Добравшись до коробки в спальном углу Мэри, я резко сдернула крышку с крестом и вывалила все на пол. Обычный подростковый мусор: порванные билеты на фильмы, которых я не видела, фотографии друзей, о которых я не знала, стопка записок – на верхней было спешно накарябано: «Я ждал. Может, завтра?»
Мне хотелось кричать. Где же батарейки? (И в глубине сознания: Кто это написал? Парень? Зачем он ее ждал?) Тут у меня зазвонил телефон – снова Пак. Посмотрев на часы, я увидела время: 8:22. И вспомнила про будильник и кислород.
Подняв трубку, я хотела было объяснить, что не выключила кислород, но скоро выключу. И ведь это не страшно, он тоже иногда оставляет дольше, чем на час. Но вместо этого у меня вырвались другие слова. Как рвота, неконтролируемый поток.
– Мэри нигде нет, – сказала я. – Мы все это делаем ради нее, а ее нет, она мне нужна, она должна помочь мне найти новые батарейки для плеера, пока ТиДжей не размозжил себе голову.
– Вечно ты думаешь о ней что-то плохое. Она здесь, помогает мне, – ответил он. – Батарейки под раковиной на кухне. Я пошлю за ними Мэри, а ты не уходи от пациентов. Мэри, иди, возьми четыре батарейки для плеера и отнеси в ангар. Я приду через…
Я повесила трубку. Иногда лучше промолчать.
Подбежала к раковине. Батарейки лежали там, ровно как он сказал, в пакете, который я приняла за мусорный, под грязными, покрытыми копотью перчатками. Еще вчера они были чистыми. Что же Пак в них делал?
Я встряхнула головой. Батарейки. Теперь к ТиДжею. Выбежала на улицу. В воздухе разливался, ударяя мне в нос, незнакомый запах – мокрого обугленного дерева. Уже темнело, видно было плохо, но я различила вдалеке Пака, несущегося к ангару.
Мэри бежала впереди.
– Мэри, не торопись! Я нашла батарейки! – крикнула я, но она не остановилась. Она бежала не к дому, а к ангару. – Мэри, постой! – повторила я, но она не послушалась. Она пробежала мимо двери ангара к задней его части. Не знаю, почему, но меня это напугало. Я снова позвала ее, на этот раз корейским именем Мехея и тише, и побежала следом. Она обернулась. Что-то в выражении ее лица заставило меня остановиться. Оно будто сияло. Оранжевый свет покрывал ее кожу, подрагивал, будто она стояла прямо напротив садящегося солнца. Мне захотелось дотронуться до ее лица и сказать ей, что она прекрасна.
Я услышала какой-то шум у нее за спиной. Походил на треск, но приглушенный. Как будто стая гусей взмывает ввысь, синхронно расправляя сотни крыльев, чтобы подняться в небо. Мне показалось, я их даже увидела, серую завесу, дрожащую на ветру, уносящуюся все выше в сумрачное фиолетовое небо, но я моргнула и небо опустело. Я побежала на звук и тогда увидела то, что она уже видела, к чему она и бежала.
Пламя.
Дым.
Задняя стена ангара полыхала.
Не знаю, почему я не побежала и не закричала, не знаю, почему этого не сделала Мэри. Я в состоянии была только медленно идти, осторожно, шаг за шагом приближаясь, не отводя глаз от красно-оранжевых языков пламени, дрожащих, пляшущих, скачущих с места на место.
Когда раздался грохот, у меня подкосились колени, и я упала. Но я не отрывала взгляд от дочери. Каждую ночь с тех пор, когда я выключаю свет перед сном и закрываю глаза, я вижу ее, мою Ме-хе, какой она была в тот момент. Ее тело взлетает, как тряпичная кукла, и дугой пролетает по воздуху. Изящно. Элегантно. За мгновение перед тем, как она с глухим ударом приземляется на землю, я вижу, как развевается в воздухе ее хвостик. Так же, как когда она маленькой девочкой прыгала через скакалку.
Год спустя. Суд: день первый
Понедельник, 17 августа 2009
Янг Ю
Входя в зал суда, она чувствовала себя невестой. Собственно, на ее свадьбе, в последний и единственный раз при ее появлении, такая же толпа людей замолкла и повернулась посмотреть на нее. Если бы не разнообразие в цвете волос и не обрывки шепотков на английском, доносившиеся, пока она шла по проходу: «Смотрите, владельцы», «Дочь месяцы лежала в коме, бедняжка», «Он парализован, это ужасно», – она бы подумала, что до сих пор в Корее.
Маленький зал суда даже чем-то напоминал старую церковь со скрипучими деревянными скамьями по обеим сторонам прохода. Она не поднимала головы, ровно как на венчании двадцать лет назад. Она не привыкла быть в центре внимания, это казалось неправильным. Скромность, умение смешаться с толпой, невидимость – вот достоинства хорошей жены, а вовсе не скандалы и безвкусица. Разве не затем невесты надевают фату, чтобы защитить себя от лишних взглядов, приглушить разрумянившиеся щеки? Она огляделась. Справа, за представителями обвинения, она приметила знакомые лица родственников их пациентов.
Пациенты только один раз собирались все вместе – в прошлом июле, на церемонии открытия около ангара. Ее муж открыл двери, чтобы показать свежевыкрашенную голубым камеру, и с гордостью сказал:
– Это Субмарина Чудес. Чистый кислород. Высокое давление. Исцеление. Вместе.
Все захлопали. Матери зарыдали. И вот, они же, мрачные, надежда на чудо на лицах сменилась любопытством людей, хватающих журналы в очередях супермаркетов. И еще примешалась жалость, неясно только, к ней или к самим себе. Она ожидала злобы, но они улыбались ей, пока она шла мимо, и приходилось напоминать себе, что она здесь жертва. Она не в роли подзащитной, не ее обвиняли во взрыве, убившем двух пациентов. Она повторяла себе то, что Пак говорил ей каждый день: пожар вызван не тем, что они оба отлучились из ангара тем вечером. Если бы он был на месте, он не смог бы его предотвратить. Она попыталась улыбнуться в ответ. Хорошо, что они на ее стороне. Она это знала. Но оставалось ощущение, что она этого не заслужила, что это неправильно, будто полученный обманом приз. И вместо того, чтобы подбодрить ее, их поддержка лишь давила ей на плечи, внушая беспокойство, что Бог увидит и исправит несправедливость, заставит ее заплатить за ложь иным способом.
Когда Янг подошла к деревянному ограждению, она поборола внезапное желание перепрыгнуть заборчик и сесть за столом защиты. Она села с семьей позади прокурора, рядом с Мэттом и Терезой. Это были двое из тех, кто оказался в ловушке в Субмарине тем вечером. Она давно их не видела, с самой больницы. Никто не поздоровался. Они смотрели в пол. Они были жертвами.
Здание суда находилось в Пайнбурге, соседнем городке. Странное дело, эти названия: совершенно не соответствовали ожиданиям. Миракл Крик, в народе называемая просто Бухтой Чудес, вовсе вовсе не походила на место, где случались чудеса, если только не считать чудом то, что люди жили там годами и не сходили с ума от скуки. В этом месте была дешевая земля, хотя там больше не жили азиаты и, вероятно, вообще иммигрантов не было. Городок находился всего в часе езды от Вашингтона, недалеко от очагов современности, таких как аэропорт Вашингтон Даллес, но складывалось ощущение, что ты в глухой деревне в часах от цивилизации, совершенно в ином мире. Грязные колеи вместо бетонных переулков. Коров больше, чем машин. Полуразрушенные деревянные лачуги вместо высоток из стекла и стали. Виды словно кадры из рябящего черно-белого фильма. Возникала ассоциация с вещью, которую использовали и выкинули. Когда Янг впервые увидела это место, ей захотелось достать мельчайшие частицы мусора из карманов и выбросить как можно дальше.
Несмотря на простое название и близость к Бухте Чудес, Пайнбург был очарователен. Узкие мощеные улицы с рядами магазинчиков во французском стиле, выкрашенных в различные яркие цвета. Торговый ряд на Мэйн Стрит напоминал Янг о ее любимом рынке в Сеуле с его легендарными овощными рядами: шпинатный зеленый, перечно-красный, свекольно-фиолетовый, оранжевый как хурма. Только услышав описание, она бы сочла картинку безвкусицей, но в жизни было наоборот: смешение резких тонов словно приглушало их, так что все вместе выглядело изящно и мило.
Здание суда было расположено у подножья холма, по бокам тянулись ряды виноградников. Геометрическая точность обеспечивала зданию умеренную прохладу, и казалось очень уместным, что именно суд разместился среди ровных рядов виноградных лоз.
В то утро, осматривая здание с высокими белыми колоннами, Янг подумала, что она впервые так приблизилась к Америке. В Корее, когда Пак решил, что им с Мэри следует переехать в Балтимор, она ходила в книжные и изучила фотографии Америки – Капитолий, небоскребы Манхеттена, Внутренняя гавань. За пять лет в Америке она ни одну из этих достопримечательностей так и не увидела. Первые четыре года она проработала в магазине в двух милях от Внутренней Гавани, но в районе, который называли «гетто», где люди теснились как селедки в бочке и повсюду валялись битые бутылки. Крошечный сейф из пуленепробиваемого стекла – вот ее Америка.
Забавно, насколько отчаянно она мечтала вырваться из мира решеток, и как она теперь по нему тосковала. Бухта Чудес существовала изолированно, как остров. Люди жили там веками, население не менялось. Поначалу она думала, что просто нужно время, и жители оттают, поэтому прикладывала усилия, чтобы подружиться с особенно приятной на вид семьей по-соседству. Но потом она поняла – они не станут приятными, они вежливо недружелюбные. Янг был знаком этот тип людей. Ее мама сама была такой, она скрывала нежелание общаться под слоем хороших манер, как иные пользуются духами, чтобы скрыть запах тела. Чем хуже состояние тела, тем больше нужно маскировки. Их застывшая сверхвежливость – вечная улыбка со сжатыми губами на лице жены, «мэм» из уст мужа в начале или конце каждого предложения – держали Янг на расстоянии и подчеркивали ее статус чужака. Хотя многие ее клиенты в Балтиморе были вздорными, сварливыми, вечно жаловались на все подряд – на слишком высокие цены, слишком теплую содовую, слишком тонкую нарезку колбасы, в их грубости чувствовалась искренность, в их криках слышались доверительные отношения. Как вечно дерущиеся близнецы. Они ничего не скрывали.
В прошлом году Пак присоединился к ним в Америке. Они стали присматривать жилье в Аннандейле, в корейском квартале штата Колумбия, расположенном неподалеку от Бухты Чудес. Огонь положил этому конец, они до сих пор обитали в своем «временном» жилище. Разваливающаяся лачуга в ветхом городишке нисколько не напоминала фотографии из книг. До сегодняшнего дня самым красивым местом в Америке, увиденном Янг, была больница, где Пак и Мэри лежали много месяцев после взрыва.