еней.
Нет ничего более несомненного, чем то, что и эта склонность получит в этой войне жестокий урок — от нервной и опасной напористости Франции, столь же изобретательной, сколь и крестьянской, не меньше, чем от юмористической мужественности, ставшей достоянием исторической зрелости англичан. И, наконец, у нас есть Юлий Цезарь, полководец цивилизации, великий гражданин и великий солдат, который отчеканил черты этого мира и был отнюдь не упадническим типом, а гением и парадигмой повелевающего морального духа, давшего свое имя всякому владычеству — личность самого высокого полета, какой только видела земля. И именно потому, что это его империя, его идея, против которой осмеливаются бороться, так ошибочно, так бесконечно глупо полагать, что ты, со всем своим динамизмом, арендовал будущее, что ты один знаешь, сколько пробило на часах мира, и стоишь, молодой и смелый, за жизнь, изменения и обновления, меж тем как те усталые и опустошенные, жизнью оставленные, не способны ни на что, кроме как стагнировать и впустую тянуть лямку времени. Это дурацкие выдумки, не более того. Ваши противники прекрасно знают, что в мире не все может и должно оставаться по-старому.
Они вступили в войну с полным и отчетливым сознанием того, что после нее наш мир, «вероятно, будет уже не узнать», и они, несмотря на старость их культуры, столь же готовы встретить судьбу, как и вы. Англия, в частности, всегда была страной мудрых и своевременных уступок потребностям времени, и так же, как она модернизировала свою империю из колониальной эксплуататорской системы устаревших времен к commonwealth[15] объединенных свободными связями членов, она оказала бы свою поддержку любому разумному, принятому в духе мира, солидарности и всеобщего благосостояния решению ставших насущными мировых социальных проблем. С такой Германией, которая не искала бы на глубоко анахронический манер своего блага в подчинении других государств, Англия вполне могла бы прийти к взаимному согласию касательно требований времени и справедливого разделения ресурсов планеты.
Она готова к этому еще и сегодня: заявления ее государственных деятелей, что Англия ведет войну лишь против правящей клики, которая стоит препятствием на пути любого улучшения дел и по природе своей всегда будет таким препятствием, но не против немецкого народа и того, что ему действительно нужно, — эти заявления говорят ни о чем ином, как о такой готовности, и они вполне искренни. Что все обстоит не так, что Англия врет, чтобы «уничтожить Германию», что Альбион на корню лжив и постоянно лицемерит — все это пошлая сказка, и ее немецкий народ обязан с доверием воспринимать из уст людей, которые сами вообще ни во что не верят, для которых любая идеология — всего лишь средство пропаганды и инструмент сохранения власти, и которым слово, даже сама мысль знакомы лишь в качестве преднамеренной политической лжи. И вот они-то вправе сетовать на закоренелую английскую лживость!
Это правда, что политическое мышление не заботится о чистом познании истины, — это целевое мышление, ведомое интересами. Учение, согласно которому интеллект является лишь слугой и выразителем воли, в политической сфере демонстрирует свою правоту наиболее явным образом. Способствует ли наш интерес тому, чтобы мы мыслили в верном или неверном направлении — вопрос удачи или судьбы; и здесь следует сказать то, что не является похвалой, а просто лишь констатацией факта. А именно, что сражающиеся демократии находятся сегодня в нравственно более выигрышной ситуации, поскольку могут в своих целях думать то, что является действительно верным. Английское ханжество, пресловутый cant, по поводу которого можно услышать столько воплей — не что иное, как желание занять эту позицию и удержать ее; это ярко выраженная потребность соединить эгоизм с моралью — человеческая потребность, однако человеческая в особом смысле, потому что не у каждого она присутствует; и если моральная маскировка интереса еще не делает его мораль-ным, то, по крайней мере, не доказано и то, что интерес, заставляющий мыслить страшным, мрачным, жестоким и безнадежно мизантропическим образом, нравственного предпочтительней такого, который позволяет мыслить взвешенно, по-доброму и с доверием к людям.
Немецкий народ склонен верить в такое моральное превосходство более мрачных и суровых идей над более светлыми и благодушными; это соответствует его глубокому чувству трагизма жизни и необходимости зла в мире. Это чувство он жестко и с честью противопоставляет «поверхностному» прагматизму Запада, и с ним же сопряжено пессимистическое воззрение, что всяким мышлением дирижируют интересы. Так что человеку следует знать, даже народу в течение столетий следует уяснить себе: для чего он рожден и для чего нет — для познания или для власти, каковые, похоже, следует рассматривать как радикальные альтернативы призвания вообще. Народ, усматривающий лицемерие в данной как душевная предрасположенность и развившейся в субъективную способность потребности примирять интерес с моралью, народ, придерживающийся столь безрадостных представлений о политике, что отрицает любую надежду на то, что между нею и моралью может существовать хоть какая-то связь — впору спросить: действительно ли такой народ призван властвовать? Спросить, невзирая на то, что к власти его влечет пришпоривающее честолюбие, наполненное мучительной смесью зависти и презрения. Это честолюбие можно назвать заблуждением, которое характерологически, даже и физиономически проявляется как искажение черт — поскольку стремление этого народа к власти и то, как он будет эту власть осуществлять, окажется ужасным и сделает его безнадежно чуждым миру и самому себе. Предсказывать здесь, в самом деле, легко, потому что это предсказание задним числом — ведь факты уже налицо. Немецкий народ изменился с тех пор, как на нем лежит проклятие геополитики; он, без всякого преувеличения, стал карикатурой на себя и кошмаром не только для прежде готового восхищаться им мира, но и для самого себя; он наконец в наши дни принял на себя беспримерное духовное и гражданское бесчестие, а именно, национал-социализм, — и все для того, чтобы окончательно и бесповоротно трансформироваться во «власть», все ради «мирового господства», все из неуместно-неуемной зависти к Англии.
Что же это за глупый и ослепляющий аффект — зависть людей и народов друг к другу! Перед каждым из нас стоит задача прожить свою жизнь, реализовать свою судьбу, бессознательно воплотить в этой реализации свой характер, и задача эта для каждого непроста и стоит немалых трудов, несмотря на все удовольствие от того, как мы испытываем и проживаем собственное «я» в судьбе — удовольствие, в котором в конечном счете заключена радость жизни. Как это нелепо портить себе радость жизни, позволяя невольному восхищению свойствами, которые дают другим справляться с жизнью на свой лад, превращаться в зависть — к характерной роли, которая возложена на другого и которую этот другой — именно потому, что это его роль — в соответствии со своим рангом в мировом спектакле вовсе не переоценивает и не особенно склонен хвастаться ею. Как это выходит, что англичане, которым выпал столь грандиозный и ответственный труд по управлению планетой, — народ отнюдь не патетичный и не хвастливый? Это народ «understatement»’а[16] и сдержанного обращения с речью, которому, при некоторой пуританской склонности воспринимать собственное богатство как закономерное вознаграждение христианских добродетелей, категорически не по вкусу героизировать себя и устраивать шумиху из-за своего покорения мира. Они говорят: «We got our empire in a fit of absence of mind»[17] («Мы создали нашу империю в припадке рассеянности»). Когда бы немец мог сказать что-то подобное? Для него состояние, в котором удается нечто великое — отнюдь не «рассеянность», а высочайшее, на грани надрыва, напряжение. И о большом успехе он говорит с громогласной торжественностью, безо всякой самоиронии.
Роли Англии и Германии в мировом спектакле полностью различны. Не буду пытаться охарактеризовать их, потому что всякая характеристика уже тяготеет к оценке, и я боюсь, что мое немечество могло бы привести меня в характеристике к таким оценкам, которые бы заставили подозревать за моим неприятием зависти народов национальное высокомерие, меж тем как это неприятие проистекает лишь из ощущения трудности всякого существования и близко взглядам философа, сказавшего: «Всегда лучше видеть, чем быть». В зависти, и в том числе зависти народов лишь выражается нехватка понимания этого факта. Это иллюзия и вдобавок крайне противоречивый аффект, потому что свойства другого человек не может пожелать себе; скорее, он будет их критиковать, как немцы критикуют так называемое лицемерие Англии. И хотят на самом деле на фундаменте собственных качеств иметь чужую судьбу, что с точки зрения идентичности характера и судьбы — полнейший абсурд; или же пытаются в придачу к собственным, естественным свойствам, которыми весь мир готов восхищаться, насадить у себя еще и чужие, отчего впадают в судорожную преувеличенность и, насилуя свою природу, становятся карикатурой на самих себя и пугалом для всего мира.
Немецкий народ в сущности не может утаить от себя, что отношение англичан к власти — иное, гораздо более естественное и само собой разумеющееся, чем их собственное. Те и другие понимают под ней нечто очень разное — это одно и то же слово для полностью расходящихся друг с другом версий. Для англичан власть — не то мрачно-патетическое, что понимают под ней немцы. Во власти они не видят никакого пафоса — «воля к власти» это немецкое изобретение, — а только функцию; они используют ее самым легким, удобным и цивильным манером, без малейших затрат, с предоставлением максимальных свобод, потому что не верят, что власть декларирует рабство, и потому сами не становятся рабами власти. Это называют либерализмом — старомодное слово для всегда выигрышного дела; ибо свободен лишь тот, кто дарует свободу, надсмотрщиков же никто не держит за хозяев. Но можно ли отрицать, что мир, покуда он британский, находится в хороших руках? Разве человечество остро заинтересовано в том, чтобы полномочия управляющего были отняты у англичан и переданы в другие руки, немецкие или русские? Я спрашиваю так потому, что пыл, с которым заявляют о ветхости empire и твердят заклинания о ее скором распаде, выглядит как wishful thinking