авы. А сама Варвара Сидоровна была красавицей из красавиц и при этом первой развратницей на всю округу. Ваша бабка Авдотья уверяет, что она сама, Авдотья, «испытала ручку» Варвары Сидоровны. Да каким же это образом?!
– Что же, и это быть может! – заспорил управляющий. – Сколько лет бабке Авдотье – неизвестно никому. А как уничтожено крепостное право, еще и ста лет не вышло.
Принялись считать, спорить. Оказалось, что бабка Авдотья могла застать и помнить времена крепостничества.
– А насчет моей трусости, – опять вспомнил Миша, – я докажу. Идем сегодня же ночевать в старый дом, Димитрий! Ты со мною, конечно? – говорил он пьяным голосом.
– Ну конечно, с тобой, – ответил я, желая от него отвязаться. Я знал, что ночевать в старом доме нельзя – до того он был запущен и заброшен.
Еще в первые дни приезда, при ярком солнечном свете, я осматривал все комнаты. Федор Иванович, Миша и обе девушки сопровождали меня.
Обходя старинные гостиные и залу, я от души посетовал на тетку: можно ли было бросать такие дорогие и редкие вещи без всякого внимания?! Предоставлять всю обстановку мышам, паукам и моли.
Являлся вопрос: каким образом тетка, такая умная и расчетливая хозяйка, могла отнестись небрежно к такой доходной статье? Объяснение было одно: вера и страх перед привидением старого дома.
Запустение в доме было полное. Шелковые обои отстали, засижены мухами, лепные украшения потолков утонули в тенетах, штофная золоченая мебель[93] вся прогрызена мышами, многие из шкапиков и этажерок покосились, видимо проточенные короедами, паркет во многих местах провалился. Одно, за что я сказал тетке спасибо, – не было в доме выбитых окон и стекол. Тут хозяйственные наклонности взяли верх над мертвецами.
Нечего говорить, что в доме оказались и фамильные портреты. Был какой-то сановник в камзоле, шитом золотом; было два генерала в форме времен Александра I; были и «другие личности», как говорил управляющий.
Женских портретов было немного. Все лица самые обыденные, заурядные, хотя художники из крепостных, конечно, красок не жалели. Розовые губки и щечки и у каждой особы в руках чашка или роза в виде красного куска мяса. Только один портрет останавливал на себе внимание. Это, во-первых, была работа настоящего художника, школы Боровиковского. Кроме того, лицо женщины на портрете было лицом русской красавицы: глаза с поволокой, коса до колен и все прочее. Только выражение лица было не то, что полагается русской красоте. Мягкости, нежности в нем не было и помину! Напротив, оно было зло и коварно, губы кривила недобрая улыбка. Русский придворный костюм шел красавице несказанно! Портрет был во весь рост.
Я и сам сообразил, да и Федор Иванович подтвердил, что это был портрет знаменитой мучительницы Варвары Сидоровны Смолкиной.
– Той самой, что не лежит спокойно в гробу? – спросил Миша.
– Ш-ш! – замахал управляющий руками. – Как можно так выражаться! Варвара Сидоровна – дама, достойная уважения. Она не какая-нибудь самоубивица. Варвара Сидоровна погребена честным погребением.
Управляющий говорил подобострастно, и слова его расходились с теми, что слышали мы от него раньше. Казалось, что Федор Иванович говорит здесь так, имея в виду еще чьи-то уши.
– Эх вы, трус, – сказал Миша, трепля Федора Ивановича по плечу, – боитесь вашей Варвары Сидоровны.
Споря и препираясь, Миша и управляющий ушли из дома. Они отправились «закусить» после долгого осмотра. Ушли и девушки.
Я остался один и долго стоял перед портретом Варвары Сидоровны. Меня интересовала и незаурядная живопись, и сама Варвара Сидоровна с ее психологией мучительницы. На какой почве и почему могла развиться эта страсть. Наконец, мне интересно было всматриваться в черты лица женщины, кровь которой все же текла в моих жилах. Положим, она Смолкина, а я Чижов, но тут причиной то, что два последних потомка фамилии Смолкина умерли преждевременно и как-то быстро, один за другим. Наследство пошло по женской линии и тоже довольно быстро докатилось до меня.
Я так долго и пристально смотрел на портрет, что мне стало казаться, будто он движется и фигура готова выйти из рамы. Я отвел глаза в сторону… и вдруг в проеме дверей вижу стоящую Варвару Сидоровну, точно такую, как она была изображена на портрете… Минута, и она подойдет ко мне. Невольно оглядываюсь на раму… рама пуста – черное пятно. Мурашки побежали у меня по спине. Сердце сначала сжалось, потом бешено застучало! Я не удержался и крикнул.
– Что прикажете, барин? – раздалось у меня за спиною.
Я обернулся. У открытого окна стоял садовник Илья и, снявши картуз, почтительно спрашивал:
– Кликать изволили?
Кое-как оправившись, я не без содрогания опять обернулся к портрету и двери. По-прежнему пустой четырехугольник дверей позволял видеть соседнюю маленькую гостиную, а портрет стоял на своем месте.
Окончательно придя в себя, я понял, что у меня от пристального рассматривания портрета случилась зрительная галлюцинация. Явление довольно обыкновенное и много раз описанное. Зафиксированный в зрачке предмет, при стечении разных обстоятельств, «чудится» в другом месте. Он как бы перемещается.
Отдав Илье приказание вновь закрыть старый дом, я отправился во флигель, где Миша и Федор Иванович продолжали закусывать.
Ни тогда, ни после я ни слова не сказал о своем приключении с портретом. Второй раз в дом я уже не заходил, решив, что, когда вернусь из путешествия, тогда и займусь «этим делом», то есть очисткой и приведением дома в порядок. Я уже соображал, что можно будет продать, что оставить.
Так прошло две недели. После ухода отца Павла пьяный спор между Мишей и Федором Ивановичем не прекращался. Я ушел в сад. Девушек не было дома, они ушли в гости к учительнице. Не зная, как убить время, я велел запрячь лошадей и поехал на станцию узнать насчет расписания поездов. Мне страстно захотелось тронуться в свое дальнейшее путешествие.
Возвращаюсь со станции поздно вечером и вижу, что в окнах старого дома свет. Что за оказия? Илья, принимая лошадь, докладывает, что Михаил Васильевич и Федор Иванович с барышнями в старом доме. Иду туда.
Миша не только не протрезвел с завтрака, но пьян вдребезги. Федор Иванович, тот «как стеклышко» трезв. Ухаживает за Мишей, уговаривает, поддакивает, боясь гнева пьяного человека и в то же время не смея круто с ним поступить.
– Уж извините, Дмитрий Дмитриевич, – обратился ко мне управляющий, разводя руками, – ничего не мог поделать. Требуют-с!
Оказывается, мысль провести ночь в старом доме, попав в пьяную голову Миши, крепко там засела, а мое необдуманное согласие, сказанное при Федоре Ивановиче, дало этой затее почву.
Нечего говорить, что мне затея Миши ночевать в старом доме очень не понравилась. Резнуло по нервам: Варвара Сидоровна встала передо мною как живая! Но найти предлог для отказа пока не представлялось возможным.
Главная причина отказа – неудобство ночлега в пустом грязном доме – была у меня отнята. Пока я был на станции, по требованию Миши Федор Иванович привел в порядок маленькую гостиную, что была рядом с залой. Лишнюю паутину сняли, пол вымыли, а посреди комнаты поставили наши две кровати, покрытые чистыми простынями. Не был даже забыт стакан клюквенного морса, что я люблю выпить на ночь.
Не получая моего ответа, Миша сказал:
– Что, трусишь, брат Димитрий? Сознавайся!
Фрося и Паша быстро переглянулись, и я ясно прочел их мысль: «Струсит или нет?»
Что мне было делать в таких обстоятельствах?!
Миша же между тем говорил управляющему:
– Митька струсил, подлец. Ночуй ты со мной, Федор Иванович.
– Помилуйте, Дмитрий Дмитриевич, – обратился ко мне управляющий, белый как мел, – помилуйте, не могу я этого! Лучше увольте совсем. Я уже видел раз барыню Варвару Сидоровну и больше не могу, не в силах.
И управляющий кланялся мне.
– Полно вам, Федор Иванович, говорить пустяки. Кто же вас принуждает ночевать здесь? Ваша добрая воля. Да я сам ничего не имею против, чтобы лечь здесь, раз вы все так хорошо приготовили.
Федор Иванович облегченно вздохнул.
– А я боялся, – сознался он, – что вы прикажете для отвращения огненной беды. Здесь всюду сушь, от одной спички может вспыхнуть все, как порох, а Михаил Васильевич, как изволите видеть, не в себе.
Фрося ясно улыбалась, она была довольна: экзамен на храбрость я выдержал хорошо.
Немного погодя девушки и Федор Иванович ушли, и мы остались одни в старом доме.
Миша, достаточно пошумев, ткнулся головой в подушку и захрапел. Мне не спалось. В бричке по дороге на станцию и обратно я порядком вздремнул; да хотя я и по собственной воле остался ночевать в старом доме, а нервы все же были не на месте.
До сих пор я как-то не поинтересовался привидениями старого дома, и теперь меня мучила мысль: зачем я не расспросил Федора Ивановича и бабку Авдотью.
«Завтра спрошу», – решил я, стараясь успокоиться. Богатырский храп товарища с присвистом и трубным гудением был моим лучшим успокоением: как-никак, а живой человек рядом!
Я присел в старое кресло. Испорченные пружины звякнули, точно охнули… и опять холодок заполз в душу. Папироса моя гаснет, но мне лень придвинуть свечу, которая едва мигает в темноте.
Понемногу, незаметно, но храп Миши становится сильнее, он уже не храпит, а трубит в большую трубу, а носовой свист переходит в свист флейт и гобоев. Вот зарычал контрабас, взвизгнули скрипки… и, наконец, загремел целый оркестр.
Все еще стараясь отдавать себе отчет, я думаю: «Откуда может доноситься музыка?» Я начинаю к ней прислушиваться, и вдруг меня озаряет мысль: «Да это рядом, в зале, за запертой дверью!..» Я теряюсь, как терялся прежде при грозном окрике директора гимназии. Мысли мои путаются: «Дом пустой, играет большой оркестр, Миша храпит, живой человек, мне надо…» Но прежде чем я решил, что надо, дверь в залу открывается и меня ослепляет яркий свет.