Результат наступления был более чем блестящ, он превзошел все ожидания: взята нужная, хорошо укрепленная немецкая позиция, неповрежденный пулемет с целым запасом патронных лент, сотня здоровых, не раненых пленных немцев, винтовки и другие военные запасы.
Потери с нашей стороны – десяток раненых да человек пять убитыми. С неприятельской стороны – убитыми пятьдесят человек да раненых и того больше.
В числе раненых, вернее, умирающих, так как ран на нем не оказалось, был один немецкий офицер. Его подняли близ пулемета без памяти и отнесли на перевязочный пункт.
Там его осмотрели и, к удивлению, не нашли на нем ни малейшего ранения. Тем не менее только с большим трудом удалось привести его в чувство.
Придя в себя, немец долго молчал, как-то дико осматривая окружающих. На заботливые вопросы доктора – что с ним, где болит? – немец на чистом русском языке ответил:
– Я не ранен, но я умираю. Я чувствую, что не увижу больше дневного света, умру ночью, «он» еще раз придет за мной.
– Раз у вас нет смертельной раны, – заявил доктор, – то можете быть спокойны за свою жизнь. Мы не имеем обыкновения ни добивать раненых, ни убивать пленных.
Немец немного покраснел. Камень, пущенный доктором, попал в назначенный огород. Желая переменить нежелательную тему разговора, немец сказал:
– Я умираю, но не от пули, а меня убил ваш русский мертвый солдат.
Доктор открыл рот и глаза. Что такое, не ослышался ли он? Или немец бредит? Мертвый солдат! Щупая пульс больного, доктор нерешительно спросил:
– Извините, я ослышался. Кто убил вас?
– Говорю вам, – раздражительно крикнул офицер, – русский мертвый солдат!
– То есть как же это понимать? – продолжал недоумевать доктор.
– Так и понимать, как я говорю! – отрезал немец.
– Но ведь вы же сейчас сказали «мертвый»!
– Да, и повторяю: мертвый солдат!
– Черт возьми! – рассердился наконец доктор. – Что за чушь! Уж одно то, что вы говорите «меня убил», а на вашем теле нет не только раны, но даже ни малейшей царапины или синяка! Где же тут, так сказать, «мертвое убийство»?
– А тем не менее это так, – возразил спокойно немец. – Что из того, что на теле у меня нет раны. Мертвец схватил меня за сердце и раздавил его. Вы же видите, что я умираю. Еще вчера его призрак являлся и грозил мне. Сегодня, при начале дела, «он» один пошел на наши окопы. Я видел его в бинокль. Я отдал приказ стрелять, но ни пулемет, ни ружья не могли его остановить… И конечно, это потому, что его выслал ад.
К разговору доктора с немцем давно уже прислушивался один из русских раненых солдат. Когда оторванный палец был забинтован, солдатик вытянулся перед доктором и сказал:
– Ваше благородие, дозвольте доложить. Это наш рядовой Иван Быков пошел на немецкий пулемет. Только, вашескородие, он не был мертвецом, а живым человеком.
– Ну вот видите, – точно обрадовался доктор, – это был живой человек, наш солдат Иван.
– Живой человек, – криво усмехнулся немец. – До сих пор я еще не видал да и не слыхивал, чтоб человек мог быть живым или считаться живым с такими ранами, какие были на моем убийце. Ему ружейная пуля вошла в правый висок, вышибла правый глаз и снесла левую щеку и часть челюсти. Про раны в грудь я уже не говорю. А мой убийца, – продолжал немец, причем от воспоминаний лицо его перекосило и дрожь прошла по телу, – был именно таким: без глаза, без челюсти, с огромной зияющей раной в голове.
Помолчав, немец прибавил:
– Тем не менее все же я ударил «его» шашкой, но… шашка прошла через его тело так же легко, как через пустое место… А он, он схватил меня за сердце и раздавил его.
– Полноте, и успокойтесь, – сказал доктор, жалея офицера. – Иван – живой человек, а у вас был только обморок, мы вот сейчас сдадим вас «летучке», а в России вы живо оправитесь.
– Вы все еще мне не верите, опросите всех моих людей. Кстати, они ведь у вас в плену, – сказал немец, и жалкая горькая улыбка прошла по его лицу. – Они все подтвердят вам мои слова. Они тоже видели. Подумайте, если б это не был мертвец, разве бы мои люди решились на бегство? Всему миру известно, не забывайте этого, что мы, немцы, не боимся никого, кроме своего Бога, а мертвецов высылает ад.
Доктор, видя всю бесполезность спора, приказал отправить больного немецкого офицера дальше в тыл.
– Как будет свободное место в автомобиле, так и везите! – распорядился он.
– Напрасно, – возразил немец. – «Он» все равно придет за мною.
Между тем солдаты разыскали труп убитого Ивана и принесли его. Они непременно желали похоронить его в отдельную могилу и хотя бы этим выразить свою любовь и почтить его память.
Как-то не сговариваясь и сами не зная почему, все кругом – начиная с ротного и кончая последним рядовым роты, – решили, что победа одержана благодаря самопожертвованию Ивана. Как это случилось, что произошло – пока еще никто не мог дать себе ясного отчета. Разобраться и в виденном, и в ощущениях не было еще времени. Стоял сумбур.
Факт смерти Ивана, паники у немцев и, наконец, победы был налицо; объяснения же не было, да его сгоряча и не искали. Все слишком были возбуждены.
Труп Ивана был страшно обезображен. Ружейная пуля, войдя в правый висок, выбила глаз и оторвала часть левой скулы. Ран на груди даже не стали и считать.
– Насыпаны, что твой горох! – заметил фельдшер.
Солдатики, получив разрешение, очень хлопотали с трупом Ивана, им ужасно хотелось «обрядить его как следует». Все сделать «честь честью». Они обмыли его лицо, поскребли обломком гребня стриженую голову. Надели новую, не ношенную еще рубаху.
От усердия товарищей голова Ивана, приподнятого в сидячее положение, сильно качалась, и руки болтались из стороны в сторону. Зрелище было тяжелое.
– Осторожнее, ребята! – крикнул ротный, проходя мимо.
Он сам сопровождал носилки с больным немецким офицером к автомобилю. При окрике немец приподнял голову. Перед ним сидел Иван. Голова трупа покачивалась, а руки болтались; получалось впечатление, что мертвец приветствует офицера.
Страшно, дико крикнув, немец откинулся на носилки. Одной рукою он схватился за сердце, а другою точно отталкивал кого-то.
– Спасите, спасите! Это он, «мой мертвец», – пробормотал офицер, падая навзничь. Судорога исказила его лицо, и тут же… он скончался.
На радость всей роте, бывшему ротмистру Ивану Быкову, теперь рядовому N полка, был присужден Георгиевский крест за взятие немецкого пулемета.
Много позднее, когда личных свидетелей «Дела Ивана» уже не осталось в окопах и в N полку, все еще вспоминали это событие.
Откуда-то появилось сообщение, что немецкий офицер по фамилии Шмидт был человек неуравновешенный, ненормальный. Разгром ли Бельгии[97], в котором Шмидт принимал деятельное, кровавое участие, расстрел ли неповинных русских рабочих на севере Сибири, но Шмидт страдал галлюцинациями, и всегда на тему «мстящих мертвецов».
Шмидт своей нервностью и верой в мертвецов не раз уже создавал панику среди своих людей, и только благодаря тому, что он был лично известен императору, а следовательно, имел большие протекции, Шмидт не был отстранен, а оставался в охране имений кайзера.
До «Дела Ивана» все сходило благополучно. В день наступления русских Шмидт страшно нервничал: он утверждал, что накануне в кустах видел своего смертельного врага.
Привидение это встало во весь рост и погрозило ему кулаком! Конечно, это предвещает ему, Шмидту, близкую смерть.
Под таким впечатлением Шмидт готовился к роковой ночи. Люди его были также взбудоражены, так как Шмидт не скрыл от них ни своего видения, ни своего предчувствия близкой смерти.
Ночью при виде безумной отваги Ивана и сам Шмидт, и его солдаты поддались общей панике, создавшей «Дело Ивана».
А. Грин.Серый автомобиль
16 июля, вечером, я зашел в кинематограф с целью отогнать неприятное впечатление, навеянное последним разговором с Корридой. Я встретил ее переходящей бульвар. Еще издали я узнал ее порывистую походку и характерное размахивание левой рукой. Я раскланялся, пытаясь отыскать тень приветливости в этих больших, с несколько удивленным выражением глазах, выглядящих так строго под гордым выгибом шляпы.
Я повернулся и пошел рядом с ней. Она шла скоро, не убавляя и не прибавляя шага, иногда взглядывая в мою сторону, помимо меня. Я замечал, что на нее часто оглядываются прохожие, и радовался этому. «Некоторые думают, вероятно, что мы муж и жена, и завидуют мне». Я так увлекся развитием этой мысли, что не слышал обращений Корриды, пока она не крикнула:
– Что с вами? Вы так рассеянны.
Я ответил:
– Я рассеян лишь потому, что иду с вами. Ничье другое присутствие так не распыляет, не наполняет меня глубокой, древней музыкой ощущения полноты жизни и совершенного спокойствия.
Казалось, она была не очень довольна этим ответом, так как спросила:
– Когда окончите вы ваше изобретение?
– Это тайна, – сказал я. – Я вам доверяю более, чем кому бы то ни было, но не доверяю себе.
– Что это значит?
– Единственно, что неточным объяснением замысла, еще во многих частях представляющего сплошной туман, могу повредить сам себе.
– Тысяча вторая загадка Эбенезера Сиднея, – заметила Коррида. – Объясните по крайней мере, что подразумеваете вы под неточным объяснением?
– Слушайте: лучше всего мы помним те слова, которые произносим сами. Если эти слова рисуют что-либо заветное, они должны совершенно отвечать факту и чувству, родившему их, в противном случае искажается наше воспоминание или представление. Примесь искажения остается надолго, если не навсегда. Вот почему нельзя кое-как, наспех излагать сложные явления, особенно если они еще имеют произойти: вы вносите путаницу в самый процесс развития замысла.
Эту тираду мою она выслушала с любезной миной, но насторожась; я чувствовал, что мое общество становится ей все тягостнее. Мы молчали. Я не знал, попрощаться мне или идти далее. К последнему я не видел поощрения, наоборот, лицо Корриды выглядело так, как если бы она шла одна. Након