Какое счастье — жить на этом свете!
Где, когда, в каком ещё мире можно вот так в ясный летний день выйти на лесную опушку и оглядеться — позади остались мощные и стройные стволы сосен, горящие золотом в тех местах, куда падают лучи солнца сквозь дымку густых смолистых испарений; вокруг — густой и гибкий подлесок, кусты, склонившиеся над шелковистой травой луга; а впереди — простор, убегающие вниз холмы с берёзовыми перелесками, серо-голубая лента реки с наклонёнными к воде ивами. И ещё есть время подумать — сесть в высокую траву и опрокинуться на спину, выдернуть стебелёк с белым нежным и сладким кончиком, жевать его и глядеть в бездонное синее небо, ощущая всем телом теплоту земли. Трава щекочет голую шею, совсем рядом жужжат, стрекочут, шелестят пчёлы, кузнечики, божьи коровки, копошением своим усугубляя тишину и покой этого знойного дня, напоённого запахом трав и цветов…
И становятся далёкими все страхи атомно-электронного века. Красота и покой кажутся неизбывными. И остаётся лишь лежать и подсчитывать, сколько раз за последние тысячелетия люди ожидали светопреставления, пугая его ужасами себя и других. Фантазия рисовала зловещие картины гибели человеческого рода. Пророки и художники стремились запечатлеть игру воспалённого воображения на бумаге и холстах, но это было лишь отражение того, что происходило здесь, на Земле. В фантазии можно лишь удесятерить страдания человека, но воображение всегда опирается на то, что уже существует. И представление о счастье часто было мечтой об изобилии того, чего не хватало. Недаром среди знойной Аравийской пустыни, где и глоток солоноватой и вонючей воды из бурдюка дарил наслаждение, в мечтах Магомета родился мусульманский рай, в котором было много свежей студёной воды, бившей ключом посреди цветущего оазиса…
Пристально всматриваясь в глубину неба, отчётливо чувствуешь, как прекрасен мир, как великолепен, притягателен путь человеческой мечты через века и тысячелетия. И тогда, в далёкие века, над нашей планетой, верно, было то же небо. Но нет!..
Раздаётся гром с ясного неба, и в синеве появляется движущаяся точка, за которой тянется белый след и, набухая, надолго перечёркивает небесную ясность! От своего века не уйдёшь, и волей-неволей приходится думать о техническом прогрессе, наделившем людей не одной лишь быстротой передвижения, комфортом, непрерывным ростом производительности труда, но и новыми тревогами за свою будущность, стремлением поспеть за убегающим временем, нервными стрессами…
С детства я любил читать фантастику — эти наивные прелестные сказки, в которых человек, слабый, не защищённый даже от агрессивной повседневности, становится невероятно могучим при помощи рождённых им невиданных технических чудес. Толстовские «Гиперболоид инженера Гарина» и «Аэлита», сочинения Беляева и Казанцева будили воображение, звали к необыкновенным приключениям, которые непременно кончаются торжеством добра над злом и рождением мира сплошной справедливости.
Моё поколение за пятьдесят лет пережило несколько технических эпох, включая научно-техническую революцию. Я застал ещё то время, когда в городах вместо такси пользовались фаэтонами, влекомыми понурыми клячами, а в деревнях пахали землю ручными плугами, но в воздухе уже жужжали аэропланы, под Москвой прокладывалось метро, а в Калуге жил Циолковский, ещё в восьмидесятые годы прошлого столетия написавший сочинения «Вычисления и формулы, относящиеся к вопросу о межпланетных путешествиях» и фантастическую повесть «На Луне».
Прошла война с её «приключениями», и не снившимися никаким фантастам. Пришёл конец войны с известием о взрывах атомных бомб, и фантасты перестали поспевать за тем, что зарождалось в недрах секретных лабораторий. Попадая впросак на Земле, фантасты всё интенсивней обживали космос, но наука и действительность догоняли их и там. Достижимы Луна, Марс, Венера… И уже движутся в межзвёздные просторы беспилотные космические корабли с медными граммофонными пластинками, на которых записаны приветствия на многих языках мира, музыка различных народов и эпох, крики животных, шум моря, раскаты грома.
О множественности миров и неодинаковости путей развития их обитателей сегодня пишут не одни фантасты. Маститые астрономы и философы, вооружившись солидным математическим аппаратом, обосновывают обжитость Вселенной. Полагая, что звёздные цивилизации должны быть разнообразными по возрасту и облику, учёные уже разрабатывают средства общения с ними.
Кто они, эти далёкие братья по разуму? Увидим ли мы их когда-нибудь? Что принесут возможные контакты землян и носителей иной культуры?
Фантазировать на эту тему можно бесконечно. Можно предвидеть появление на Земле врагов, которые подобно конкистадорам, опустошат её огнём и мечом. Так изображают контакты с обитателями других миров многие западные фантасты. А можно раз и навсегда решить для себя, что разум — это не вместилище неискоренимой злобы, а орудие, посредством которого в конечном счёте утвердит своё царство Добро.
Как бы ни была мизерна надежда набрести во Вселенной на братьев по разуму, она существует. Чем больше мы узнаём, тем больше возникает загадок, разгадки которых не хочется ждать. Нетерпение рождает вымысел.
Совсем как фантастика читается недавнее описание колец Сатурна. Они запечатлены с близкого расстояния на фотоснимках, доставленных радиоволнами, за полтора часа сквозь бездну в полтора миллиарда километров. Что говорят бесстрастные приборы:
«Во-первых, оказалось, что знаменитые кольца (их было известно шесть) распадаются буквально на сотни (500—1000) более узких. Общая картина представляет собой нечто напоминающее круги на воде или грампластинку с бороздками. В так называемом кольце обнаружены яркие узкие кольца, сплетающиеся подобно прядям в косе. Ещё на подлёте к планете стали заметными тёмные радиальные „спицы“, или „пальцы“, которые простираются на тысячи километров и пересекают самые яркие области колец!..» («За рубежом», 1980, № 50).
Замечательным открытиям и даже самой фантастике всегда предшествует философская мысль, прозорливо пронизывающая время во всех направлениях. Вспомним хотя бы великого книжника Николая Фёдоровича Фёдорова, одного из первых учителей Циолковского. Он умер в 1903 году, а его раздумья были собраны вскоре в книгу «Философия общего дела». С молодых лет Фёдоров считал, что из всех форм зла, от которых страдает человек, главной является смерть. Она неизбежна, всё имеет свой конец, но примириться с ней человек не может, хотя понимает, что приходят новые поколения, что прах умирающего «питает» живущее, даёт плодородие почве и возросшим на ней растениям и животным. Но каждая исчезающая личность неповторима. Мы глубоко страдаем от утрат и начинаем сомневаться в смысле и гармонии природы. Фёдоров бунтарски переосмысливает вопрос жизни и смерти и создаёт план «регуляции природы».
Мы эксплуатируем природу, подходим к ней утилитарно, что в конце концов ведёт к её разрушению. А что, если сосредоточить усилия на познании человека и усовершенствовании его, что, если переустроить самый организм человека, что, если раскрыть тайну наследственности? Если человек поймёт себя, расшифрует генетический код человечества, то появится возможность «восстановить из себя тех, от коих рождён сам». Появится возможность воскрешения предков.
Слово «воскрешение» ошеломляет. За ним чудится нечто сверхъестественное. Но ведь бессмертие — извечная мечта человечества. А тут её предлагают решить материалистически. Разумеется, это пока утопия, фантастика. Может быть, потому её приняли серьёзно не трезвые учёные, а классики нашей литературы. Идеи Фёдорова вдохновляли и поэтов. Брюсов писал о них: «Смерть и воскресенье суть естественные феномены, которые она (наука.— Д. Ж.) обязана исследовать и которые она в силах выяснить». Маяковский, читавший Фёдорова, мечтал в поэме «Про это» о мастерской «человеческих воскрешений» и взывал к далёкому потомку: «Воскреси!»
Человечество разрослось и распалось, но предки у живущих общие. Все мы из одной семьи, и забывать о своём родстве не надо. Воскресить отцов — наше «общее дело», наш высший долг. Надо преодолеть, как говорил Фёдоров, «ненавистную раздельность мира и все проистекающие из неё последствия». Он мечтал об идеальном обществе, где люди, совершенно и гармонично развитые, станут истинными братьями, и тогда многое из того, что мы считаем сейчас фантастикой, может стать явью…
Фёдоров мечтал об управлении ветрами и дождями для хозяйственных нужд, об овладении энергией Солнца. Да и сам земной шар, считал он, станет двигаться по воле человека («человечество должно быть не праздным пассажиром, а прислугою, экипажем нашего земного — неизвестно ещё, какою силою приводимого в движение,— корабля»).
Брюсов в 1906 году подхватил эту мысль:
Верю, дерзкий! Ты поставишь Над землёй ряды ветрил. Ты своей рукой направишь Бег планеты средь светил.
Фёдоров верил, что для труда человеческого не существует границ. Не только на Земле будет трудиться человек, но и на неисчислимых мирах вне её. Население Земли умножается, земные ресурсы истощаются, придёт время ослабления деятельности Солнца. Человеку непременно придётся заняться «отысканием новых землиц». К тому же где расселить мириады наших предков, если их удастся воскресить?
В воспоминаниях нашего замечательного филолога Ф. И. Буслаева описан такой случай. Лев Толстой выступал на заседании Московского психологического общества в начале 80‑х годов прошлого века и пересказывал увлечённо проекты Фёдорова.
— А как же уместятся на маленькой земле все бесчисленные воскрешённые поколения? — спросил кто-то.
— Это предусмотрено,— ответил Толстой.— Царство знания и управления не ограничено землёй.
Заявление это было встречено «неудержимым смехом присутствующих».
Зря смеялись. Ста лет не прошло, и космос начал покоряться человеку. В своих философских построениях Фёдоров заходил так далеко, что иные из идей творцов современной научной фантастики кажутся недостаточно фантастичными. Он не ограничивался «телесными крыльями», то есть чем-то вроде ракет, когда говорил о перемещениях в космосе. Только послушайте, что он говорил: