– Если позвонят, пожалуйста, так и скажи, – попросил А. – Влюбился, дурак. Хорошо? – и пошел в ванную блевать.
Утром 14 августа А. проснулся, час стоял под душем, а потом позвонил V – ровно в девять утра, – чтобы попросить прощения и признаться в любви. Видимо, признаваться в любви ему таки придется по телефону. Ну что ж, зато по проводному, аналоговому, пластмассовому – все как V любит.
Отец V был трезвый. Он сказал, что V в больнице, в коме. Острый миелобластный лейкоз. На фатальной стадии маскировался под тяжелую простуду. Отек легких, отек мозга, уже отказали почки.
– А можно ее навестить? – спросил А., не понимая еще, что происходит. – Она в какой именно больнице? Я приеду.
– Она в реанимации, – сказал отец. – Отек легких, отек мозга. Что там навещать. Там пока нечего навещать.
В тот вечер А. снова пошел к друзьям пить. Он убедил себя, что ничего не случилось, и этот вечер – как бы продолжение 13 августа, и скоро V станет полегче, она выйдет из больницы с новенькими сияющими легкими, полными невидимого морковного сока и солнечного витамина, и он извинится за то, как по-идиотски мямлил ту чушь на лестнице – или на мостике – или на лестнице.
15 августа он весь день работал в редакции, расшифровывая чужие интервью. Было сильное похмелье, его мутило. Одну из практиканток, которую, как он думал, звали Нина, на самом деле звали Анна. Когда он это понял, он вдруг вслух сказал «Нина», и она отозвалась, спросив:
– Ну что тебе?
И он подумал: ну что мне?
В эту секунду со стола Нины-Анны упала чашка – сама собой, словно кто-то столкнул.
– Черт малолетний, – сказала Нина-Анна и больше уже ни на одно из своих имен не откликалась.
16 августа он снова позвонил V. Никто не взял трубку – в каком-то смысле это вызвало у него облегчение. Вечером он приехал к ее дому, снова кидал камушки в окно. Занавески висели ровно так же, как и в прошлый раз, – никто к ним не прикасался, понял он, все те же пустые безлюдные занавесочки. Зачем-то он сфотографировал занавесочки, чтобы сравнить со следующим днем – будут ли они висеть так же.
Когда он позвонил следующим утром, отец сказал, что ночью V умерла. Все быстро произошло, добавил он, практически не мучилась, совсем быстро, люди годами страдают с таким диагнозом – а тут молниеносно, у подростков часто так бывает. Одиннадцатого ночью стало тяжело дышать, двенадцатого утром отвезли в больницу, тем же вечером впала в кому – и все оставшееся время была в коме. Так что мучилась всего ничего, не больше полусуток. Не больше полусуток мучилась, повторял отец растерянно, недолго совсем. А потом вдруг добавил: и когда рождалась, тоже где-то половину суток все длилось, быстро, очень быстро. А так в целом жизнь безболезненно прошла – только в самом начале полсуток нечеловеческой боли и в конце полсуток нечеловеческой боли. А остальное время безболезненно, снова повторил отец растерянным голосом, безболезненно.
– А… а… а она дома сейчас? – спросил А., совсем не для того, чтобы услышать ответ.
– Нет, она в больнице еще, – ответил отец. – Завтра будет. Все завтра. Ты одноклассник, да? Скажи остальным одноклассникам, пусть завтра все придут. Я знаю, у нее друзей много было. Пусть придут друзья. Вина выпьют. Я вина куплю. Схожу сейчас куплю вина. Да, школьникам нельзя еще – но тут повод такой. Нормально, я вашим родителям потом объясню – бывает такое, что можно выпить все-таки. Такое событие все-таки.
– Нет, я не одноклассник, – сказал А. – Я нет. Вы сами как-то скажите одноклассникам.
– Сейчас каникулы, – сказал отец. – Страшно, что никто не придет. Пусть придут. Ты скажи остальным ребятам – пусть не боятся, пусть приходят. Всем в классе скажи. Хорошо?
– Я скажу, – пообещал А.
– И сам приходи, – сказал отец. – Придешь?
– Конечно, – сказал А.
Он не пришел, конечно.
Спустя неделю он зайдет в ту пустую, набухшую рябиновыми предчувствиями нового учебного года старенькую школу с пахнущим старыми желтыми нотами актовым залом и сядет за рояль. Играть он не умел – но надеялся, резко встав и облокотившись несуразными своими шершавыми лопатами-ладонями на белую кость клавиш, воссоздать тот хаотичный, гулкий аккорд, больно гудевший на дне его живота уже несколько дней. Инструмент издал неприятный гадкий стон. Шестнадцать девственниц никогда не вернутся в порт.
Он наклонился над вскрытой динозавровой спиной рояля и, приблизив лицо к пыльным тектоническим струнам, сказал:
– Я люблю тебя.
Струны загудели и пощекотали ему губы – словно невидимый муравей пробежал.
А. продолжал жить как жил, никому не рассказывая про тот фрагмент лета. С каникул вернулись друзья, его взяли в редакцию на полставки. Один из университетов, включивший А. в «список ожидания», внезапно позвонил и предложил уже послезавтра явиться на лекции – вероятно, какой-то студент неожиданно умер и всех стали вызывать по алфавиту, и А. пригласили первым, ведь он же А. Дом, в котором жила V, через полгода снесли – или снесли раньше, но А. оказался в тех краях только через полгода. Хотел лишь сфотографировать занавесочки, но занавесочек не было, и дома тоже не было. Фамилии V он не знал. Где она похоронена, если она похоронена, тоже не знал и не мог знать (то, при каких обстоятельствах он все же это узнает, не могло привидеться ему даже в страшном сне). В социальных сетях ее не существовало, потому что она ненавидела социальные сети и презирала мобильные телефоны. Идентифицировать ее можно было бы по дате смерти – в городке за день регистрировалось около пятнадцати смертей (после того разговора он стал изучать демографическую статистику) – а еще по школе, не так уж много школьниц умирает на закате лета (но вдруг никто так и не узнал, что она умерла? вдруг все подумали, что просто уехала? а может, V не явилась в школу – и, пока учителя разбирались, решили не травмировать остальных детей и сказали им: уехала, отец – военный, перевели в другой город, бывает). В итоге А. предпочел все оставить как есть – да и зачем было ее искать, если ее уже нельзя было найти.
Ему казалось, что эта история не оставит особого отпечатка на его озябшей душе (это цитата, сказал А., когда произнес эту фразу, но я не помню откуда), и он постарался запихнуть ее в самые давние подвалы памяти: всего лишь дурацкие десять дней и не больше, мелочь и чушь по сравнению с жизнью. Но вышло так, что с жизнью все-таки можно сравнивать – как минимум то, что обрывает ее в самом начале.
– Я будто бы стал немножко не собой после этой истории, – сказал А. – Или наоборот. До нее меня не было. А потом я стал собой. Я стал слушать ее кассеты – она оставила мне огромную сумку с кассетами. Через год я нашел в ящике письменного стола те дневники, что она писала в четырнадцать лет. Я не читал их, не мог, ведь она верила, что я не буду. Я просто таскал их всюду с собой и использовал как записную книжку: писал на полях, и на форзацах, и на оставшихся страницах – там были свободные страницы. Я не мог это читать, но я не мог это не использовать. Я словно жил ее жизнь – точнее, жил ту жизнь, которую она для меня придумала.
А. тут же стал интересен девушкам – в студенчестве он был невообразимо популярен. От него искрило той самой страннейшей разновидностью потустороннего железнодорожного электричества.
– Это потому, что я на самом деле мертвый, – объявлял А. очередной девушке, влюбленно всматривающейся ему в глаза в поисках источника вышеупомянутого электричества. – Я просто выгляжу живым, но меня нет, меня убили.
Я выпендривался, конечно, но отчасти это правда, уточнил А., я стал тем, кто я есть, только благодаря ее смерти. Получается, что ее смерть – часть моей идентичности. Она создала меня, а потом убила. Вылепила меня как глиняную фигурку наспех за десять дней – и оставила одного.
Единственный человек, которому А. рассказал эту историю во всех подробностях, – это его будущая жена. Возможно, он хотел произвести на нее впечатление. Или она слишком назойливо расспрашивала – про А. и какую-то его давнюю сердечную тайну в их компании уже много лет ходили инфернальные слухи, напоминающие позднюю поэзию Эдгара Аллана По. Кто-кто там у тебя умер, ну же.
Рассказывая обо всем жене, А. предварил историю фразой: «Перед тем как я расскажу тебе это все, я хотел бы попросить об одной вещи. Пожалуйста, отнесись к этой истории как к выдуманной. Как будто я все это придумал. Это очень важно. Если ты не будешь слушать меня так, словно я это придумал, я не смогу сказать ни слова».
– Понимаешь? – спросил А. – Я это сказал ей почему-то.
– Да нормально, – ответила я. – У всех нас были такие истории. Вот у мамы моей тоже была. У пары моих друзей была. Это какая-то общая штука про взросление – с каждым из нас должна случиться апокрифическая история из девичьего рукописного альбома про любовь и смерть, иногда еще и месть.
– А у тебя была? – спросил А.
– А я себе сама такая история, – ответила я. – Только запоздалая. А так – я не помню. Наверное, у меня была обычная жизнь, скучная: слишком раннее замужество, ребенок в двадцать четыре, многолетние страдания по поводу проебанной судьбы, ведь я так хотела заниматься чем-то другим – другим чем что? Я же училась в престижном колледже искусств – а вместо искусств в итоге просто ходила в офис и помогала более удачливым дуракам придумывать рекламу. Реклама скучная, почти ничего не помню. Хорошее дорогое либеральное образование, психотерапия семейных травм до запрета – мама-эмигрант, дедушка-алкоголик, развод родителей в мои трепетные тринадцать. Я тогда травилась валерьянкой. Нет, ничего такого. Никто не умирал. Быстро прошла жизнь. Послежизнь как-то помедленнее двигается.
– Ну, кто-то умирал же, – не поверил А.
– Бабушка разве что. Но это совсем другое.
Бабушка осталась и не уехала с мамой. Когда она стала умирать, мама полетела к ней. Она даже ушла с работы; рассчитывала, что все затянется на полгода-год, но все прошло быстро, вежливо, уважительно. И все равно страшно.