— Что прикажете, Ваше Сиятельство? — проскрипел он.
— Крови… волчьей. Литров шесть — не меньше. Я и сам-то едва на ногах держусь, а мне ещё этого истерика в чувства приводить.
— Сей же час сделаю! Подать сюда-с?
— Нет, на кухню. И сытный человеческий ужин для леди. Его подай в зеленую спальню. И смотри у меня, чтоб без фокусов — только попробуй учудить что-нибудь, и выгоню из дома на свет Божий, так и знай!
Старик неприятно оскалился в сторону Ксюши, но всё-таки без слов удалился.
— Везёт тебе, — вздохнул Ричард, провожая старика взглядом. — Вертишь им как хочешь. Меня он ни в жизнь не послушает.
— Просто тебе лень разбираться, как им управлять. Простите, Ксения Даниловна, что не приглашаем Вас собой с собой ужинать, но наше питание — зрелище не из приятных, поверьте. Идемте, я покажу Вам Вашу комнату. Боюсь, Вам придется остаться здесь до вечера. Провожать Вас мне слишком поздно, а одну я Вас не отпущу — слишком опасно. Да и насколько я понял, Вы не захотите оставлять свою подругу в таком состоянии.
Ксюша кивнула.
— И прошу не поддавайтесь на провокации старого пройдохи — уверен, он будет пытаться извести Вас, но прямо он ничего сделать не может — так что просто не разговаривайте с ним и не слушайте, что он будет болтать.
— Вы питаетесь волчьей кровью? — спросила Ксюша несколько отрешённо.
— Мы любой кровью питаемся, — отозвался Дормедонт Александрович совершенно спокойно, словно объяснял принципы садоводства или что-то столь же обычное. — Просто мистические и физические качества волчьей крови наиболее уместны во многих случаях. Довольно часто также возникает необходимость в медвежьей крови. Действие же человеческой крови очень неоднозначно… Я бы сравнил её с наркотиком — она вызывает привыкание и множество побочных действий. Хотя считается, что бывают случаи, когда ничто другое… я всегда это оспаривал. Завораживающее наркотическое действие человеческой крови столь велико, что слабые натуры не могут против неё устоять, даже если ни разу к ней не притрагивались. Их гибель — не вопрос времени — это дело одного момента.
***
Ксюша проспала едва ли пару часов. Ей опять снились подземелья, где гулял смрадный ветер разложения — впрочем, на этот раз это было совершенно неудивительно. Она встала, оделась и принялась в рассеянии бродить по дому, огромному, пыльному и совершенно пустому. Дойдя до комнаты, где лежала Даша, она села на край её кровати и некоторое время смотрела на подругу, потом взяла зеркальце, всё ещё лежавшее на прикроватном столике, поднесла к приоткрытому рту Даши. Зеркальце запотело.
Ксюша поднялась, не зная, что, собственно, ей следует делать дальше. И тут в комнату вошёл давешний мерзкий старик. Он воззрился на девушку полным ненависти взглядом красных слезящихся глазок и заскрежетал:
— Я знаю, знаю, зачем ты пришла!
Ксюша взглянула на него с безразличием и подошла к окну. Оттуда открывался чудесный вид на поросшие лесом холмы, полого спускающиеся к морю, и белый, словно жемчужина, город на берегу. Девушкой овладело некое бесчувствие.
— Ты пришла, — продолжал старик, — чтобы убить его.
— В таком случае Вы знаете больше, чем я.
Старик презрительно фыркнул:
— Тебе меня не обмануть! Не прикидывайся ягнёнком — ты не позволишь себя сожрать — только не ты! Ты возьмёшь его за руку и отведёшь к этому вашему Богу. Ты всегда считала, что душа будет счастливой и свободной рядом с Богом. Но что может знать о счастье этот ваш Бог, сидя у себя в облаках, таких белых, таких пресных. Счастье — это страсть, счастье — это кровь, это убийство слабых!
— Интересная теория, впрочем, не новая и довольно распространенная, — отозвалась Ксюша, пытаясь открыть рассохшееся окно. — Но если Бог и есть где-то, то в облаках его точно нет, это доказано учеными ещё сто лет назад.
— Ты говоришь как хозяин, но тебе меня не обмануть — я знаю, это ты внушила ему такие мысли.
— Думаю, с тобой бесполезно спорить, но мне нет дела до твоего хозяина, единственное, что я хочу, это разбудить подругу и убраться отсюда.
— Ну, так разбуди её, — насмешливо прошамкал старик.
— Скажи, как.
— За горой есть брошенный монастырь, там, в скрытом храме есть потир — напои из него подругу, и она проснётся.
Ксюша обернулась и посмотрела на старика:
— Поклянись жизнью хозяина, что это правда.
— Клянусь, — гаденько усмехнулся старик.
«Там подвох, это точно, — подумала Ксюша. — Ну, ничего, наше дело правое — всё лучше, чем здесь сидеть».
— Проводи меня к выходу.
— Сию минуту, госпожа, — и старик зашаркал из комнаты, противно хихикая.
***
День был чудесный и солнечный. Лес благоухал запахами прогретых солнцем смолистых деревьев. Но царившие вокруг покой и красота казались Ксюше показными, неискренними и раздражали.
За горой действительно оказался монастырь, который, как и усадьба, начал уже медленно превращаться в руины. В этом, во всяком случае, старик не соврал. Она смотрела на него сверху, но приближаться ей не хотелось. Девушка перекрестилась, прочитала «Отче наш» (единственную молитву, которую она знала) и начала спуск.
В лощину солнечный свет не проникал, поэтому было сумрачно, и с веток деревьев то и дело падали крупные капли. Кое-как протиснувшись между покосившимися створками ворот, Ксюша столкнулась нос к носу с католическим монахом.
— Что привело тебя к нам, дочь моя? — слащаво нараспев произнес монах.
«Плохо, — подумала Ксюша. — Очень плохо. Старик сказал, что монастырь заброшен, да и снаружи он не выглядел жилым. Видимо, в этом и состоит подвох». Но страха девушка не чувствовала. То есть, ею владело некое неприятное предчувствие, но воспринималось и принималось сознанием оно холодно и безразлично. Похоже, она устала бояться.
— Я думала, монастырь необитаем, — Ксюша решила действовать в лоб.
— Боюсь, что нет, дочь моя. Боюсь, что нет, — всё также слащаво пропел монах.
— Что ж, тогда я пойду, — сказала Ксюша, отступая к двери.
— Боюсь, что нет, дочь моя. Боюсь, что нет, — пропел монах.
— Простите?
— Мы не можем тебя отпустить, — ласково улыбнулся монах. — К нам так давно никто не заходил…
При последних его словах по полу пополз туман, глаза монаха впали и вспыхнули красным, кожа побелела и обтянула череп, да и весь он словно бы ссохся и стал похож на мумию.
— А нам ведь тоже надо чем-то питаться, — закончил он.
***
По углам горели свечи, напротив входа в стене была ниша, где стояла скульптура, изображавшая деву, заломившую руки и в невыразимой тоске воздевшую очи го́ре, у стен стояли два каменных саркофага.
Дормедонт Александрович лежал в одном из них и пытался забыться. Почти сто лет прошло, а ему всё ещё с трудом удавалось переносить своё состояние.
Ричард любил говорить, что ему плевать, жив он там или мёртв. Главное, что девушки всё также прекрасны, а соловьи всё также громко поют весной, а единственное, о чём он, Ричард, сожалеет, так это о том, что вкус дорогих игристых вин ему недоступен. Впрочем, в этом месте Рич всегда поправлялся: «не считая той первой ошибки».
Что ж, Дормедонт Александрович вполне мог поверить другу, но понять он его не мог никогда, даже когда они оба были детьми.
Он часто задумывался о том, стали бы они с Ричем друзьями, если бы в округе были другие дети. Крестьянские ребятишки не в счёт — они, как и их родители, для помещиков были существами совсем уж другого мира.
Родители Доры и Рича тоже принадлежали к разным мирам. Отец Дормедонта Александровича был графом, придворным и преуспевающим промышленником, покровителем наук и искусств. Свою загородную резиденцию он хоть и построил далеко от столицы (на земле предков), но уж строил её по последнему слову техники — с электричеством, водопроводом, газовыми печами на кухне, даже железную дорогу подвёл, чтобы гостям из Санкт-Петербурга было удобнее добираться. Сам дом и хозяйственные постройки были стилизованы на манер готического замка с бесконечными башенками, шпилями и витражами, спроектированными лучшими художниками и архитекторами того времени. Был и театр, где выступала как специальная собранная для него труппа, так и многие труппы, приезжавшие с гастролями в уездный город. Усадьбу окружал ботанический сад редчайших растений со всего мира.
Совсем другим был отец Ричарда. Мелкий уездный помещик, он проводил всё время в питие и охоте. Пределом честолюбивых мечтаний его было подстрелить уссурийского тигра, которого отец Доры держал в ботаническом саду. А вся помещичья усадьба уступала графской конюшне как размерами, так и монументальностью.
Но всё же было у Доры и Рича и кое-что общее, например, скучные гувернёры, от которых они оба так любили убегать. Кроме того, они оба любили лошадей и диких зверей. В совсем юном возрасте им доставляло неимоверное удовольствие мешать взрослым охотиться, спугивая дичь. Но Рич делал это скорее из озорства, а он… Даже когда он попал на войну, самой страшной вещью на свете для него так и остался застывший остекленевший взгляд, неважно, животного или человека. Существо, в котором ещё какой-то час назад кипела жизнь, пульсировала кровь, билось сердце, внезапно замирает и больше уже ничего не может сделать — превращается в предмет. Любую боль можно перетерпеть, любое страдание перенести, но это… Этот взгляд означает, что всё кончено. И именно такие застывшие глаза теперь всегда смотрели на него из зеркала.
Впрочем была ещё одна вещь, которую с самого детства не переносил Дормедонт Александрович, — это кровь. В детстве графский сын даже пару раз падал в обморок от одного её вида. Ричард долго потом над ним смеялся. Необходимость скрывать собственную чувствительность ещё при жизни приучила его носить маску безмолвного превосходства, теперь по этой причине он предпочитал проводить почти всё время в неком полусне — полутрансе, наполненном кошмарами прошлого и будущего. Это было во всех отношениях скверное состояние, за исключением одного — не надо было пить кровь. Дормедонт Александрович верил, что холодный ум может преодолеть любое наваждение, но преодоление отвращения к смерти и крови давалось ему неимоверным трудом. Вполне возможно, что именно это отвращение позволило ему продержаться так долго. Отвращение и чувство вины.