Есть фоновые животные, есть нейрозомби-животные. Фоновые исчезают, когда хозяев рядом нет или когда их никто не видит (проводились эксперименты). Нейрозомби не исчезают, но ведут себя омерзительно. У них такая же болезненная сентиментальность к вещам, только вот их способность себя сдерживать еще хуже, чем у человеческих нейрозомби, с такими животными нужно осторожнее – лучше, если они сидят дома или выгуливаются строго на поводке. Если вы нашли чужое сбежавшее животное-нейрозомби – лучше вернуть его владельцу или вообще к нему не приближаться. Нельзя держать дома фрагменты чужой памяти – это всегда плохо заканчивается, особенно с животными.
Здесь ты наверняка должна задать мне вопрос, которого я мысленно жду все это невыносимо долгое вступление к довольно короткому эпизоду: а как же бабушка с кошками? есть ли там бабушка с кошками?
Мой изначальный ответ: нет. Архетипическая бабушка с сотней кошек – это чаще всего болезнь. А психически больные люди не копируются. Ведь это неэтично – копировать ум умственно страдающего индивида. Этика превыше всего; страдание не умножается, все живые существа обязаны быть счастливыми, даже если они не живые и не существа.
Но это изначальный ответ, не подкорректированный ближайшими событиями.
Статус животного как в перспективе возможной – или вероятной – настоящей вещи до сих пор находится под вопросом. Да, в лесу иногда бегают непознаваемые животные: лось, медведь, лисичка. Да, их многие видят – и не все при этом работники зоопарка или лесники, чей внутренний алфавит целиком составлен из играющих гибких лисичек. По слухам, у некоторых людей имеются объективные вещи в виде животных. У кого-то якобы живет настоящая рбка. Рбка. Да, мы их так называли, чтобы подчеркнуть неправдоподобность, вопрошаемость, сбивчивость этой категории, – сбка, рбка, ктик. У кого-то глиняный паспорт, а кто-то – бессловесный ктик. Лично я не очень-то верила в ктика, хотя А. божился мне, что у знакомого его знакомого есть объективный хмчок, и он не знает, что с ним делать: выменял его на каком-то подпольном аукционе, но точно понимает, что долго хмчок не проживет (особенно если он и правда объективный), поэтому от него лучше повыгоднее избавиться либо получить какого-то другого свойства пользу. Но какую пользу можно получить от объективной вещи, срок годности которой – несколько месяцев? Что полезного можно сделать с хмчком? Другое дело – веджвудский сервиз с кроликом Питером. Фарфоровый кролик дарит счастье чаепития каждый божий день. Хмчка же лучше побыстрее сбагрить на аукционе – возможно, за него схватится, как за соломинку, чей-то страдающий внутренний ребенок (с какой еще целью психически совершеннолетний человек захочет приобрести объективного хомячка, выменяв его – хрупкую недолговечную вещь – на вещь фактически неистребимую?).
Возможно, рбки и хмчки были переходной стадией между зверями-нейрозомби и объективными животными – но мы не хотели пока об этом думать. Вообще, вокруг было слишком много вещей, о которых мы не хотели пока думать. Так или иначе, животные занимали в нашей – здесь требуется элегантный сквозной эвфемизм, причем требуется слишком давно – послежизни? – намного больше места, чем мы изначально предполагали.
И одинокий домашний кот, юркнувший под органные трубы, – это, несомненно, удивление, вопрос и загадка. Чей-то сбежавший кот-нейрозомби? Память каких-то людей, гулявших по этому кладбищу и регулярно встречавших белого кота? Часто же он им встречался.
Действительно, после того вечера я стала замечать кота каждый день – иногда около церкви, иногда просто в лесопарке, где он пробирался между деревьев и смешно, как лиса, мышковал в стожках палых листьев.
Приблизиться к нему было сложно: он отбегал, а потом останавливался и внимательно наблюдал, что я буду делать. Я хотела его поймать – приманивала кусочками сырой печенки, которые аккуратно, как письмо о своем отчаянии, выкладывала тоненькой линией на лиственном одеяльце. С каждым разом он подходил все ближе.
На седьмой день я его поймала – запихнула, как рыбу, под пальто (почему как рыбу? откуда это ощущение мертвого ледяного холода, гнущегося упругого стального хребта под сердцем? куда и к кому я ходила с рыбиной за пазухой – и если не я, то кто же тут по этому парку вообще гуляет и зачем этих людей восстанавливали?) и потащила домой. Мне наконец-то было о чем поговорить с мужем!
До этого я не понимала, о чем с ним разговаривать, кроме как о своем убийстве, до которого мы оба не дожили. Я никогда не любила котов, но мне нужно было действие, а мужу, как он как-то оговорился, был нужен кот. Да и время будто заморозилось – было совершенно неясно, чем заниматься; я понемногу писала что-то вроде эссе о том, как мы были собаками, муж продолжал строчить, как на швейной машинке, свадебные ленты бесполезного кода, я готовила завтраки, хотя при жизни редко готовила, – и была счастлива обсудить какие-нибудь свежие новости, потому что иначе мы обсуждали эти кровавые ножевые несвежие новости.
И вот новость, огибающая кровавую дорожку разговоров, которой в доме уже достаточно накапано, – я поймала в лесопарке белого кота! Притащила его домой! Он тяжелый, странный! Что с ним делать – непонятно! Если это память, фон и необъективная вещь – надо отпустить (или перестать наблюдать – кот исчезнет). Если нейрозомби – отнести назад в парк. Если это кот, ктик – а что кот? Что делать с котом? Собаку я понимаю, у меня были собаки. Я бы с радостью притащила в дом собаку – но собаку так не поймаешь. Собаки все с людьми ходят, на поводках. Максимум разрешено подойти и спросить, можно ли погладить. Пообниматься, почесать грудку, похлопать по жилистому окорочку. Но – не уведешь, не похитишь. Собака – часть человека. Как нога, как рука, как душа. А кот – это художественная автономия со своей конституцией и отдельными глинистыми, земляными, мышиными паспортами всего, что кота населяет. А населяет его какая-то чертовщина, честно скажем.
Я была уверена, что при коте муж не станет пытаться навязчиво, как-то уже ритуально даже объяснять, что ему не за что было меня убивать. Эти разговоры превратились во что-то вроде колыбельной на ночь – мутной корабельной сказки, тошнотворного укачивания моего воющего нежелания вспоминать, вспоминать, да так и не вспомнить то, что мне не удалось пережить. А вот котик же. Котичек. Будем про котика говорить. При коте муж прекратит заводить свой патефон ненасилия, перебирая все эти мучительные эпизоды, пылающие мелочи, звездную пыль. А он перебирал!
Оказывается, на некоторые вещи у мужчин потрясающая память. Я была уверена, что помню все, но на самом деле я помню только то, что делает меня мной. Муж же помнил еще и то, что меня из меня как бы изгоняло, – все эти тщательно забытые или просто не зафиксированные памятью эпизоды. Он вспомнил, как однажды, когда мы ссорились из-за той сорвавшейся поездки на острова, дернул меня за руку, чтобы я прекратила орать, и было легкое растяжение связок, и я ходила к врачу, и врач прописал мне эластичный бинт и прислал счет на такую сумму, что муж, если бы у него были такие деньги, мог бы просто отрубить мне обе руки и заказать биопротезы с намного более четкой, кристальной чувствительностью, чем в моих обычных, тогда еще живых, ломких артритных пальцах, затекающих по утрам из-за предательства шейного братства, плетущего свой костяной заговор позвонков где-то по ту сторону памяти – какая тут память, если я еле-еле помню лишь тень того бинтика, две-три цифры того счета? А он помнил все. Он даже вспомнил, как я сожгла его велосипед и он тоже подумал о том, чтобы меня – толкнуть? ударить? – и чудовищно испугался: я способен на насилие, ужаснулся он, неужели это правда, неужели в каждом мужчине спит чудовище, чучелко насильника, личинка тирана? Или тиран просыпается, как некая невозможная категория, только в равноценно невозможной ситуации? Действительно, как можно сжечь велосипед? Но как-то я это сделала, и он про это отлично помнил. А я почти забыла – и мне страшно, потому что я не могу понять, забыла ли я это здесь и сейчас (чем бы ни были мои здесь и сейчас) или еще при жизни. Помню, что обматывала велосипед какой-то паклей (где я ее нашла? на стройке? но как я попала на стройку?) и тоненькой проволокой, похожей на гитарную струну. Шины и без этого горели отлично, и седло тоже. Но за что? Почему я это сделала? Почему я подожгла велосипед прямо в подъезде?
– А я за ним приходил, когда уходил, – виновато сказал муж. – Помнишь, я уходил пару раз? Вот тогда я ушел, когда еще тыквы. Помнишь, когда тыква разбилась.
Я не помнила ничего про тыкву. Действительно, муж уходил пару раз, и я сама была виновата. Но это наверняка не тот случай. В случае с велосипедом, подозреваю, я все-таки не была виновата, а он все равно ушел – а вернувшись забрать велосипед, обнаружил, что велосипед в огне, и всё в огне, и мы в аду.
– И ты за это решил меня убить через черт знает сколько лет? – интересовалась я.
– Нет, но у меня тогда возникла мысль: это же так просто, взять и убить ее, руки на шею наложить – и все закончится. Я прямо ужаснулся себе. Неужели это и правда так просто? Ужаснулся тому, что так просто. Я убийца, подумал я, ведь я это помыслил. А в реальности что? А в реальности убийца начал к соседям стучать и орать: огнетушитель давай! Огнетушитель! А потом уже дождик пошел в подъезде и штраф платил, но убить не хотел тогда, но тоже была мысль – ай, не буду даже говорить какая. То есть я все-таки способен?
– Ничего ты не способен, – искренне утешала его я (и лгала: ведь он был способен, раз претворил эту способность в жизнь, точнее, в смерть, во что еще ее можно было претворить). – Все люди такие. Я тоже столько раз думала о том, как хорошо схватить что там на столе – сковорода чугунная, отлично, – и, притворившись, что не знала, что за алюминиевую приняла, хотя как тут перепутаешь, по затылку сзади, и все. А потом уже врать на полную – клянусь, была уверена, что алюминий. Алюминиевой уже била, типа, раньше, она просто принимала форму головы, как сверхлегкий блинчик из фольги. Какую только фигню не будет утверждать свято уверенный в ней человек, чтобы избежать физического уничтожения.