Говорила себе: правильно-правильно, пореви, надо расслабиться. И знала, что плачет ни для какого не для расслабления. Она плакала от горя и страха — что так все сделать сумела прекрасно, что оказалась такой ловкой сволочью… Редко мы признаемся себе в том, что очень плохие люди, всегда умеем найти оправдание. Но иногда все же признаемся.
А зато теперь у меня семьсот тысяч! На всю жизнь хватит. И еще на одну останется!
Но ведь никаких «зато» не бывает, вы согласны со мной? Никакие «зато» не спасут.
Борис брел к станции. Да, «брел» будет именно правильное слово. Каждый шаг отдавался в башке, которая казалась ему сухим и растрескавшимся огромным орехом. И при каждом шаге трещины эти скрипели, расширялись, причиняли адскую боль. То и дело он хватался за голову двумя руками, чтобы сомкнуть их.
Но делать это крайне неудобно, если несешь довольно увесистый баул… И тогда он подумал, наконец, что надо же его раскрыть. Под сигаретами, под барахлом на дне в три слоя лежали пачки «зеленок». И отдельно его бумажник — паспорт и «деревянные» по пятьдесят и сто… Как нас теперь звать-то?.. А, Кравцов Борис Петрович, надо запомнить… Сунул бумажник в карман куртки… А ведь ему полегчало, ей-богу, вид хороших денег лечит — попробуйте, сами убедитесь. Раньше люди лечились драгоценными камнями. Современный человек куда менее привередлив. Покажи ему доллары, желательно побольше, — он и здоров!
Пришел на станцию и примерно минуту тупо соображал, чегой-то он должен сделать… Ах, да — билет! Давненько же ты, Борис… Петрович, на электричках не катался.
Сколько, интересно, этот билет может стоить? Сунул в окошко сторублевку.
— А помельче нету?
— Одни такие.
Его слова были восприняты как не очень умная шутка. Так, сдачи девяносто девять рублей, пятнадцать копеек… Ни хрена себе: за тридцать три километра 85 копеек — вот это цены!
И удивленно остановил себя: «О чем я?»
Да ни о чем, просто успокаиваюсь. Я просто успокаиваюсь и все… И я хочу подумать. Какая же будет у нас первая успокоенная мысль? А такая, что она права, стервоза… Нет, стоп. Или обзываться, или думать… Она права, нас бы заловили с теми двумя миллионами. И разрезали бы на мелкие части. Но сперва иголки под ногти и прочие радости… Она права. Значит?..
Коктебель — тысяч двадцать долларов. Даже нет — сейчас цены сильно упали из-за хохляцкой самостийности… Стало быть, пятнадцать. Квартира?.. Тысяч тридцать. Дача?.. Ну, двадцать, двадцать пять… Итого — тридцать, прибавить пятнадцать, прибавить двадцать пять… Ну, плюс еще пять на удачную торговлю, получается семьдесят пять. Стало быть, двадцать пять тысяч «зелени», то есть два «лимона» «деревянных»… на бедность, за хлопоты… Стоп-стоп! Еще «Вольва» ей осталась. Но «Вольву» все равно бы пришлось бросить. Так что она отдала мне мое. Даже с лихвой, потому что это мое во многом заработано вместе. Правда, еще обстановка, хрусталь, вещи. Сколько это стоит? «Деревянными» и по нонешним ценам тысяч триста. Это она полностью себе. А мне — миллион. Да нет, все правильно.
С этим он и приехал в Москву, на Ярославский. Голова успокоилась, сам успокоился. Видишь, как все хорошо! Ты просто у нас большой молодец, большущий… Кравцов Борис Петрович… Он рассматривал себя в зеркало вокзального платного туалета. Аккуратно, с болью снял пластырь… Ну просто абсолютно другая рожа! Попробуй, докажи! А докажешь — ведь с ходу спросят: «Зачем?» Его дружбаны не любят предателей.
Но неужели он действительно вот просто так разрешит этой стерве и этому… Двойнику обкакать себя с ног до головы?! Говорят, мстить — самое невыгодное занятие. А ничего. Мы здесь выгоды не ищем! Мстить… Да кто я такой, да кто меня слушать будет? Слушать? Будут! Голос-то у меня остался!
Пошел на стоянку такси, но не туда, где длинным хвостом стоял народ с чемоданами, женами и ревущими детьми, а в другой конец. Там терлось несколько халявщиков вроде него и несколько вольных, особенно наглых шоферюг.
— Улица Горького, за стольник! — сказал он негромко. Его тут же услышали. Но отнюдь не схватились нести на руках в машину.
— А какое место? — спросил один из водил.
Ах ты, е-малина! За сто рублей! Да вся улица Горького — от Манежной площади до Белорусской — едва ли будет километра три. А еще говорят, «организованная преступность…» Да вот она!
Тут Борису стало почти смешно, что он записался в борцы за справедливость… Во, что с человеком делает отсутствие машины!
— Так в какое место, командир?
— Центральный телеграф.
Он наменял пятиалтынных. Пошел туда, где были междугородние автоматы. Набрал код города Душанбе… Сколько у них там сейчас времени-то?.. И не мог сообразить. Да хрен бы с ним, со временем. У них на телефоне кто-то обязательно есть.
В трубке междугородне пикнуло, потом:
— Але!
— Ты, что ли, Марик? Почему не на службе?
— Привет, Борис. Да приболел я… А чего ж ты: посылку получил — хотя б отзвони!
— Ты давай-ка, Марик, поправляйся! Все бросайте и ходу. Мне не звони — полно «гостей»!
— А зарплата?!
Вот же у людей реакция: ему десять лет светит, а он опять про деньги!
Марик и ребята думали, что находятся на зарплате у Бориса. На самом деле они находились на зарплате у Роберта. Сейчас тот должен был дать Борису деньги для ребят после того, как товар уйдет, то есть никогда. Ведь Борис собирался свалить.
Ни Надька, ни, само собой, Двойник, о такой мелочи, как деньги для подпольных химиков, конечно, не думали. А Роберт не напомнил — ему это вообще незачем, тем более из своего кармана.
— Что я ребятам скажу, Борис?!
У Марика с ребятами были свои разборки… Кстати, деньги эти проходили три, так сказать, сита. Нью-Йоркские боссы в соответствии со своей мафиозной ведомостью что-то там отстегивали Роберту на «производственников». Часть этих денег явно застревала у Робы в кармане. Он отдавал сумму Борису, и часть денег застревала в Борисовом кармане. Борис отдавал деньги бригадиру, то есть Марику, и какая-то частичка, соответственно, застревала в кармане у Марика… Но теперь, когда они должны были получить почти за три месяца…
— Марик! О чем ты толкуешь! — И повесил трубку… Кравцов Борис Петрович… Где и когда они его теперь достанут? Да нигде и никогда!
Потом он позвонил Ахмеду. Здесь разговор был четкий, краткий.
— Боря! Спасибо, брат, что позвонил!
— Мэлс там мою берегите!
— Обязательно…
Он сделал паузу. Упоминание о Мэлс явно указывало на то, что информации больше не будет, деловая часть беседы окончена и можно разъединяться.
— А если надо, Боря, Турсун тебя примет. Кем в действительности был Турсун, Борис не знал. Может, контрабандистом, который ходит за кордон, а может, и просто разбойником с большой дороги. Турсун жил в ста тридцати километрах от Душанбе, в горах. Там не то что советской, вообще никакой власти не было. Очень надежное место! Но попади туда Борис, у Турсуна и ребят было бы достаточно свободного времени, чтобы порасспросить Бориса, как же это все могло случиться…
Только ведь он был теперь не просто Борис, а Борис Петрович Кравцов…
— Спасибо, брат!
— Прямо без звонка, без телеграммы, Боря. Он всегда будет рад!
Это, стало быть, Ахмед объяснял, что они уходят в подполье…
Далее он купил почтовой бумаги и не спеша, толково изложил все про Робу, про бывшего себя. Получилось долго, потому что писал он печатными буквами. Зато было время подумать над каждым предложением…
Потом позвонил из автомата по «02»:
— Здравствуйте. Можете мне дать телефон отдела по борьбе с наркотиками?
— С наркобизнесом, что ли? Это вам надо в КГБ звонить… Если там от них еще чего-нибудь осталось!
Слышно было, что человек на том конце провода здорово веселится. Ну, вражда между МВД и КГБ всем известна.
— Запишите телефон справочной!
Хотелось сказать этому лягашу, что пошел бы он со своим юмором. А после подумал: да какое мое дело? И просто положил трубку, даже не обозвал никак. Но и «спасибо» не сказал.
Не спеша спустился в переход. На несколько секунд задержался возле дома номер два по проезду Художественного театра у огромного и знаменитого на всю Москву термометра. Когда-то ему говорили:
— У градусника в семь.
И он ждал, когда появятся огромные серые глаза… Не Надькины. Куда там Надьке до тех глаз!
Стоял, улыбаясь…
Кем он был тогда? Едрена-корень, даже вспомнить невозможно. И не надо вспоминать! Пошел дальше по проезду Художественного театра, по Пушкинской улице, по Столешникову, по Кузнецкому мосту. И там уж совсем недалече осталось… Спросил у первого же хмыря с синими погонами, где тут приемная КГБ. Ему незамедлительно объяснили.
И лишь почти подойдя к указанной двери, он словно очнулся: «А нужна ли мне эта затея, ведь специально же хотел по дороге все обдумать?»
Хрен ли теперь обдумывать, когда уже позвонил в Душанбе. Уму непостижимо, сколько он всего рушил! От логова Ахмеда до шикарных квартир на Одиннадцатой авеню в Нью-Йорке, где жили боссы их славной фирмы. Потому что доберутся и до боссов — привет горячий из Интерпола!
И все ради того, чтобы сделать Надьке хорошую бяку… В своем, исполненном печатными буквами «стуке» Борис ее имени не упоминал. А зачем? Все равно с конфискацией. Чтоб она вернулась туда, откуда он ее вытащил, — в помойку.
А все же он мстил не лично Надьке, а… бог его знает кому — всем. За свою невозвратно порушенную жизнь.
И вошел в приемную, которая была не слишком просторна, скорей, даже тесновата. Окошко, в нем мордатый малый в форме. У входа во внутренние помещения еще один, правда, не мордатый. На боку пистолет в кобуре. Хотя, может, и не пистолет, а талоны на водку… Все это Борис заметил, как бы и не заметив вовсе.
— Вы примете заявление… которое без подписи?
Мордатый в дырке окна слегка покривился, впрочем, оставаясь вполне равнодушным:
— Примем.
— Ну, так принимайте!
И сунул бумагу в окошко. Секунда, которая прошла, пока мордатый протянул за ней руку, была самой длинной в Борисовой жизни. Все казалось, что его сейчас схватят. Потом выбежал на улицу — плевать, что они про него там скажут или засмеются.