Монахи страшно теснились к нам, каждый хотел быть ближе. Меня поддерживали, охраняли, как-то странно суетились, стараясь услужить, точно заискивали в расположении.
– Что это они, – ворчал Петр, на которого монахи также наседали, – на водку надеются получить?
Нас повели к главному зданию.
– К приору, к приору! – слышались голоса.
Мы двинулись всей гурьбой и вошли в трапезную.
Нам навстречу вышли приор и казначей. Оба монаха были высокие, сухие, седые старики. При виде нас глаза их так же, как и у монахов, загорелись радостью, но они умело старались скрыть и замаскировать ее.
На наше представление по всем правилам салонной вежливости приор также ответил:
– Гуго Трентини, приор здешней обители, а это наш казначей Нико Сапега.
– Господи, какие старинные и знаменитые фамилии! – воскликнул Петр. – Я не так давно читал историю прикарпатской Галиции, и имена Трентини и Сапега относятся к восемнадцатому веку. Так, в тысяча семьсот пятидесятом году был погребен один из славнейших героев того времени – ваш тезка и, вероятно, предок Гуго Трентини, – говорил Петр, раскланиваясь еще раз перед старым приором. – Мне так приятно и лестно познакомиться с потомками столь великих и славных героев!
Нас попросили сесть. Начался разговор. Оказалось, что наши хозяева тоже сильны в истории Галиции времен Трентини и Сапега. Петр с большим азартом забросал их вопросами о войнах, борьбе партий и так далее.
Я осмотрелся. Большая трапезная тонула во мраке: двух свечей, стоявших на столе, было слишком мало, чтобы разглядеть комнату.
Простые монахи, проводившие нас, исчезли по знаку приора, но слышно было, что они не ушли, а толкутся в коридоре у дверей.
Я также попробовал вступить в разговор. К моему удивлению, монахи ничего не знали или не хотели знать, вернее, отвечать о том, что творилось теперь. О происходящей войне они точно и не слыхивали. «Замалчивают!» – решил я тогда, предполагая, что они действуют так, подчиняясь приказу военного начальства.
Наступила ночь. Мы с Петром все ждали, что нам предложат ужин. Не тут-то было! Время шло, а приготовлений к трапезе не было видно. Однако хозяева поняли наше переглядывание, и приор сказал:
– Прошу извинить, господа, но по уставу монастыря после заката солнца трапеза у нас не подается.
– Вот завтра, – прибавил казначей, – мы будем иметь честь угостить вас.
И при этих словах отвратительная улыбка проползла по его лицу.
Увидав эту улыбку, я сразу решил: «Ночью нас предадут!»
Всмотревшись пристальнее в лицо казначея, я был поражен его отталкивающим выражением, особенно неприятно бросались в глаза его зубы – белые, острые и крепкие, как клыки собаки, и это у старого человека.
Лица приора я почти не мог видеть: он сидел в тени от высокой спинки своего кресла. Время от времени я посматривал на казначея и волновался все больше и больше: впечатление было скверное, и я решил быть настороже.
Наконец нам предложили отдохнуть и отправиться спать. Нас сдали на руки простым монахам, и те повели нас по коридору в разные стороны.
Я шумно восстал и потребовал дать нам одну общую спальню. С простыми монахами мы сговориться не могли, совершенно не понимая друг друга. Пришлось позвать казначея, и он, выслушав мое требование, что-то сказал монахам и потом, криво улыбаясь и показывая свои волчьи клыки, прибавил, обращаясь к нам:
– Все равно, идите в Восточную башню.
Восточная башня оказалась во втором этаже и была небольшим помещением, страшно запущенным и грязным. Можно было думать, что много лет нога человеческая не ступала в эту башню. Окно башни выходило не во двор монастыря, а куда-то в сторону. Я осмотрелся. Из окна внизу, глубоко в долине, виднелась деревушка, то есть теперь ночью видно было не деревушку, а горящие в ней огни. Я понял, что с этой стороны, с востока, монастырь стоит над обрывом и, судя по огням, довольно значительным.
– Нельзя сказать, чтоб наше помещение отличалось удобством, – заметил Петр. – Тут, надо думать, лет сто никто не спал.
Привыкнув за время похода, а главным образом, за время скитания ко всякой грязи и неудобствам, мы с Петром как-то не оценили и не учли того, что в жилом монастыре, даже и очень бедном, не должно быть таких грязных и запущенных помещений. Мы так привыкли ночевать в сараях, хлевах и даже прямо под каким-нибудь дощатым навесом, что примирились и здесь.
Разостлав шинель на полусгнившей лавке и что-то поворчав, Петр улегся и скоро захрапел. Мне не спалось. Улыбка, а главное, зубы казначея не давали мне покоя и не выходили у меня из ума. Я ходил из угла в угол; тень моя от одной свечи металась из стороны в сторону и еще сильнее возбуждала мои нервы.
Прошел час. И мне почудилось – именно почудилось, а не послышалось, так как я положительно ничего не слыхал, – присутствие кого-то за дверью комнаты.
«Вот она, измена!» – решил я. Я достал револьвер и запасные обоймы к нему. Спуская руку в карман, я нащупал веточку омелы, что дала мне старуха. Без мысли, машинально я заткнул ее в петличку своего хаки. Затем я подошел к окну, думая «на всякий случай» открыть его… и что же я увидел!
В окне за стеклом виднелись десятки горящих злобных глаз! В первую минуту я даже не испугался, не сообразил, что это. Но потом понял, что за окном, прильнув к стеклу, толпятся монахи. Мысль: «Окно над оврагом, во втором этаже, каким же образом монахи могут быть там?» – мелькнула и пропала.
Затем все последующее развивалось с такой одуряющей быстротой, что нет возможности вспомнить и рассказать ясно и подробно… Все спуталось: и мысли, и поступки, и бред, и действительность.
Кажется, прежде всего я кинулся к двери, крича Петру:
– Вставай, измена, нас предали!
Теперь я уже ясно услышал за дверью в коридор возню и тяжелое дыхание.
Мои ноги приросли к полу… и тут засада! Что же делать? Открыть дверь или лучше ждать? Остановившись в нерешительности, я взглянул на Петра. Он сидел на лавке и сонными глазами смотрел кругом.
– Петр, приготовь браунинг, посмотри, что за окном!
Немедленно очнувшись, Петр выхватил браунинг и подскочил к окну. Но еще быстрее, с каким-то воем он отпрянул от него обратно, и с такою силой, что стукнулся о противоположную стену.
Прижавшись к стене всем телом, Петр, казалось, хотел продавить ее. Бледный как полотно, с вытаращенными глазами, Петр бормотал, выстукивая зубами:
– Мертвецы, мертвецы, мертвецы!..
– Петр, очнись! Петр, смотри, это там монахи!
– Нет, нет!.. Там не люди! Я видел… ясно видел!.. Это… это выходцы из могил! – едва ворочая языком, бормотал Петр.
– Что ты выдумываешь, опомнись! Надо попытаться бежать!
И я, в свою очередь, обернулся к окну, на которое, не спуская глаз, глядел Петр.
Взглянул – и зубы мои тоже начали отбивать дробь.
Теперь при свете луны ясно было видно, что там, за окном, – не живые люди, а что-то иное! Ни одного полного, правильного очертания тела разглядеть было невозможно. Все линии, контуры сливались, расплывались, смешивались между собой. Как какой-то живой, подвижный туман. Хорошо были видны только глаза, горевшие зеленым фосфорическим светом, да еще блестели белые длинные острые зубы.
– Мертвецы! – крикнул и я. Вдруг трезвый рассудок подсказал: «Этого не бывает. Не может быть. Это или сон, или галлюцинация. Необходимо сейчас же опомниться. Постараться проснуться или взять себя в руки».
Но не успел я сказать и слова, не успел решиться на что-нибудь, как Петр с криком бросился к двери и распахнул ее.
Что тут произошло! Боже ты мой! Казалось, чудовища за дверью только этого и ожидали, точно только теперь они получили позволение и доступ к нам. Едва дверь открылась, как приор и казначей вскочили в комнату – именно вскочили, а не вошли! – и тотчас же набросились на нас.
Все еще предполагая обыкновенную измену, я выхватил револьвер и выстрелил в приора, который был ближе ко мне.
Никогда я не забуду этого выстрела!.. Стрелок я хороший, цель была в двух шагах, а я… я промахнулся! Противник даже не посторонился от выстрела! С глухим хохотом протянул он ко мне руки.
Я ждал, что сейчас же он схватит меня, но нет… приор, точно помимо своей воли, откинулся назад… и стал подкрадываться, пытаясь обойти меня сзади.
Чтобы быть к нему лицом, я также обернулся… и то, что я тогда увидал, заморозило во мне всю кровь.
На скамье, бессильно раскинув руки, лежал Петр. Казначей, навалившись на него, прокусил ему горло и пил горячую, алую кровь. При моем крике казначей на минуту оторвался и приподнял голову.
Какая это была картина! Губы, лицо перепачканы кровью, зубы – эти белые клыки – оскалены и как-то особенно заметно выступают из красных губ. Глаза сверкают злобой, а по лицу разлито сладострастие и свирепость. Петр не шевелится: он или в сильном обмороке, или же уже мертв. Из раны хлещет поток крови, заливая хаки.
Забыв и монахов, и приора, и грозящую мне опасность, я стоял как истукан. Казначей опять припал к телу Петра… Тут я почувствовал, что меня сзади охватывают чьи-то руки, причем стараются сбросить веточку омелы, но сбросить, не дотрагиваясь до нее.
За окном стоит страшный вой: это вампиры, почуяв кровь, рвутся в комнату.
Отбиваясь от приора и понимая не умом, а инстинктом, что все мое спасение – в благословении неведомой, чужой старухи, я прижимаю веточку омелы крепче к груди и в это же время неожиданно нащупываю медный крест.
Вот она, помощь! Вот спасение! Быстро вытащив из-за пазухи крест, я судорожно зажимаю его в руке и смело кидаюсь к окну.
Окно в это время под напором вампиров лопается, и стекла и сгнивший переплет рамы сыплются на пол, к моим ногам.
– Во имя Бога!.. – И я прыгаю в окно.
Когда я вновь открыл глаза, была тоже ночь. Я лежал на кровати, и возле меня сидела женщина, в которой я сразу узнал сестру милосердия.
– Где я и что со мною?
– Вы в N лазарете, вот выпейте это лекарство, а потом я вам все и расскажу, – ответила сестра.