Как говорится, кизди-кизди, интересно слушать… «Приживалом»! Да такого рабовладельца еще земля не рождала!
Было непостижимо, как вырос Сева. Сперва Надька думала, она его учительница. Нет, увы! Она его… случайность. Вот так будет правильно сказать.
— Ну и что же все-таки в результате, Сева? Снял ты квартиру?
— В результате снял! Но за какие деньги, Надя! За шесть тысяч!
— Ты же вообще собирался за пятнадцать!
— Собирался! Но когда дошло до цены… Знаешь, просто не могу платить мерзавцу такие суммы!
— Торговался?
— Как леопард!
— Ну и где в результате квартира?
— Надь, а давай, лучше ты этого не будешь знать? И вообще, ничего.
— Как же это возможно?
— Ну, ты ведь с Борисом в ссоре…
Расстрел, конечно, не расстрел. Но лет по двенадцать им точно закатают — ежели чего.
Потом он объехал с десяток почт, надыбал сургуча.
— Сегодня часика два потренировался — закрываю бутылки идеально: экономно и герметично!
Еще через день он нашел «затыкальщицу»…
— Что ж ты ей сказал, Севочка?
— Ничего, обещал пятьсот рублей за бутылку. Но после моей приемки.
Надька смолчала, но сердце заворочалось неспокойно: вот будь она сама на месте этой бабы… По пятьсот рублей — подозрительно! Можно и в милицию заявить. Сева заметил это ее молчание:
— А помнишь меня?
— Не понимаю.
— Ну, когда ты мне делала предложение… Да еще причем после слезоточивого газа! Ведь я тоже мог — через окно и в милицию… Но почему-то остался!
Дело прошлое, конечно, однако насчет удачного побега — это Сева сильно заблуждался.
И опять он понял ее молчание:
— Хочешь сказать, вы меня стерегли? Так я тоже ее стерегу!
Надька сделала так называемые квадратные глаза. Сева улыбнулся, очень довольный такой реакцией… Мальчишка!
— А я, Надечка, дал ей задатку пятьсот. Говорю, в счет первой закупоренной бутылки. Уверен, что подействует!
— Правильно! — Надька покачала головой. — Смотрю на тебя, Севочка, не могу иной раз понять… Ты откуда это все понимаешь? И с бутылками придумал — как настоящий этот… — Она остановилась, чтобы не говорить обидное для него слово. — Ты как будто хорошую практику имел!..
— Никакой я, Надя, практики не имел, — прищурившись, Сева смотрел на нее. — И как раз блатные ничего такого не сообразили бы, что я сообразил. Я же сочинитель, понимаешь. Ну… писатель то есть. Только неудачливый. Лет двадцать стихи писал, а мне, оказывается, надо было детективы… Сейчас бы, знаешь, какой богатый стал!
— Какой?
Он усмехнулся:
— Да как ты с Борисом…
Надьке неприятно стало от этих слов и усмешки. Поскорее хотела проскочить ситуацию:
— Неужели ты эту бабу так уж прямо на раз и уговорил?
— Конечно, нет! Я ей чего ни скажу, она в ответ: «Боюсь!» Я говорю: тащи проволоки, фольги для завертки, пробок, клея…
— Какого еще клея?
— Вот так, Надя! Чем мы, писатели, и отличаемся от обычных людей! Там же горлышко-то под фольгой клеем специальным обмазано.
— Правильно, Сев, вспомнила… А я и не знала, что ты писатель!
— Я, Надечка, писатель — это точно. Только мои творения читать не рекомендуется! — Сева махнул перед лицом рукой, словно отгонял осу. — В общем чего ей ни скажу, она с ходу: «Боюсь!» Я ей пятьсот даю, она опять: «Боюсь!» Тогда я: «Слушай, кому ты, на фиг, сдалась?!» И выкладываю всю известную мне матерную терминологию… В общем такая сцена отличная получилась — хоть записывай!
Нет, Севочка, она подумала, ты не только писатель! Когда Леху Сурика кончал, ты кем был?.. Эту сцену тоже «хоть записывай»?!
А через два дня приехал из Душанбе Борис, и началось хождение по проволоке, потому что, а вдруг он Игорю позвонит. Тогда просто кранты. А вдруг сам к Роберту поедет — тоже очень плохо. Потому что для общения с Робертом они разработали особый план. Лишнее или неточное слово могло все испортить.
Но обошлось! Уж неизвестно, с помощью какого гипноза она сумела заболтать Бориса: сегодня приехал, назавтра в больницу… Даже не потрахал ни разу! Он, конечно, стал теперь далеко не тот боец, но чтобы вообще не отметиться… Значит, прикажет прийти в больницу. Но здесь врачишки купленные-перекупленные, выручат. Операция на следующее утро. И две недели — никаких… да он и сам не захочет. А потом уж дело сделается. И разговор будет совсем другой!
…Так она рассуждала сама с собой, идя навстречу деревьям, уже обступившим ее слева и справа… А может, это деревья шли ей навстречу?
Наконец остановилась: куда же я, в конце концов? И поскорее пошла назад — к шоссе, к машине.
Сева все так же сидел за рулем. Он смотрел в лес, ожидая ее появления. И он… курил!
— Севочка! Да что же ты делаешь?! — И сердце неприятно ударило: «Началось!»
— Вхожу в образ.
Он жил внутри детективного романа. И все, что удавалось, было новой сценой, еще пятью страницами, где сразу приходилось писать набело, часто придумывая эпизод прямо за письменным столом.
Нереальность своего бытия Огарев ощутил давно — когда впервые после операции посмотрелся в зеркало и увидел там… не себя! А может, еще раньше, когда ему сообщили, что при желании он сможет зарабатывать по сто тысяч в месяц… Столько он мог бы заработать за десять лет непрерывной, неустанной работы, похожей на работу настенных часов. А может, он почувствовал себя в нереальной обстановке сочиняемого им самим романа, когда понял, что любим этой невероятной женщиной.
Для Огарева всегда важен был момент нравственности. И «не пожелай жены ближнего своего» вовсе не было для него неким абстрактным изречением, как для очень многих читателей этих строк. Огарев так и жил. К тому же — если уж быть абсолютно честным — бывшая супруга вдолбила ему, что он полный кретин во всех отношениях и даже на конкурсе кретинов займет лишь второе место — именно потому, что он кретин.
Надежда открыла Огареву такие горизонты… О! Это очень трудно объяснить — слишком тонкая материя… Когда женщина становится истинно женщиной, когда она ложится в постель не просто потому, что это интересно, запретно и будет потом про что с подружками поговорить, когда она словно бы просыпается для величайшего своего наслаждения, которое все замешано на острой, чисто бабской боли, когда она… да ведь этого до конца ни за что не сформулировать… Словом, я хочу сказать, что того мужчину она с благодарностью запомнит навеки!
Но даже и отдаленно представить невозможно, что испытывает мужчина, когда из него сделают мужчину, когда восхищены его ломовой силой, когда под ним то поют, то плачут, когда… эхе-хе… да это все удесятеряет его могущество, и он готов буквально убить предмет своего обожания — но лишь при помощи одного-единственного оружия…
Но здесь переведем дыхание и остановимся, потому что с течением времени — и часто довольно быстро — это ощущение у слишком многих из нас проходит: то ли по службе нелады, то ли очередная женщина дает тебе понять, что вовсе ты не сперматозавр. И шаг за шагом человек становится обычным неудачником с философскими наклонностями, завсегдатаем винных очередей… У Всеволода Огарева чувство могущества не проходило, а, скорее, наоборот — нарастало, потому что он родился однолюбом, и все женские прелести мира сосредоточились для него в этом влюбленном в него теле, а также потому еще, что он оказался способным сочинителем детективных ситуаций, то есть как раз тем человеком, которого требовали обстоятельства. Да и все это не в восемнадцать лет, а в тридцать пять, когда можно себя трезво оценить и… зауважать!
Человек, видящий в себе неудачника и посредственность, всегда умнее и талантливее самоуверенного петуха. Но петухи (так уж распорядился Господь) обычно бывают куда счастливее и куда чаще добиваются большего.
Огарев стал вдруг именно петухом. И он добивался успехов. Наверное, еще какой-нибудь год назад он бы счел подобные успехи унизительными для себя. Но как же все быстро и диаметрально стало по-иному. Теперь был один критерий — улыбка и слово Надежды.
И Огарев продолжал совершать свои подвиги, все более становясь потенциальным уголовником… И смеялся над собой, когда выметал из головы столь глупые мысли — ведь все это была действительно лишь игра в детектив. Игра, которую в любой момент можно прекратить, явись на то желание или необходимость… Так ему казалось.
Сидя за рулем столь привычной теперь машинки и ожидая возвращения из леса своей любимой, Огарев с удовольствием вспоминал сегодняшний визит к Роберту. А ведь это не было легкой прогулкой — куда там!
Во-первых, они вдруг поняли с Надеждой, что Огарев никогда этого господина не видел. У них как-то само собой разумелось — мол, тебе дверь открыли:
— Привет, Роберт.
И пошла вода…
А если откроет не Роберт? Если… да мало ли, может, просто случайный гость, может, просто телохранитель!
— Ну, понимаешь, он довольно высокий такой, — принялась описывать Надежда, — здесь вот такие вот залысины…
— Ладно, Надик, разберусь.
Толку от ее описаний все равно никакого не было… Он высадил Надежду у ГУМа, чтоб она послонялась пока по кооперативным точкам, а сам погнал на Кропоткинскую-Пречистенку, нырнул в заросли арбатских переулков. Дом и подъезд к нему Надежда описала с предельной ясностью. Поэтому Роберт, буде он станет наблюдать за ним в окно, вряд ли заметил бы что-то подозрительное. Только если странно робкую езду «Бориса». Ну это, мало ли… Допустим, человек с похмелья.
Набрал нужный код, взбежал на третий этаж… Черт возьми, Борис ни за что бы не стал пешком подниматься!
Немедленно вызвать сюда лифт, хлопнуть дверью… Да? А если он сейчас смотрит на меня в дверной глазок! Постоял на площадке, делая вид, что борется с одышкой, шагнул к роскошно обитой двери, на которую была привинчена латунная солидная табличка: «Роберт Серман, корреспондент газеты „Стар“». А сколько Борис обычно звонков звонит?.. Опять опасность!
Нажал на кнопку пять или шесть раз… Заодно оправдаем и беготню по лестницам.