иллюзией, будто силам, которые вовлечены в достижение реального мира, будет легко не то чтобы «уничтожить» — это оборот глупый и бессодержательный — Германию, но привести ее в чувство, привести ее к самой себе и привлечь к той социальной работе, которая возложена на Европу, для которой она созрела, и которая не может быть выполнена без Германии. Только богопротивно-анахронический дух насилия немецких правителей стоит на пути выполнения этой задачи. Этот дух должен быть побежден, что, к сожалению, означает на практике, что побеждена должна быть Германия. Ибо мы стоим перед тем прискорбным фактом, что немецкий народ поддерживает тех, кто находится у власти, и (во время войны еще неколебимей, чем прежде) верит, что он должен сделать своим собственным делом то, что давным-давно является исключительно их делом, и вот уже шесть с половиной лет предоставляет все свои умения, силу, терпение, дисциплину, жертвенность в полное распоряжение жалкому дилетантизму своих правителей.
Почему он это делает? Что за ложные представления о преданности и какое заблудшее ханжество побуждают его превращать свои великие качества в пьедестал для ничтожного выскочки? Приятно ли немцам составлять его свиту? Хорошо ли им в своей преданности? По душе ли им эта разновидность людей, которым злополучная, густо замешанная на обмане и мошенничестве фортуна позволила возвыситься до статуса хозяев народа? Это невозможно. Немецкий народ знает приличия, любит право и чистоту. «Закон» — слово, которое поэты любят связывать с его характером. Как же он выносит чуждую народу низость этих правителей? Их грязную жестокость и мстительность, то, что в их природе нет ни искры великодушия, их трусливую похоть измываться над слабыми, осквернять человеческую сущность, насиловать духовно и физически, короче говоря, их абсолютную растленность. И вот это публика, которой человек обязан воистину хранить верность до самой смерти! Всей своей плотью, всем, на что ты способен и что у тебя есть, требуется покрывать эту систему, коррупция которой смердит до небес, чьи ущербные бонзы предаются сатрапической роскоши и с помощью огромных зарубежных активов намерены продолжать вести статусную жизнь, если, как они всегда предчувствовали, с властью в стране им придется однажды расстаться. Чуть посимпатичнее из них трусливый тиран с либеральными замашками, любитель оперы и «фельдмаршал», шокирующий фантазией в выборе мундиров, который убивает и пирует, как велит ему его жовиальный нрав, палач-чистюля, не лишенный некоторого благоговения перед высотами, на которые судьба вознесла бедолагу-морфиниста и небесного вояку, и потому не чуждый способности «жить и иногда давать жить другим». Остальные — это такая компания, что язык отказывается давать им характеристики.
Что касается главаря, то мы не можем пройти мимо, хоть немного не воздав ему должное, потому что народ считает его «чистым». В течение семи лет немецкий народ изо всех сил старался верить, что тот не ведает, что творят подчиненные, в то время как он всего этого хотел, обо всем знал, и вся грязь, осквернявшая Германию, включая пожар Рейхстага, проистекала из смрадной душевной жизни этого ничтожества.
Помнят ли еще немцы об этом событии и о болоте тогдашних судебных процессов, этом несказанном фарсе правосудия, до которого пришлось опуститься высшему суду империи, этой смехотворной попытке повергнуть зрителей в ужас, когда вдобавок каждый миг казалось, что вот-вот всплывет на поверхность неприглядная правда? Преступник выступал в качестве свидетеля, а накачанный наркотиками юнец, которому дали в руки фитиль, а в карман сунули коммунистический манифест, был приговорен к смерти. Видели ли они в истории правовой жизни своего отечества что-либо подобное? То было началом. С этого началось «правление», сделавшее Германию пугалом и приведшее ее к нынешней войне.
Ни к чему иному, как к войне оно и не могло привести — в этом никогда не было сомнений. Внутренняя и внешняя политика, внутренняя жизнь народа и его поведение в отношении к содружеству наций стоят в прямой, закономерной и несомненной связи. Не бывает так, чтобы вовнутрь шло насилие, а наружу исходил мир. Путь страны, в которой происходит то, что происходит в Германии последние шесть с половиной лет — страны, в которой вся внутренняя политика была зациклена на «пожаре Рейхстага» и больше ни на чем, иначе говоря, путь вранья и скотства неотвратимо ведет к войне. Неужели немцы этого не знали? Неужели им до такой степени не дано связывать одно с другим, чтобы понять, что они стоят перед катастрофой, которую «национал-социалистический» режим нес в себе с первого мгновения, еще до своего, если можно так сказать, появления на свет, и что из него не могло и выйти ничего иного, кроме катастрофы? Ради существования этого режима, ради его увековечения, ради того, чтобы его чудовищное благословение осеняло собой полмира, весь мир, немецкий народ готов год из года голодать, истекать кровью, сражаться и изо всех сил стоять за своего лидера — до последнего, до истощения, до разрухи, до «победы». Можно ли такое понять?
Все это время, чтобы просто выжить, чтобы не отчаяться нравственно в самом себе, ему приходилось всеми силами вытеснять из своего сознания то, что даже и в вытеснении постоянно отягощало его совесть: все злодеяния, человеческие беды, все бесчестие, коррупцию и самоубийства, которые проистекали из отвратительно похотливой автократии этой клики, и которыми она бесчестила имя Германии. Государственная расправа над мальчишками из рабочего класса за их участие в печально известных уличных боях, — то есть над молодыми людьми, приверженными тому самому социальному и экономическому учению, с которым ныне национал-социализм с полным бесстыдством заключил союз — все это, выходит, было правильно с точки зрения немецкого народа? Пыточные подвалы гестапо, концентрационные лагеря, тихие оазисы бескрайней жестокости, где оголтелые убийцы вправе подвергать своих жертв всем пыткам и бесчинствам, какие только может придумать дегенеративное воображение, — несомненно, немецкие сердца бились сильней при мысли об этом. Они прямо-таки выпрыгивали из грудей… но нет, не будем подтрунивать над немецким народом — ведь его сердце наверняка сжалось от стыда и отвращения при виде того «решения», которое самодержавно правящая клика вынесла касательно еврейского вопроса; при виде вопиющего бесправия и откровенного унижения этих сограждан; при виде погромов, которые под смехотворным предлогом учинили развратители народа, сделав анархию зримой воочию, вынеся ее на усеянные битым стеклом улицы и окутав немецкие города дымом горящих синагог.