Птица счастливый вышел, а Кольцов задержался. Видя, что комиссар не уходит, подполковник налил полстакана и ему.
— Он ведь мертвый? — прямо спросил Кольцов.
Военный хирург Гульба был мудрым человеком, поэтому ответил осторожно, стараясь хотя бы в букве не противоречить основным постулатам ленинизма:
— Он находится в термодинамическом равновесии со средой. Он не разлагается, и химические процессы в нем не происходят.
Комиссар правильно понял подполковника.
— Что же с ним делать?
Но Гульба ничего не ответил, в это время привезли сгоревшего в фашистском огне танкиста и стало не до разговоров.
Вернувшись в батальон, комиссар внес в имя Птицы в список погибших. А потом вписал его еще в один список. А на следующий день отвез оба списка в штаб дивизии и долго-долго доказывал что-то дивизионному комиссару.
Похоронное письмо мама Птицы так и не получила.
— За проявленный героизм, санинструктор второй роты сержант Кац Федор Семенович, награждается медалью «За боевые заслуги». Поздравляю!
— Служу Советскому Союзу!
— Наводчик ручного пулемета третьей стрелковой роты, рядовой Птица Алексей!
— Я! — Птица сделал два шага и замер.
— За проявленную беспримерную храбрость в бою за населенный пункт Буденовка, рядовой Птица награждается медалью «За отвагу». Посмертно. Поздравляю!
— Служу Советскому Союзу!
Если бы Птица мог дышать, он бы задохнулся от восторга. Он стоял перед строем товарищей и испытывал чувство гордости за свою страну, которая рождает таких славных героев. Размышляя о себе в героическом смысле, он в тоже время думал не о своем подвиге, а о бесповоротной готовности к подвигу советского солдата вообще; он видел эту готовность в обстоятельном Платонове, пылком Кольцове, хмуром Гульбе, и в тот момент, когда матовое зимнее солнце полировало тонкими лучами его новенькую медаль, Птица понял окончательно и точно, что фашистам не победить, и с какой бы яростью, каким неистовством ни терзали они Страну Героев, победа останется нашей. И поняв это, Птица закричал:
— Ура!!!
И крик подхватила рота, подхватил батальон, подхватил полк, подхватила дивизия, подхватил фронт, подхватила страна. И услышало небо.
Месяц за месяцем воевал одухотворенный боец Птица.
Служба мертвого ничем не отличалась от службы живых. Птица ходил в долгие ночные караулы и быстротечные отчаянные атаки, рыл окопы для живых и могилы для мертвых, стрелял по фашистам, прятался от штурмовиков под маскировочной сетью, травил байки у вечернего костра.
Он проявил смекалку и приспособился курить, не вдыхая дым глубоко, а пережевывая его во рту, и пить, не глотая водку, а удерживая ее под языком маленькими порциями, покуда она не впитывалась куда-то в его мертвом организме. От пищи Птица отказался и голода больше не испытывал, чему многие завидовали. Он больше не спал, потому что заснувшему смертельным сном, поддельный сон живых не нужен.
А по утрам на лицо Птицы выпадала роса.
Многие в батальоне и раньше слышали о мертвом бойце, а после награждения узнали и все. Пытливые домогались правды: откуда в обычном человеке взялись силы жить после смерти? Птица не мог объяснить, но желающим разрешал смотреть дырку.
Однажды вечером к костерку, у которого грелся Платонов и сидел для компании Птица, подсел бывший политический штрафник, кандидат философии Гольдштейн и попросил показать смертельную рану. Птица расстегнул гимнастерку, стал ближе к огню. Через дырку Гольдштейн увидел языки пламени, стреляющие искрами в небо, кусок палатки и лес вдалеке.
— Надежно убили, — сказал он со знанием дела.
— Уж да, — ответил Птица, застегиваясь.
— Что же в тебе такого особенного, что остался небо коптить?
Птица хотел пожать плечами, но из темноты раздался голос:
— Грешный он, вот и нет ходу на небо.
К огню вышел неприятный и завистливый человек Кузин. Он давно держался Птицы, веря в его удачливость и надеясь на ее долю для себя. Он сел рядом с Платоновым и стал без спросу ковырять палкой в костре, выискивая картошку. Платонов ничего не сказал, чтобы не прослыть жадным, но отодвинулся от густомясого Кузина и прислонился плечом к холодному Птице.
— На небо — ладно, — сделал вид что согласился, Гольдштейн, — а земля почему не принимает?
На это Кузину было нечего ответить, его представления о загробном мире ограничивались упованием на Рай после смерти, и иных исходов он не видел. Он промолчал, сделал вид, что занят картошкой, достал из кармана спичечный коробок с солью, посыпал, спрятал назад. Дым от костра беспрепятственно уплывал в небо, будто бравируя своей безгрешностью.
— Почему же я грешный, — вступился Птица за себя. — Я Родину любил, жил по правде, воевал без обмана и умер по-честному. Где здесь грех?
— Ты в Бога не веришь!
— Так нет же его, чего в него верить? — удивился Птица.
— Вот в том и грех.
Платонов не выдержал.
— Ты, Кузин, прекращай агитацию! Скажу вот Кольцову, что каламутишь, разлагаешь общественное мнение — только тебя и видели.
Кузин набычился. Резким движением ковырнул костер, выкатил еще одну картофелину. Ничего не сказал.
Гольдштейн скрутил козью ножку, протянул Птице.
— Что ты чувствуешь, Алексей, после смерти?
— Много чувствую разного. Чувствую правоту нашей войны, чувствую победу над фашистами — нескорую, но неминучую, чувствую горе по друзьям убитым и радость по живым людям, ненависть к врагам. Силу правды своей чувствую. Все важные чувства со мною остались, а лишнего больше не чувствую.
— Какого же лишнего?
— Голода, усталости, страха. Отчаяния, слабости, боли. Сомнений.
— Легко тебе, стало быть?
— Совсем легко. Кажется, взлетел бы сейчас, только ногами оттолкнуться посильнее — и в небо. Да держит что-то, не пускает…
— Грехи… — вставил Кузин, полушепотом.
— Не грехи, — сказал Гольдштейн. — Миссия.
— Какая-такая миссия?
— Предназначение. В мировой литературе такие случаи неоднократно описывались. Но они с диалектическим материализмом плохо сообразуются, потому считаются антинаучными и вредными.
Про диалектический материализм в колхозе рассказывал партгрупорг, но Птица тогда ничего не понял и потому не понял и сейчас. Однако загадка собственной одухотворенности волновала его, поэтому он слушал Гольдштейна.
— Обычно, — продолжал между тем Гольдштейн, — дух человека умирает вместе с телом. Что происходит с телом известно всем, а куда девается дух — загадка.
Гольдштейн говорил про Рай, но не хотел высказывать этого вслух, чтобы не совпасть в убеждениях с неприятным Кузиным.
— Но бывают случаи, когда от мертвого тела остается живой дух, называемый «привидением». Дух этот бесплотен и невидим. Он не покидает мир живых, пока не исполнит миссию.
— И в чем миссия? — спросили одновременно Птица и Платонов.
— У каждого духа миссия своя. Отомстить обидчикам за смерть, закончить важную работу, совершить что-нибудь значительное.
Птица задумался. Молотобоец-обидчик давно мертвёхонек, поле недокошенное в деревне даже вспоминать смешно. Да и чего значительного может совершить простой русский солдат, к тому же убитый насмерть.
Платонов нашел еще одну закавыку:
— А где же «бесплотен», если его потрогать можно?
Для проверки он ткнул Птицу в твердый бок.
— Случай необычный, — согласился Гольдштейн. — Я думаю так: возложена на Алексея особая миссия, которую не может выполнить бестелесный дух, потому дух и одухотворил собою убитый организм. Кольцов это понял тоже и потому правильно назвал — Одухотворенный Человек.
С той поры стал искать Птица свою миссию. Шли месяцы. Погиб под гусеницами романтический Кольцов, так и не успев взорвать свой заветный танк. Погиб хирург Гульба — фугасная бомба попала в операционную и останки подполковника похоронили купно с останками неизвестного бойца, которого он сшивал. Умирали навсегда и бесповоротно люди, которых знал и любил Птица, а его миссия оставалась неразъясненной.
В полковом листке красноармеец прочитал заметку о себе. Корреспондент, которого Птица никогда не видел, подробно и со знанием дела обсуждал «феномен Одухотворенности». Заметка была написана в хорошем смысле, но версия «одухотворенности» у корреспондента выходила иная, чем у Гольдштейна. По его мнению, в убитого красноармейца поселилась душа Родины, чтобы подмочь живым своим сыновьям. Рассказывал автор и об иных случаях одухотворенности. Например, о летчике, что разбился с самолетом, но и мертвым продолжал бить фашистов. Четыре раза мертвый летчик ходил на таран, многажды горел и уже совсем превратился в головешку, но продолжал воевать. Приводились истории и вовсе нелепые, в частности, о безголовом комиссаре, который, лишившись основного органа, не оставил общественно-политических обязанностей.
Птица радовался, что он не один такой на белом свете, и продолжал искать то, для чего он оставлен с живыми.
К Днепру вышли в сентябре сорок третьего. Фашисты укрепились на правом берегу и держались с такой силою, словно почувствовали под собой родную землю. Могучая река несла воды неторопливо и тихо, но больше ничем не могла помочь своему народу. Предстояла кровавая переправа.
Маленький отряд капитана Краюхи перебрался на вражеский берег ранним утром на плотах из бочек и рыбацких лодках. Захватить плацдарм, закрепиться, обеспечить переправу — такой был приказ. И советский офицер Краюха собирался приказ выполнить, хоть и сделать это было невозможно. Он экономно рассадил бойцов по укромным позициям и приказал им беречь свои жизни на пользу стране и убивать врага помногу и надежно.
К полудню из всего отряда осталось четырнадцать человек, а к трем часам — шесть. Тогда Краюха приказал радисту вызывать подмогу. Ему было стыдно, но, оглядываясь на реку, он видел, что понтоны возведены только до середины, и не удержать ему этого кусочка берега. Это понимал и доброволец Платонов, который лежал в цепких малиновых кустах недалеко от Краюхи и одной рукой стрелял в немцев, а другой прижимал к раненому боку пилотку.