ус на языке‚ будто лизнул клемму у батарейки. Ицик не застал те батарейки‚ Ицик не лизал их клеммы‚ а привкус устоялся надолго‚ кисловато-горький привкус неудачи. "Ицик‚ – говаривал дед‚ праведный Менаше. – Радуйся‚ но не смейся. Заботься‚ но не грусти. Про всё‚ что ни случается‚ нужно сказать: и это к лучшему".
В квартире у Нюмы покряхтывает кресло и поскрипывает перо. Нюма Трахтенберг на работе‚ а за столом сидит Боря Кугель‚ водит пером по бумаге, мучаясь невысказанным словом: плохо написать также трудно, как и написать хорошо. Стол привезен оттуда: за ним так удобно сидеть. Кресло оттуда. И книги. Портрет над столом‚ голова к голове: папа Моисей с мамой Цилей‚ возле престарелой бабушки Муси‚ которая готовила форшмак‚ гефилте-кишке‚ струдель и цукер-леках‚ а также освященную традицией фаршированную рыбу‚ предмет неутомимых насмешек здешних лицедеев: эти ашкеназы – ха-ха! – едят скользкую‚ холодную‚ сладковатую рыбу под скользкой‚ холодной‚ краснобурой дрожалкой – ихса! Стоит на столе новенький компьютер‚ но Боря им не пользуется. "Я из другого века‚ – говорит Кугель. – Мне многое не по времени. Компьютер не для меня. Факс не для меня. Об интернете и говорить нечего". Боря макает перо в чернильницу, вписывает добавления в "Лексикон современных понятий": "безразмерная индивидуальность"‚ "приватизированное Я"‚ "человекоподобная жизнь" с "быстрорастворимой грустью"‚ "обезжиренные чувства" с "грубошерстной нежностью"‚ и наконец – "горячие ласки холодного копчения". Боря укладывает листы в папку‚ почесывает лоб‚ шею‚ живот – признак нескрываемого удовольствия‚ мурлычет под нос от полноты чувств: "Мы на лодочке катались: Сырдарья‚ Амударья..." На папке написано категорически: "Уничтожить после моей смерти! Но можно не уничтожать". На стене висит самодельный плакат‚ на котором выведено тушью: "Всякий человек содержит в себе всю Вселенную". Это написал Нюма‚ выяснив в подробностях у надежного человека. Нюма Трахтенберг тоже содержит в себе Вселенную‚ но этого как-то не ощущает в одиночестве существования. Однажды в тоске он заявился на стариковский сбор‚ где бурлил и пыхтел‚ дребезжал и подскакивал крышкой на закипающем чайнике шумный активист-общественник‚ что провел прежнюю блаженную жизнь посреди отчетов-заседаний‚ прений-одобрений‚ которые напридумало человечество поколениями буйных бездельников. "Экологически чистая душа идиота"‚ – определил бы по "Лексикону" Боря Кугель. "Гройсе гурништ"‚ – определила бы бабушка Муся‚ что в переводе с полузабытого означает "большое ничтожество"‚ однако "большое" здесь неприменимо‚ "большое" предполагает удаль‚ широту‚ размах‚ чего нельзя ожидать от ничтожества; точнее ему подходит – "неуёмное". И под указку неуёмного активиста пожилые и очень пожилые пришельцы выводили нестройными голосами: "Возьмемся за руки‚ друзья‚ чтоб не пропасть поодиночке..." Глаза отпахнутые. Глаза сощуренные. Доверчивые и подозрительные. Мудрые‚ усталые и больные. Растерянные. Изумленные. Затененные болью и страданием. Открывшиеся напоследок и закрывающиеся навсегда. "Молитесь за старость свою‚ – говаривала бабушка Муся. – Чтобы глаза видели‚ ноги ходили‚ рот пищу принимал". По окончании пения активист возгласил: "Намечается мероприятие. Для одиноких выходцев"‚ и Нюма эти замечательные слова забрал себе. "Биньямин"‚ – окликают его на работе. Мимоходом. Просто так. Но Биньямин – он же любимец Всевышнего. В уделе Биньямина располагался Храм и жертвенник Храма. Колено Биньямина превозмогало силы зла и отвращало пагубные повеления. "Я не Биньямин‚ – отвечает он. – До Биньямина надо еще дожить. Я Нюма‚ одинокий выходец".
На крыше‚ спиной привалившись к бойлеру‚ сидит зачарованный свидетель в согласии с собственными помыслами‚ глядя вдаль невидящими глазами. Что поднимается к нему из пустыни? Возвышение из пустыни. Разъединение из пустыни. Истребление и смерть. Видения‚ превышающие понимание. Потери и утраты в оцепенении духа. Пророчество – оно тоже из пустыни. Знамения с чудесами‚ о которых не рассказать. А из окна повторяется в неисчислимый раз‚ с невозможной надеждой на удачу: "Сообщите всё‚ что у вас на душе‚ и я непременно откликнусь..."
6
Из сочинений Бори Кугеля‚ исследователя человеческой природы:
Нюма Трахтенберг худ и неприметен до крайности‚ а потому не любит бывать у врача. Врач скажет: "Раздевайтесь"‚ Нюма снимет пиджак – и что? что останется от него? где и сколько? Не будет же врач ходить по комнате в поисках места‚ куда можно приложить ухо и сказать: "Дышите". Нюма Трахтенберг так худ‚ что способен почесать позвоночник со стороны живота. Нюма так неприметен‚ что на него не поглядывают женщины‚ даже разведенные: "Эльф. Эльф и только! А с эльфа какая корысть?.." И лишь одинокие‚ внуками позабытые бабушки ценят Нюму за ненасытную его прожорливость: не успел войти – пирог на столе; Нюму Трахтенберга обожают мастерицы кухонного ремесла‚ которые в век диеты оказались не у дел.
У Нюмы всё падает из рук‚ и он страдает от этого. В нем мечется неловкий человечек‚ в отчаянии заламывая руки: "Не давайте мне. Споткнусь и уроню". Или: "Не просите: я позабуду. Не поручайте: ошибусь и перепутаю..." Человечек втайне обижается на безобидные шутки‚ утешаясь воспоминаниями: "Не хуже‚ чем у других"‚ ибо и он некогда кричал от восторга‚ настигая на диване игривую и аппетитную Трахтенберг Е.П.‚ в девичестве Собачонкину‚ по последнему выездному мужу мадам Еврейсон. "Как вы к себе относитесь?" – взглядом вопрошает человечек. И ему отвечают без запинки – походкой‚ осанкой‚ разворотом плеч: "Серьезно отношусь. С уважением. Доверяю без оглядки. Надо будет – пойду с собой в разведку". – "А я... – вздыхает человечек. – С опасением". И это примерно так. Однажды Нюму пригласили на радио‚ включили микрофон‚ оставили один на один со Вселенной. Он сидел в студии за двойной дверью‚ будто в кабинете у большого начальника‚ и никакой звук не доносился оттуда‚ где вздыхало и шевелилось остальное человечество. Нюма отвечал с опаской на нехитрые вопросы; всякое неосторожное слово срывалось с антенной вышки и уносилось прочь до Полярной звезды‚ до Большой и Малой Медведицы‚ а невозможные на вид инопланетяне ловили это слово своими чувствительными антеннами‚ расшифровывали-растолковывали‚ по Нюминому случайному слову судили о земле-матушке. Он долго потом тревожился‚ размышляя о превратностях толкований‚ тревожится по сей час.
В один из дней на Нюму напрыгнул городской сумасшедший с блокнотом‚ завопил на всю улицу: "Трудности есть?" – "Трудности есть. Как нам без трудностей?" Тот бурно возрадовался: "Годится! Мне заказали трагедию! Разворот с фотографией! Рассказывайте – и покороче". – "Нет трагедии‚ – пояснил Нюма. – Есть сложности". – "Настроение чемоданное?" – спросил сумасшедший‚ на что-то еще надеясь. "Вовсе нет"‚ – ответил Нюма Трахтенберг‚ ибо знал наверняка‚ тем чувством‚ которое дается не всякому: кто не сошел с поезда‚ тому и жить проездом. Общий вагон со скрипучими полками‚ перекипевшая вода с накипью из помятого бака‚ опостылевшая еда в промасленных кулечках‚ пыль на зубах‚ навечно волглые простыни‚ бездумный взгляд из окна на проплывающие мимо полустанки и колготные пересадочные станции. Сидя на чемоданах‚ не откроешься небу‚ земля не откроется тебе, а оттого вечно будешь недобирать. Цвет этих пространств. Их воздух. Горы напротив‚ прочерченные по багрянцу заката. Русла дождевых рек‚ где по февралю поспешает опушиться горьковатый розовато-пенный миндаль – в немом изумлении от прелести своих совершенств. Кому он являет восторг в потаённых укрытиях гор‚ где некому на него глядеть? Небу являет‚ одному только небу‚ – вот пример для Нюмы Трахтенберга. "Я выбросил свои чемоданы. Приехал. Распаковал. И выбросил на помойку". Разворот с фотографией уплывал из-под рук‚ заодно уплывал некрупный заработок‚ но сумасшедший не желал сдаваться и‚ торжествуя‚ выпалил домашнюю заготовку: "В следующей! Жизни! Что бы вы пожелали?" Нюма сказал‚ слабо улыбаясь: "В следующей жизни я желал бы родиться здесь". – "Сумасшедший! – изумился сумасшедший. – Вы собираетесь снова стать евреем?" – "Кем же еще?" – "Я знаю?.. Шведом‚ к примеру". "Шведом" – это Нюму убило. "Шведом" – как косточкой по темечку. "Я не могу вообразить себя шведом. Что такое швед?" – "Швед – это хорошо‚ – сказал тот с придыханием. – Швед – это устойчиво". – "Откуда вы знаете? Можно вообразить себя в Швеции‚ но не шведом". Сумасшедший поскучнел на глазах: "Ваша история для газеты не годится. Им нужна трагедия. Желательно со смертельным исходом". И тогда в дело вмешался Боря Кугель‚ который всегда наготове: "Будет тебе трагедия. Записывай". И продиктовал с расстановкой‚ почесываясь от удовольствия: "Наилучшие решения жизненных проблем возникают после того‚ как становится невозможным их воплощение". – "Это трагедия?" – спросил тот ошарашенно. "Это трагедия‚ – сказал Боря. – И тебе за нее хорошо заплатят".
7
К вечеру заполняется дом от основания до крыши. Загораются огни за окнами: у кого с надеждой‚ у кого по привычке. Огни приманивают усталые души‚ притомившиеся за день‚ квартиры принимают хозяев‚ которые ушли поутру и вернулись без ощутимых потерь. С облегчением потрескивает кровать: "Наконец-то..." С неодобрением бурчит холодильник: "Куда их носит? Ну‚ куда? Еды в доме – на месяц хватит..." С обидой низвергается вода в унитазе: "Стараешься для них‚ стараешься..." Квартира принимает хозяина‚ будто жена принимает непутевого мужа‚ чтобы накормить‚ ублажить‚ уберечь до рассвета‚ когда он снова выпрыгнет из дома‚ как прыгают десантники из глубин обогретого самолета в обледенело опасный мир. Где падает кирпич с крыши. Сбивает грузовик на мостовой. Травит насмерть некачественная еда в кафе. Случайная связь заражает постыдной болезнью‚ чтобы погубить в мучениях. "Господи‚ – вздыхает Броня Блюм. – Своей смертью умереть не дадут. Послушаешь радио‚ посмотришь телевизор‚ и квартиру убирать неохота..."
К вечеру Броня готовит мужу голубцы в соусе‚ фаршированную куриную шейку‚ чернослив с картофелем‚ но это не добавляет аппетита. За ужином Лёва Блюм без интереса сидит за столом‚ вилкой без охоты ковыряет в тарелке. К старости вся еда становится не горячей – подогретой‚ а оттого во рту пресно‚ на душе тошно‚ и невозможно поверить‚ что грыз с остервенением пареную брюкву‚ которую тайком приносила хозяйка: за ушами трещало. Лёва прятался в сарае под завалами соломы‚ узником запоздавшей надежды‚ а к нему прокрадывался хозяин дома‚ неприметно склон