ойф але пусте вэлдер, ойф але висте вэлдер, только чтобы несчастье обрушилось на пустые леса и на дикие леса — и, конечно, повторяла Момику, чтоб не смел приближаться к ним, но он знал, что они в порядке: факт, что Бейла не согласилась, чтобы их вышвырнули из подвала, хотя сама она тоже в шутку обзывала их по-всякому: и скоморохи, и паяцы, и Пат и Паташон — и говорила, что они два Микки-Мауса, как те, которые были в газетах в той стране, откуда они все прибыли.
И вот оба они приблизились так медленно-медленно, только было странно, что на этот раз они как будто не боялись людей, а, наоборот подошли совсем близко, и стали прямо около дедушки, и уставились на него, а Момик посмотрел на дедушку и увидел, что нос у него слегка шевелится, как будто он обнюхивает их, но это, понятно, не фокус — унюхать их, Гинцбурга может унюхать даже тот, у кого совсем нет носа, но тут было что-то другое, потому что дедушка вдруг прекратил свое пей-й-ние и стал смотреть на этих двух чокнутых — мама называла их так тоже, — и Момик почувствовал, как все три старика вдруг одновременно насторожились и напряглись, будто разом что-то учуяли, и тогда новый дедушка ни с того ни с сего отвернулся от них с ужасной досадой, как будто напрасно потерял драгоценное время, которое ему никак нельзя было терять, и тотчас вернулся к своему противному завыванию, и снова как будто ничего не видел, только взмахивал с силой руками, словно он плавает в воздухе или говорит с кем-то, кого здесь нет, а Макс и Мориц посмотрели на него, и низенький, Зайдман, начал повторять те же движения и завывать таким же голосом, как дедушка, — он всегда делает то же самое, что другие люди, которых он видит перед собой, и Гинцбург строго осадил его, издал такой сердитый звук и стал уходить, и Зайдман потащился за ним следом.
И когда Момик рисует их на марках своего королевства, они тоже всегда вместе.
Ладно, тем временем мама поднялась, вся белая, как стенка, выкрашенная известкой, и закачалась, как будто совсем без сил, и Бейла взяла ее под руку и сказала: «Обопрись на меня, Гизла», и мама вообще не поглядела на нового дедушку и сказала Бейле: «Это убьет меня, попомни мои слова, это убьет меня, почему только Господь не оставляет нас капельку в покое, не дает нам немного пожить?» И Бейла сказала: «Тьфу, как ты говоришь, Гизла, ведь это не кошка, это живой человек, нехорошо так». И мама сказала: «Не хватает с меня, что я осталась сиротой, и сколько мы настрадались в последнее время с моей мамой, так теперь все сначала, посмотри на него, как он выглядит, он пришел умереть у меня — это то, зачем он пришел!» И Бейла сказала: «Ша, ша, тихо!» И взяла ее за руку, и обе они прошли мимо дедушки, и мама даже не взглянула на него, и тогда папа подавился таким кашлем: ах, ну что тут стоять! Подошел и решительно положил руку на плечо старика, и посмотрел на Момика с такой немного виноватой миной, и начал уводить старика оттуда, и Момик, который решил уже звать старика дедушкой, хотя тот, в сущности, не был по-настоящему его дедушкой, сказал себе: надо же, поглядите — старик не умер, когда папа дотронулся до него! Значит, зря он боится дотрагиваться до людей. Но тут же понял, что на самом деле это ясно: кто пришел Оттуда, тому уже ничего не может сделаться.
В тот же день Момик спустился в чулан, что под их домом, и произвел там розыски. Вообще-то он боялся спускаться туда — из-за темноты и грязи, — но на этот раз он был обязан. Между большими железными кроватями и матрасами, из которых сыпалась труха, и грудами всякого хламья и драной обуви стоял еще бабушкин сундук, кифат, здоровенный такой ящик, туго перетянутый веревками, в котором были все вещи и тряпки, которые бабушка привезла Оттуда, и книга, специальное Пятикнижие для женщин, которое они читают по субботам и которое называют еще Цеэнаурена, и большая доска, на которой она раскатывала тесто, и, главное, там были три мешка, набитые перьями из гусиных попок, которые бабушка Хени со страшными опасностями тащила через полмира на всяких кораблях и поездах только для того, чтобы сделать себе из них в Эрец-Исраэль, Стране Израиля, пуховое одеяло, чтобы у нее не мерзли ноги, ну, и когда она прибыла сюда, то что же выяснилось? Выяснилось, что тетя Итка и дядя Шимек, которые прибыли раньше ее и сразу здесь разбогатели, уже купили для нее двуспальное пуховое одеяло, и перья остались в подвале и тут же начали покрываться плесенью и всякой холерой, но у нас никакие вещи не выбрасывают, но, главное, на дне сундука хранилась тетрадь со всякими записями, которые бабушка делала на идише, что-то вроде воспоминаний — когда они у нее еще были, потому что тогда у нее была еще память, но Момик-то точно помнил, что один раз, еще до того, как он вообще научился читать, и прежде, чем стал алтер коп — старая мудрая голова, бабушка показала ему лист желтой-прежелтой, древней-предревней газеты, и там был напечатан рассказ, который ее брат, этот самый Аншел, написал сто или двести лет назад — приблизительно, конечно, — и мама сердилась тогда на бабушку, зачем она морочит ребенку голову всякими глупостями, которых давно уже не существует и не надо вспоминать о них, и теперь Момик на самом деле увидел, что этот газетный лист все еще там, в сундуке, — засунутый в тетрадь, но, когда Момик взял его в руки, он начал разваливаться и рассыпаться, поэтому Момик зажал его между листами тетради, и сердце его ужасно колотилось. Он уселся на сундук верхом, чтобы перевязать его, как было, теми же веревками, но оказался слишком легким для того, чтобы как следует придавить крышку, и поэтому оставил его приоткрытым и хотел уже убежать из чулана, как вдруг ему пришла в голову такая странная мысль, что он застыл на месте и совсем забыл, что хотел сделать, но краник его очень даже ему напомнил, и он еле успел выскочить наружу и стал писать прямо возле лестницы, потому что так с ним случается всегда, когда он спускается в чулан.
Ладно, он сумел пронести тетрадь домой так, что никто не заметил, сразу зашел в свою комнату, и открыл ее, и увидел, что по дороге лист еще немного попортился и раструшился, а сверху вообще весь истлел и рассыпался, и Момик тотчас понял, что первым делом он должен переписать все, что есть на этом листе, потому что иначе всему этому капут. Он вытащил из-под матраса свою тетрадь сыщика и начал быстренько, ужасно волнуясь, переписывать слово за словом весь рассказ, который был в пожелтевшей газете:
Приветствую вас, тысячи моих любезных читателей! В прошлом выпуске мы покинули Сынов сердца в тот момент, когда они мчались, подобно стреле, выпущенной из лука, на крыльях изумительной машины, поглощающей пространство и время, устремляясь к малому светилу, называемому Луной. Машина эта была создана творческим гением мудрого отрока Сергея, своей пытливой мыслью проникшего в потаенные глубины всяческой техники и электрического магнетизма. Конструкцию этой дивной машины мы уже подробно разъяснили в предыдущей главе, и прилежный читатель, если его посетило забвение, может отыскать там ее полное описание. В нерасторжимом сердечном союзе с членами команды на борту машины времени пребывали сыны племени навахо, краснокожие, во главе со своим гордым вождем Агой, по прозвищу Красный Чулок (как, верно, помнит любезный читатель, краснокожих издавна прельщали достославные прозвища, подобные этому, которые нам, возможно, бывает смешно слышать). И вот все они дружно спасались от гнева своих преследователей, алчных злодеев, которые пытались отнять у племени навахо земли праотцев и первым и главным среди которых был кровавый негодяй, уроженец Англии, Джон Лей Стюарт. Итак, теперь они направляли стопы свои к Луне, дабы обрести там надежное убежище и утешение от всех скорбей и горестей, вписать новую светлую страницу в свиток своей многострадальной летописи.
Взгляните! Несется эта удивительная машина времени и пространства по орбитам звезд и планет, вспарывает кольца Сатурна, петляет меж молний и солнечных бурь, и все это со скоростью, превышающей скорость света! И пока сей дивный корабль прокладывает себе путь в просторах Вселенной, благородный Отто Бриг, капитан команды Сынов сердца, врачует и утешает сердца краснокожих, которые только что спаслись от своих врагов и теперь возносятся в небеса на огненной колеснице. Он повествует им о достохвальных деяниях Сынов сердца, но наш преданный читатель уже осведомлен о них во всех подробностях, и мы не станем утомлять его новыми повторениями. Юная сестра Отто, не кто иная, как жизнелюбивая златокудрая Паула, готовит для гостей трапезу, дабы развеять их горестные думы и возвеселить их дух. А Альберт Фрид, молчаливый задумчивый отрок, сидит тем временем в одиночестве в глубине штурманского отсека корабля и предается размышлениям о волнующей загадке Вселенной: возможно ли, чтобы какие-либо животные бродили по поверхности Луны, ведь, как тебе известно, мой нежный читатель, успехи нашего Альберта Фрида в изучении обычаев и повадок живых существ всевозможных видов и родов, от ничтожных размерами гнид и до устрашающих рогатых антилоп, чрезвычайно значительны, и с любым и каждым из них он способен общаться на его языке, как некогда мудрый царь Соломон. Сей усердный отрок поспешил заранее заготовить небольшой дорожный блокнот, чтобы заносить в него все научные факты, которые предстоит ему исследовать в скором будущем, поскольку неотступным приверженцем порядка и закона был наш друг Альберт Фрид, и было бы весьма похвально, если бы наши юные читатели узрели в нем достойный образец и пример для подражания во всех своих деяниях.
И вот, покуда он писал, ушей его достиг волнующий звук сладкоголосой одинокой свирели, и, весьма удивленный сим фактом, поспешил он подняться на ноги и направился в пассажирский салон, где остановился при входе, ошеломленный открывшимся его взорам видением. Арутюн, милый армянский мальчик, юный маг и кудесник, овладевший дивной наукой совершать всякое волшебство, стоит и играет перед гостями на свирели, и звуки, которые извлекают его чуткие пальцы, рассеивают тревогу краснокожих и вселяют мир в сердца робких меж ними. Звуки свирели навевают им утешение. И нечему тут удивляться: юный отрок Арутюн и сам был спасен Сынами сердца сколько-то лет тому назад, когда турок из страны турецкой напал на его деревню в горах Армении и он один-единственный из всех жителей деревни уцелел для жизни.