Я попытался обрисовать одну из двух перспектив будущего: она состоит в объединении европейских государств в commonwealth, которое представляло бы новый и творческий синтез свободы и обоюдной ответственности, культуры национального характера и социального равенства — союз, ради которого все государства должны поступиться безоговорочностью «права на самоопределение» и взамен наслаждаться преимуществами счастья, спокойного труда, сбалансированного благосостояния, которые может предложить только община, сообщество.
Иная цель, которую, как я уже сказал, могла бы достигнуть война, также не лишена своего рода смелости и великолепия; по этим критериям она даже превосходит ту мирную концепцию — если, конечно, придерживаться мировоззрения, согласно которому великолепие заключается в мрачном человеконенавистничестве и презрении. Такое представление о будущем не имеет ничего общего с человеческим желанием найти баланс между свободой и равенством, индивидуальными и социальными ценностями. Cкорее, оно связано с безусловной и постоянно озлобленной верой в необходимость господства и рабства. Согласно этому, происходит, находится в процессе становления разделение мира на несколько больших жизненных пространств, которые должны быть «автаркийными», то есть иметь в национальной собственности все важные для экономики сырьевые ресурсы. Эти пространства должны быть созданы силой, легитимность которой заключена в естественных притязаниях создающих их для себя титульных народов. Созданы через подчинение и поглощение окружающих маленьких и более слабых в военном отношении наций, незначительность численности которых лишает их всяких притязаний на свободу и собственную национальную жизнь и которые, коль скоро они сопротивляются властному поглощению великой империей, виновны в преступном посягательстве на величие числа. При этом важную роль играет идея расы. «Великий», а именно многочисленный народ обладает при этом свойствами благородной расы, меж тем как малые не столь значимы и рождены для рабства. Их подчинение и поглощение означает, что они приня-ты в великое сообщество титульной нации лишь постольку, поскольку они добавлены к ее числу, которое тем самым становится еще более величественным; в остальном же они переходят в статус выхолощенных и ограбленных илотов, которые должны платить дань господствующей расе и целовать ступивший на их землю господский сапог. То, что сама эта господствующая раса состоит лишь из бесправных рабов, которыми их правители, изобретатели всего этого порядка, управляют по принципам глубочайшего презрения к человеку, с помощью террора и оглупляющей пропаганды, будет слабым утешением для тех, кто оказался в рабстве у рабов.
Конечно, некоторой безысходности у такой системы не отнимешь. Она не таит в себе никакой надежды: невольно постесняешься произносить в связи с нею это жалкое и беспомощное словцо. Ее суть в мрачной угрозе, безжалостной и куражащейся жестокости, свирепом и кровавом угнетении, непрестанном военном напряжении — это условия ее существования, без которых она не смогла бы держаться, и всякое, даже осторожно выраженное желание мира, обращение к его ценностям, то есть к свободе, наслаждению культурой и ясной радостью жизни, к чистому, возвышающемуся над сферами власти и политики мышлению должно представляться ему страшным предательством. И разве может быть иначе? Подчиненные малые народы, у которых всегда будет сохраняться желание стряхнуть с себя ярмо, будут всеми средствами запугивания удерживаться в ежовых рукавицах; то же самое будет и с «расой господ», к которой почти столь же мало доверия. Во внешнеполитическом отношении война также останется вынужденной длительной стратегией: об этом ясно говорит уже само требование «автаркии», условие иметь в своем распоряжении все сырье, не завися ни от каких внешних поставок, что включает в себя дальнейшее условие контроля над всеми стратегическими пунктами, необходимыми для безопасности имперского жизненного пространства, т. е. для способности империи к агрессии — что было бы совершенно ни к чему в состоянии мира. Последний не имеет права наступить, этого не позволяет наше героически стискивающее зубы мировоззрение. Империй, владеющих большими пространствами, все еще несколько. Мир разделен, но, разумеется, не окончательно. И среди колонизированных титульных народов один должен быть сверхтитульным, предназначенным самой своей расой колонизировать все остальные, эсхатологическое же финальное состояние будет заключаться в тотальной колонизации ею всего мира; вероятно, Господу угодно, он должен этого желать, мы сумеем склонить его к тому, чтобы это был немецкий народ.
Бедный немецкий народ, по душе ли тебе мессианская роль, которую тебе уготовили не Бог, не судьба, а горстка сумасбродных мерзавцев? Ужасно безотрадным будет путь к намеченной ими цели, катастрофическим — достигнутое состояние. Все, что было для тебя по-настоящему дорого и ценно, все, что давалось легко и естественно, всю твою человечность, твою потребность любить и быть любимым придется тебе отринуть и умертвить в себе. Все то, что тебе тяжко, чуждо и противно — одиночество, враждебность мира, бесправие, духовное оскудение, бескультурье и все лишения, уже основательно испробованные за годы национал-социалистического владычества, станут навсегда твоим уделом — потому что без этого не получится, лишь при таких условиях ты будешь «в кондиции» для своей отвратительной миссии, и чтобы установить тот мир, какой желателен твоим мерзавцам, ты должен избавиться от всего, что когда-либо помогало народам устанавливать свой порядок в мире. Тебе придется быть таким не только, пока ты маршируешь к цели, а всегда, в том числе и после победы. Потому что такая победа никому не несет мира; эсхатология твоих негодяев самая невозможная и неприемлемая, какую только могла придумать самая безмозглая шваль, и мир, завоеванный без того, чтобы были завоеваны его симпатии, будет вечно бунтовать против своих злополучных покорителей. Его эмоциональное состояние, долго управлять которым не получится, будет, как у тех «импульсивных» чешских студентов («импульсивные» — это нагло прикидывающееся объективным определение, которое им дают твои мерзкие пропагандисты), которые с голыми кулаками отчаянно бросались против железной машины тирании и становились жертвой расстрела, совершенного с миной идиотской безжалостности, которую так полюбила немецкая власть. «Лучше умереть, чем выносить это» — во что ты превратишься, немецкий народ, если отчаянный пароль этих «импульсивных» станет паролем для всего мира? И разве это уже не произошло? Это война и ничто иное — война, про которую твою совратители, твердо рассчитывая на миролюбие других, говорили, что она обойдет тебя стороной, и наступление которой каждый мог бы тебе, тем не менее, предсказать; и никакими другими словами невозможно перевести на немецкий то самое французское il faut en finir. Ты не готов верить никому, кто говорит тебе о безнадежной бессмысленности твоей борьбы, поскольку все еще ощущаешь себя сильным. Если бы только до тебя можно было донести мысль о том, что там, где не имеет никакого смысла победа, не имеет смысла и борьба! Из двух концепций будущего, двух рассмотренных форм нового европейского порядка одна уже была испробована, другая же еще нет. Испробована, непродолжительно и в ограниченных масштабах, великодержавная империя господства и рабства, империя порабощенной внутри себя благородной расы, помыкающей подчиненными расами илотов. Весь мир приблизительно знает, как это будет выглядеть: образ такого миропорядка стоит у него перед глазами в лице созданной сумасшедшими негодяями «Великонемецкой империи» и ее протекторатов и тех не влезающих ни в какие определения мерзостей, которые творятся в Польше и в стране чехов, так что находящиеся сегодня еще на воле потенциальные «подданные немецкого народа» — датчане, голландцы, швейцарцы и кто еще может рассматриваться как часть немецкого жизненного пространства — вполне могут представить себе свой удел. Не испробован, а остается пока лишь обетованием, причем находящимся под угрозой обетованием, другой «новый мир» — мирное состояние планеты, ради которого все народы должны в некоторой, но равной степени пожертвовать государственным суверенитетом и правом на национальное самоопределение. Это плод политического и экономического сотрудничества наций, мир социально связанной и социально обязанной свободы, commonwealth, европейская конфедерация. Это оптимистическая человеколюбивая перспектива, сулящая благосостояние, свободу, уважение к закону, индивидуальное счастье, культурный расцвет, и потому (сколь же суровым и презрительным к себе готов быть человек) в духовном и моральном отношении несколько уступающая трагически-пессимистической и «реалистической» идее черного, кровавого и насильственного будущего. Это правда, ко всякому оптимистическому мировосприятию легко прилипают атрибуты мелкости, худобы и прекраснодушной слабости, меж тем как пессимистическое, отрицающее «счастье», не верящее в «счастье» воззрение предстает как более глубокое, знающее, смелое и мужественное. Именно немецкому чувству и мышлению оптимизм и пессимизм являются в подобном свете. Однако есть два вида «отрицания» счастья, и огромное нравственное различие существует между пессимизмом, который проистекает из боли самой жизни, из страдающего участия в темном человеческом жребии, и таким, который сам является злобствованием против всякого благополучия и человеконенавистнической строптивостью. Есть разница — и это больше, чем разница — между пессимизмом, который говорит: лучше никогда не станет; и таким, который говорит: нельзя, чтобы стало лучше. Первый оставляет нравственный простор для всяческой готовности противопоставить роковому природному началу человеческую волю и, пусть даже не веря, что человек может когда-нибудь стать счастливым, помочь ему сберечь ту толику счастья и чести, какая возможна. Однако пессимизм, который возмущается: «Что, на земле должно стать лучше, должно стать светлей? Только попадись мне, кто так говорит, и я уж постараюсь, чтобы здесь было еще черней, свирепей и кровавее» — такой пессимизм не имеет ничего общего с глубиной, моралью и мужеством, это дух противоречия в чистом виде, заурядная чертовщина, и народ, противопоставляющий такой пессимизм стремлению мира к лучшему, более разумному и счастливому состоянию, противопоставляющий его самой надежде на лучшее, не героичен, а отвратителен и заслуживает имя врага человечества.