Сердце у Огарева сладостно заныло — как в детстве, когда на дороге вдруг находишь ножик с десятью лезвиями, ложкой, вилкой, шилом и штопором. Однако он еще пробовал трепыхаться:
— А работа, квартира, семья?… Ведь за эти два года…
Надежда ответила ему очень корректным, но выразительным взглядом, потому что, видимо, хорошо знала, что у него за работа, что у него за квартира и что у него за семья! Борис Николаевич в это время сидел на диване, курил сигарету «Мальборо» и прихлебывал пиво из большой запотевшей кружки, увитой хрустальным хмелем… Впрочем, мы обещали здесь больше не описывать вещей этого дома.
— На работе, — между тем говорила Надежда, словно бы забыв про свой выразительный взгляд, — вы подаете заявление об уходе. Соседям по квартире сообщаете, что уезжаете… скажем, в геологическую партию. На двери — замок, а в жэк квартплату за год вперед… Можно и за два, но это, пожалуй, будет уж слишком… Расходы, естественно, за счет фирмы! Жене вашей… Вы ведь платите алименты не по исполнительному листу, правда?
— Естественно! — воскликнул Сева благородным голосом.
— И в остальном она вами не интересуется?
— Нисколько!
— Зря! — Надежда улыбнулась эдак особо. — Жене вашей мы аккуратно будем высылать алименты в размере трехсот… — Она посмотрела на Бориса Николаевича, тот кивнул. — Трехсот, скажем, семидесяти четырех рублей из города… ну, я не знаю… Абакана. У нас там как раз филиал фирмы, и это не будет затруднительно.
— А как я через два года?..
— Как через два года с измененной внешностью снова, так сказать, в мир — это вы хотели спросить? Огарев медленно кивнул.
— Так вот же! — Надежда протянула ему коробку с пластмассовыми кусочками ушей и кусочком носа.
— При помощи специального, биологически совершенно безвредного клея… Да нет-нет, вы меня не дослушали! Через неделю, скажем, вы сообщаете… ну, не знаю, окружающим, что у вас есть идея сделать пластическую операцию — так хочет ваша новая подруга… Уезжаете на месяц куда-нибудь в Ленинград и возвращаетесь в своем обновленном виде, без этих приставочек, — она указала на коробку. — Ведь ваша внешность, Всеволод Сергеевич, от пластической операции существенно не изменится — для людей, так сказать, непосвященных. Она лишь сделает вас похожим на Бориса Николаевича! Есть у вас еще вопросы?
Сильно ополоумевший Огарев молчал.
— Тогда я уполномочена сообщить вам, что контракт вступает в силу с этой минуты!
Тут Борис Николаевич вынул здоровенный «лопатник», отсчитал пять бумажек по сто долларов и, улыбаясь, протянул их Огареву.
— Простите, но зачем вам все это?
Борис Николаевич посмотрел на свою «ассистентку», та кивнула:
— Вопрос законный! Борис Николаевич слишком крупный бизнесмен, и слишком много конкурентов интересуются его сделками, его передвижениями по стране. Поэтому очень желательно, чтоб конкуренты эти думали: в такие-то и такие-то дни Борис Николаевич у себя на подмосковной даче… скажем, запил!
Борис Николаевич улыбнулся и подлил себе пива из жестяной заграничной банки с надписью «Туборг». Сева тоже улыбнулся, но очень неуверенно:
— Так, выходит, мы будем их… обманывать?
— Ну, — Надежда развела руками, — это же большой бизнес. И такие невинные мистификации…
— А если я, все-таки, не соглашусь?..
Борис Николаевич отставил кружку, невольно стукнув ею об стол. А Надеждино лицо разгладилось, и с него исчезли всякие признаки улыбки и доброжелательства:
— Я понимаю вас, Всеволод Сергеевич: минимальный риск, конечно, есть. Но ведь вы получаете за это два миллиона! Одновременно поймите и нас. Раскрыв вам все свои карты, мы тоже рискуем. Причем, в отличие от вас, очень! В случае отказа, Всеволод Сергеевич, вы просто отсюда не выйдете!
— Иными словами… — Голос у Севы дрогнул. — Я влип?
— Бросьте вы! — Надежда взяла пять сотенных «зеленых бумажек».
— Это двадцать пять тысяч рублей. За сколько лет вы заработали бы их?!
Вот о чем думал и вот что вспоминал Сева Огарев, сидя в темной и оттого еще более просторной комнате наедине с ночью, одетый, готовый к побегу… Встал, подошел к двери. Ковер делал его шаги совершенно бесшумными. По таким коврам он никогда в своей жизни не ходил!
«Да за что я, собственно, цепляюсь? Чего мне терять?..»
Жадность, как говорится, фраера сгубила, хотя в ту минуту условия контракта не казались ему слишком уж какими-то заманчивыми. Огарев разделся. По неукоснительной привычке интеллигентного бедняка аккуратистски развесил свою одежду на стуле, лег в мягчайшую постель, под невесомое и толстое пуховое одеяло. Сентябрьская звезда светила ему в окно, из раскрытой фортки лился тихий подмосковный вечер.
Мы пропускаем неделю из жизни Огарева и вновь возвращаемся к нему в тот момент, когда Сева очнулся от наркозного забытья. Он сразу почувствовал боль — обманула лукавая «ассистентка». А впрочем, это была уже боль нестрашная, послеоперационная, когда ты знаешь, что все позади. Страшен ведь самый момент, когда ее причиняют. А в принципе-то… Господи! — да сколько мы всего терпим!
На стуле, у кровати своей, он увидел Надежду. И вспомнил, что уже не первый раз открывает так глаза и не первый раз все на том же месте видит Надежду. Только мозг его в те разы отказывался работать, а воля отказывалась заставлять. Они бы и теперь отказались. Но за них взялась «третья сила»:
— Живы? — спросила Надежда. — Вижу, что живы. Ваш организм совершенно соответствует стандартам, указанным в медицинской литературе, поздравляю! И это еще, между прочим, значит, что я… ну, догадались?.. что я сделала операцию совершенно идеально!
Она еще что-то там говорила веселым и требовательным голосом ведущего утренней гимнастики. Огарев ее как бы не слушал, не слышал, а тем не менее приходил в себя, «очухивался». Глаза видели все яснее.
— Ну вот и замечательно. Здравствуйте, Борис Николаевич!
Ему вдруг захотелось показаться ей тоже не лыком шитым, и он ответил:
— Здравствуй, Надя.
Она удивленно, с каплей недовольства, вздернула брови.
— Если я — Борис Николаевич, то, как я мог заметить, мы с вами на «ты»!
Эта фраза далась ему непросто. Огарев почувствовал, как у него отекли губы, особенно верхняя, и как болел залепленный медицинскими тряпками нос… Даже укороченные уши заболели. Так он совершенно непроизвольно выяснил для себя: когда говоришь, уши твои шевелятся.
— Болит? — Надежда тут же забыла свое высокомерное удивление по поводу «ты». — Это нормально. Если у вас утром ничего не болит, значит, вы умерли! — А сама сочувственно нахмурила брови. — И насчет «ты» — молодец, хорошая реакция. Только имей в виду: он меня никогда не зовет Надя. Только Надька… И часто шлепает по заднице.
— В знак уважения?
А надо ли задавать такие вопросы?.. Однако Надежда не стала замечать его бестактности:
— Нет, в знак желания!
— И это тоже входит в мои обязанности? — спросил с неким мужским хамским кокетством, известным ему лишь чисто теоретически.
Надежда усмехнулась:
— Ну… там поглядим… — и сменила пластинку: — А как ты насчет того, чтобы поработать?
Куда там, к черту, работать! На этот диалог, на эти очень скромные эмоции он потратил весь запас жизненных сил.
Надежда на лету перехватила его неслышимые вздохи и охи:
— Борис Николаевич! Извини! Надо спешить. К тому времени, когда твое лицо примет необходимый вид, ты должен быть совершенно готов к работе!
— Сколько же у меня?..
— Думаю, месяца полтора.
Он покачал головой.
— Успеем! — уверенно сказала Надежда: — А сегодня ничего трудного я тебе не дам. Просто будешь смотреть видеофильм.
— Какой видео?..
— О нем… Когда мы тебя… извини, «задумали», я стала Бориса много снимать на видеокамеру… Ну, вроде бы любящая женщина, а он — такая выдающаяся личность… Следите, запоминайте, как он говорит, как он сидит, как он смеется… как он все! Без этого никакая внешность вас не спасет… — И вдруг засмеялась. — Знаете что, не буду я вас звать «Борис Николаевич». Оставайтесь-ка Севой… Что мы, дураки, в самом деле, — когда надо не перестроимся?
— Вы просто удивительная женщина! И операцию сделать, и фильм, и план… это ведь вы меня «придумали»?
Она в этот момент заправляла видеокассету, обернулась к нему:
— Дорогой Сева! Если бы я мужчиной была, да я бы!.. — Она усмехнулась почти злобно. — Это ведь только в кино такие, понимаете ли, атаманши, которые целое стадо мужиков в пятерне держат… — На секунду она задумалась, словно правда взвешивала свои шансы в должности атаманши. — Да, впрочем-то, можно. Только надо от всего в себе женского отказаться. А я не хочу!
Тут она как бы опомнилась, что говорит ему не то, что следует, и не на том языке.
— Вы завтракать что будете?
— Ой, ничего, спасибо. Сегодня ничего!
— Тогда, значит, сок апельсиновый… бифштекс вы не прожуете… мясное суфле. Аперитив — виски с содовой.
— Да я же не пью!
— Будете! Борис пьет. И все привыкли, что от него всегда немного керосинит.
С такой вот прелюдии началась его новая жизнь.
Глава 2
Сосновая ветка неслышно стукнула в окно. Будь Надька более сентиментальна, она бы, наверно, подумала, что сосна просто позвала ее — так сказать, сердце сердцу весть подает, общение двух равноправно живых существ.
Да нет. Она не была сентиментальна. Вовсе! Она просто думала об этом доме, очень добротном, под оцинкованной крышей, об этом участке земли, который стоил немалых, а точнее сказать, огромных денег — при современном-то положении вещей. И о сосне она думала лишь как о части общего антуража, создающего комфортность этого участка, дома, а стало быть, и хорошую его цену.
Только не надо здесь упрощать: она прекрасно понимала, что сосна просто красива, хороша собой — со своими лапами пушистыми, розовой корой… ну, и всем прочим, чего она не умела сказать словами, но глазами-то она это видела! В то же время Надька знала и цену этой сосне. Теперь так стоял вопрос, что с сосной и со всем прочим, что именовалось загородным домом Бориса Николаевича Попова и что она давно привыкла считать своим, возможно, пришлось бы распрощаться.