– А почему нельзя оставить?
Пожала плечами.
– Мне не нужен кот. Я не люблю котов. Я собаку хотела.
Почему-то я точно знала, что это кот из бабкиной команды, из Ордена Белого Слоника.
Или нейрозомби вроде бабки на самом деле умеют порождать объективные вещи (поэтому кошачья бабка плодит котов – но почему она тогда отлично помнит, сколько их?), или объективные вещи имеют какое-то подобие призрачной памяти и порождают нейрозомби – могут ли двенадцать ктиков придумать себе заботливую бабку в качестве коллективного воспоминания, чтобы не жить на улице, а приходить в теплый дом, лакать молоко, пить хрустящую морозную водичку из крана?
Я оставила Лину и побежала искать мужа. В аукционном зале вовсю происходила борьба смыслов.
Естественно, среди оценщиков была и бабка – откуда-то почуяла ктика, что ли! Сидела за решеткой, осуждающе поджав свои алчные, жадные до жизни кошелёчные губы. Все сошлось! Но я уже ничего не понимала.
Я толкаю мужа локтем и шепчу: твой или не твой? Ведущий испуганно объявляет ктика, все смущаются, ктика вынимают из переноски и всего как есть – белого, шарообразного, с возмущенно поджатым хвостом – передают в клетку. Бабка обнимает ктика и плачет. Драма, все счастливы.
Потом ей яблоко приносят – тоже плачет. Из моего сада, говорит, из садочка моего! Гладит его кончиками пальцев, рыдает. Сада-то этого уже нет давно, причитает, садочка-то нет, где тот садочек, восемнадцать яблонек отец мой сажал, да под девятнадцатой сам лег, и вот это оттуда яблочко! Там корни его внутри, кости внутри, зубы внутри и еще что-то, но я забыла.
Не отдам яблочко, говорит, не отдам, это я молодая, вы что, не видите? Вот же, это же я молодая.
И показывает яблоко всем. Видите?
Да, все ради этого ходят.
Яблоко отнимают, бабка плачет.
– Они все так делают, – смеется кто-то в зале нервным смехом.
– Все яблоки сгнили мои, все, – тихо говорит бабка. – А это хорошее.
Девушка лет двадцати семи с рыжими седыми волосами – интересно, она настоящий дубликат или похищенный? – выменивает кота и яблоко на синюю бутылку, синюю раму и бодрый кактус (я снова вспоминаю ежа, и мне нестерпимо хочется лизнуть кактус). Лина забирает кактус и бутылку, проходит мимо меня и даже не замечает.
Такое иногда бывает в театре или филармонии – когда мимо тебя по залу проходит любимый актер или исполнитель, и ты мысленно кричишь: вот же я, посмотри. А он проносится, как ветер, в метре от тебя и ничего не чувствует: односторонний факт близости.
Я протиснулась сквозь толпу прямо к бабке. Охранники попросили меня отойти подальше – с работающими нейрозомби-оценщиками общаться было запрещено, их эскортируют домой или в гостиницу в строжайшем секрете.
Но мне уже нечего было терять: я боялась, что и бабка меня не узнает. Кружа вокруг охранников, учтиво подталкивающих меня к выходу, я махала бабке рукой.
– Эй, – бормотала я. – Эй, ну посмотри же, глянь на меня. Я знаю, что это твой кот был. Я помогу тебе его вернуть. Вместе будем работать. Ну? Слышишь?
Но это все смотрелось не очень убедительно – намерение мое все еще пылало, а вот смысл растаял. Получилось, что мне был нужен не кот, а какого-то рода информация.
Бабку уводили, как Ли Харви Освальда или Марка Чепмена, она смотрела на меня сквозь зубы, именно так. Хотя я была единственной в этом зале, знающей наверняка и точно, что зубов у нее почти не осталось: шестеро коренных да двое шатких на передовой. Мои пальцы не забудут твои зубы. Ты только что застрелила Джона Леннона, бабка.
Мужа я нашла в холле, он стоял около рыжей девушки, которая поставила на пол переноску и смотрела на него, наклонив голову, как умное тихое животное.
– Можно я только откушу, – говорил он. – Один раз. Пожалуйста.
– Нет, – повторяла она. – Пожалуйста. Давайте про другое что-нибудь поболтаем. Хотите, я расскажу про кактус? Дикая история! Я так рада, что от него избавилась.
– Я просто откушу, и все.
– Нет, это невозможно.
– Я один раз откушу, и все. Умоляю.
– Ну что вы такое говорите.
Я подошла, взяла его за руку.
– Пойдем.
Видимо, я уже не так сильно хотела, чтобы он кого-нибудь себе нашел и отвлекся.
– Мау, – сказал кот из переноски.
Мне было безразлично. Я ничего не чувствовала. Ничего не складывалось в цельную картину.
Мы пошли домой. По дороге заглянули в «наш» магазин на райончике, купили курицу, яблоки и картофель; из яблок я приготовила соус к картофельным блинчикам, курица запеклась в духовке и стала похожей на торт из сахарного тростника и труп в лесу. Было понятно, что это не то.
– Давай погуляем, – сказал муж после ужина. – Можем пойти туда, где ты котика видела. Ты же хотела показать мне.
Мы шли по пустырю, светила луна.
– Я тебе вот что хотел сказать: это коты, – наконец-то перестал молчать муж. – Я все понял. Это коты помнят бабку. Она – Та, Кого Помнят Ктки. Поэтому она такая странная. А коты – настоящие. Видимо, кто-то тайком пытался копировать животных, в порядке эксперимента, хотя это запрещено. Наверное, скопировал одного и того же кота много раз. А потом, когда похищали дубликатов, случайно стащили эти копии кота. И они-то и помнят бабку. Вот она их и обслуживает, как Элиза братьев-лебедей, рубашечки им шьет. Вне котов бабки нет, поэтому она помнит и понимает только все, связанное с котами.
Я молчала.
– Не благодари, – сказал муж, – На самом деле, по-моему, я такое где-то прочитал. Или в сериале каком-то было.
– Это ад, – наконец-то сказала я. – Я не хотела говорить, но теперь скажу.
– Ты о чем?
– Все происходящее – это твой персональный ад. Ничего этого нет. Ничего не существует. Все, что происходит со мной, с тобой, со всеми нами, все это жуткое хождение по кругу – это ты в аду, и все, что тебя там окружает. Это за то, что ты меня убил. А я как призрак за тобой хожу. И это будет длиться вечность. И никогда не закончится.
– Перестань, – попросил муж. – Не надо про ад. Не может ради меня одного возникнуть в качестве наказания такая сложная система.
– Бог велик, – ответила я. – Еще как может. Еще и не такое может. Он же алгоритм, ты что, не знаешь? И вот сколько людей в аду находится, столько таких отдельных миров. Твой ад так велик и огромен, что существует сразу во всех направлениях в будущее и прошлое и населен существами и сущностями, имеющими сознание, и все они – часть твоего ада и его порождения. Я часть твоего ада. Бабка – часть твоего ада. Эта рыжая дура – часть твоего ада, сидит сейчас с котей на диванчике и переименовывает его из Слоника обратно в Бафомета. И все мы страдаем. Это же твой ад – из-за тебя страдаем. И ты страдаешь, потому что ты в ответе за это все. И это никогда не закончится.
И тут муж заплакал. Я никогда не видела, чтобы он плакал раньше. Может быть, он этого никогда не делал.
– Черт, – испугалась я. – Да я шутила же. Была уверена, что это смешно. Ты что.
И он плакал, и плакал, и никак не мог остановиться, и я поняла: это действительно никогда не закончится.
И выбежала из леса бабка, и оттолкнула меня неожиданно сильной рукой, и начала слизывать с его лица слезы.
– Стой! Стой! – заорала я, поднимаясь с охапки листьев. – Стой, дрянь! Куда?
И быстро вынула из кармана флакончик для контактных линз, который у меня всегда почему-то был с собой – видимо, для такого случая.
9. Волк и семеро котят
Пропитанная слезами салфетка – далеко не лучшая вещь, далеко не вообще вещь: что делают слезы с бумагой, когда бумаги не существует? Когда меня не существует, нас с тобой не существует, а существуют лишь твои слезы? Я вытерла футлярчик для линз, заполненный слезами, тоненькой носовой папиросной салфеткой и теперь не понимала, выбрасывать ли ее, ведь это в каком-то смысле алмазные слезы. Они на вес золота, если бы у нас существовало золото как мера, если было бы чем его взвешивать, если бы гравитация не стала смутной памятью тела о гравитации.
Я постепенно обрастала странными самоосознающими вещами от своих мужчин – от одного кольцо, а от другого (помимо двадцати трех, помимо двадцати трех) эта пропитанная (кровью?) его же слезами бумажка. Это может показаться смешным, но не уверена, что у меня сохранился тот же уровень самоиронии, что был раньше. Допустим, самоирония плохо копируется. Кто знает. Пунктиры и штрихи редко копируются идеально.
Наре́зать салфетку кусочками и обменивать на что угодно, это будет как ЛСД, поняла я. И положила бледный платочек на подоконник высушиваться. Тут же заметила, что на нем стоит двухлитровая банка с чайным грибом – наверное, мимо проходила случайная старушка и глянула, словно выстрелила памятью, в наше окно, оставив лишь взгляд, лишь гриб. Я подняла банку, потрясла ее, ожидая услышать звонкий стрекот льдинок. Блинистая медуза гриба накренилась, как титаник, и попробовала подползти вверх по слизевой бесступенчатой лестнице стекла: исступление, бессмыслица. Что-то я, видимо, помнила про такие банки из детства – взяла стакан и осторожно налила себе немного кислой, тухловатой жидкости сквозь марлечку. Цепное воспоминание, прустовская оптика, диктатура старух. Какой в этом процент алкоголя? Надеюсь, мне когда-то сообщили правильную информацию.
Как попросить его еще немного поплакать? Почему он не плакал раньше? Не исключено, что он психопат (и это все объясняет). Разговоры про те самые двадцать три не вызывали у него слез – все-таки он не был свидетелем своего же преступления. Если, допустим, добыть более жесткие физиологические доказательства – с фотографиями, лужами, всей этой ароматной гильотинированной рыбой, – сползет ли он водопадом раскаяния на паркет, чтобы принять обезвоженные обезвреженные рыбьи головы ужаса? Или, наоборот, превратится в леденеющую глыбу? Или (тут у меня самой набухали глаза – но слезами бессмысленными, лишенными ценности, пустыми, как всё вокруг) с облегчением убедится, что все-таки смог. Вдруг он еще давно задумал убийство, но теперь, выяснив, что задуманное осуществилось, все это время обманывал меня и делал вид, что и не думал, и не подозревал, и никогда бы не.