Зато помнит он, Макаров. Хорошо помнит.
У Ивана Алексеевича, например, все время мелко тряслась голова. Крупная, большая, стриженная под нулевку, его голова всегда вздрагивала. И в пятом классе, когда пришел к ним Иван Алексеевич, он был в выцветшем военном кителе. Это фронт и контузия. А у людей, прошедших войну, жизнь не может быть пустой, по теореме о Пифагоровых штанах.
И потом у него были ученики. Он, например, Макаров.
И любимое дело у него было.
Макаров вспомнил, как Иван Алексеевич приходил к ним в класс. В седьмом он вел у них алгебру и геометрию, и, чтоб ясно было, какой урок, открывая журнал, он строго взглядывал на ребят и объявлял громогласно и торжественно, с явным удовольствием выговаривая это слово:
– Ал-л-лгебра!
И все это представилось Макарову с такой ошеломляющей ясностью, так отчетливо и ощутимо, будто происходило час назад. Учитель был живым, живым в его памяти, и мертвым, несуществующим его нельзя было представить.
Макаров остановился. Лихорадочно он стал вспоминать, где живет Иван Алексеевич, но вспоминать было без толку – он никогда не был дома у учителя. Надо было пойти в школу и узнать. Очень просто – пойти и узнать.
Макаров решительно двинулся к школе, но вскоре пошел медленнее. Он не был там уже сто лет, а в школе может встретиться кто-нибудь из старых учителей. Или сердобольные нянечки, которые всегда всем интересуются. Будут спрашивать – где, что, как, – и, конечно, захотят услышать об успехах. Странное дело, старшие всегда хотят слышать от младших только об успехах, и ничего больше. А что он скажет? Врать? Тошно врать в его положении. Будь дела хоть немного лучше, будь просто обыкновенная жизнь, соврать было бы легче, но у него – полный швах, и что тут наврешь?
Макаров остановился в нерешительности. Нет, в школу идти было нельзя, просто нельзя.
Рядом был магазин. Голова все еще болела, и Макаров зашел за четвертинкой. Вначале он хотел выпить ее сразу, но мысли о школе отвлекли его снова, и он сунул бутылочку в карман. Лихорадочно соображая, где бы узнать адрес учителя, не заходя в школу, Макаров вспомнил про Сережу Архипова. Сережа жил над магазином, на третьем, кажется, этаже и был лучшим математиком школы, побеждал на олимпиадах, им в школе гордились, и он, кажется, оправдывал надежды. До Макарова доходили слухи, что Сережа Архипов ведущий конструктор в проектном институте и сидит на новой технике.
Да, это было немало – самому конструировать новую технику, не то что эксплуатировать городскую теплоэлектроцентраль. У Макарова опять заскребли на душе кошки, но соврать одному Сереже Архипову, пожалуй, было легче, чем нянечкам в школе. Можно отшутиться. А Сережа, наверное, знает, где живет Иван Алексеевич. Ведь Метелин проводил в школе все эти математические олимпиады.
Макарова на олимпиады не приглашали, нет, все считали его художником, гуманитарием, и он на это не злился, хотя решал задачи не хуже многих. Но однажды он пришел на такую олимпиаду и занял второе место после Сережи. Это было, кажется, в девятом классе, да, в девятом. Их учила Вобла, а Метелин только проводил олимпиады.
Макаров вспомнил весеннее воскресное утро и истинную причину его честолюбивого поступка, этого незваного прихода на олимпиаду, – курносую, чуть веснушчатую и страшно занозистую Катьку Названову, в которую он тогда был безоглядно влюблен. Катька училась в соседней, женской школе, Макаров всячески пытался остановить на себе ее внимание – не пропускал ни одного вечера, беспрестанно приглашал на вальс: вальсы он танцевал превосходно, – рассказывал какие-то глупые истории. Катя охотно хохотала, сильно откидывалась в танце, но вот беда – вальсы в ту пору играли редко, входили в моду фокстрот и танго, а Макарову неизвестно отчего претили эти танцы – один, похожий на какую-то скачку, а второй слащаво-томительный. В качестве танго крутили шульженковскую «Голубку» – «О, голубка моя», – а фокс все исполняли непременно по-гамбургски, этакая трясучка, – и он терпеливо ждал вальса, и отношения с Катькой никак не устанавливались, никакой определенности, всякий раз она уходила с вечера с новым партнером по фоксу или танго, главным образом из другой школы, и Макарова это заедало.
Он искал случая встретиться с Катькой, узнал, где она живет, ошивался возле ее дома, делал удивленные глаза при редких случайных столкновениях, – Катька в ответ доброжелательно улыбалась, и он надеялся. А надежды, как известно, порождают новую инициативу. И вот как-то, теперь уж и не вспомнить как, Макаров узнал, что в математических олимпиадах, оказывается, принимают участие не только свои гении, но и гости из соседней школы. И среди них звезда женской школы – математическая, конечно, звезда, то есть Катька Названова.
Тогда-то он и явился к Метелину.
Тот не удивился, предложил ему вытянуть билет – олимпиады напоминали ответственные экзамены, – и Макаров, чуть опоздавший к официальному началу, опоздавший умышленно, чтобы обратить на свое появление внимание курносой занозы, уселся за отдельный стол.
В зале была необыкновенная тишина, легкий аромат духов, – девочки, несмотря на пуританские нравы женской школы, сегодня чуть надушились, причин для этого было немало, и едва ли не самая главная, что олимпиада проходила не у них в школе, а у мальчишек; у себя бы они на такое не рискнули, – было немного торжественно и немного празднично. Макаров в каком-то удивительном подъеме, легко, без усилий, расщелкал все задачи и сдал задание первым, вызвав удивленный взгляд Сережи.
По условиям, решивший задачи должен был выйти из класса, это оказалось самым обидным, потому что Катька оставалась в зале, а Макаров вынужден был слоняться по коридору. Правда, он неплотно прикрыл дверь и часто останавливался в глубине коридора, со странной тревогой разглядывал Катьку – ее косы, нежный золотистый пушок возле ушей и тонкую шею.
Катька мгновенно улавливала его взгляд, поворачивалась к нему, глядя бессмысленными, невидящими глазами, губы ее слегка шевелились, пересчитывая, наверно, цифры. Она тут же отворачивалась, так и не заметив Макарова, но стоило ему снова подойти к двери и снова посмотреть на нее, как Катька опять оглядывалась, чувствуя взгляд. Интуиция и разум боролись в ней, Макаров отходил, ухмыляясь и мысленно прикасаясь к Катькиной руке, намертво вымазанной чернилами на сгибе указательного пальца: Катьку подводило расхлябанное, но везучее, видно, перо.
Макаров занял второе место, Сережа все-таки победил его. Решения Макарова были слишком легки и своенравны, и это кого-то не убедило. Но второе место было почти что первым, и Макаров слегка холодел, видя, как пристально смотрела на него Катька, когда он получал грамоту за свою странную победу.
Тогда-то ему и сказал Метелин эти слова:
– Леонардо да Винчи был прекрасным математиком и великим художником. В наше время и то и другое сделать труднее, все возросло неизмеримо, так что выбирай.
Макаров кивал, думая совсем о другом, думая о том, что Катька пошла одеваться и он может ее не догнать.
Учитель стоял возле форточки, пуская в нее дым своей сигареты, оттуда, с улицы, в форточку несся отчаянный грачиный галдеж – возле школы росли тополя с целой грачиной колонией.
Макаров кивнул тогда, вежливо поблагодарил учителя, простился, прошел для приличия три шага спокойно, а потом рванул стремительной рысью. Исчезая за дверью, он заметил взгляд учителя: снисходительный и насмешливый.
Катьку он догнал на углу, поздоровался невпопад и тут же получил оплеуху. Моральную, конечно.
– Из-за вас я так позорно провалилась, – сказала Катька, не глядя на Макарова. – Вы мне мешали.
– Как? – искренне удивился Макаров.
– Вы все время смотрели на меня из-за двери.
Макаров что-то промычал, думая о том, каким обманчивым может быть впечатление, ведь ему казалось, что математика побеждала в Катьке, когда она оборачивалась к нему.
Худа, однако, без добра не бывает, раз взгляды Макарова отвлекли звезду математики, новую Софью Ковалевскую, то это значило что-то, и как выяснилось позже, значило довольно немало. Роман, первый в его жизни, был чистым до прозрачности; Макаров безумно любил свою курносую занозу, любил так, что никого вокруг не видел, ничего не замечал, и в десятом, весной, когда решалось, куда кому ехать, дал ей слово, что поедет вслед за ней и вместе с ней будет учиться – они станут инженерами, а потом уедут, куда только предложат.
Бабушка уже умерла тогда, Макаров был один, он решал все сам, а с Метелиным он больше не встречался, и тот не повторил ему фразы о Леонардо да Винчи – и математике и художнике, впрочем, если бы и повторил, Макаров бы не услышал это. Он был полон Катькой.
Они уехали в Ленинград, поступили в политехнический, на разные лишь факультеты; Макаров как-то растерялся в этом муравейнике, где училось одиннадцать тысяч студентов, слегка заблудился, что ли, а Катька не заблудилась, у нее появился пятикурсник, спортсмен, как породистый пес, увешанный медалями за спортивные доблести, и Макаров Катьку зачеркнул, выбросил из своей жизни.
Тогда в первый раз Макаров вспомнил слова Метелина. Он решил уйти из политехнического, вернуться домой, год поработать где угодно, а потом поступать в Суриковское или в Репинский, но сил не хватило: он учился тогда на втором курсе, поступать же в институты становилось все труднее. Да и карандаш он не брал в руки с девятого класса, с того самого воскресенья, когда было много солнца и грачи орали за окном.
Он старался забыть слова Метелина, но они не забывались. Напротив, год от года они становились все очевидней. Выбирай… Выбирай… Да что уж теперь-то… К чему сейчас вся эта очевидность. Такое бывает слишком часто, чтобы устраивать трагедии. Он выбрал политехнический, стал спецом средней руки. Но каким бы он стал художником – вопрос.
Лучше всего, когда выбора нет. Вот как у Сережи Архипова.
Напрягая память, Макаров определил подъезд, где жил Сережа, поднялся на нужный этаж, нажал кнопку звонка. Дверь открылась сразу, будто его ждали, и Макаров увидел нарядного Сережу Архипова, в новом сером костюме, в полосатой рубашке с серым галстуком.